УРОКИ ПОЛКОВНИКА ОРЛИКА часть I

Состояние текста на 22 ноября 2023

 

ПОЛУБОТКО Владимир Юрьевич

 

УРОКИ ПОЛКОВНИКА ОРЛИКА,

или

ГАУПТВАХТА

 

Роман

 

 

 

 

 

 

Ростов-на-Дону 1987, 2023


 

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

 

Эта история, написанная мною в эпоху Перестройки, странным образом пришлась не по душе нашим литературным перестройщикам. Они все дружно, в один голос заклеймили меня и мою повесть позором.

Причём основания для такого, как говорил кот Бегемот, резкого отношения были все, как на подбор, одно удивительнее другого. Например: мать одного из героев истории вышла замуж за иностранца и переехала в Америку, а такого, как известно, быть не могло. Городская тюрьма не могла находиться на улице Достоевского, который, как известно, долго скитался по тюрьмам и ссылкам под гнётом царского самодержавия; точно так же, как и гарнизонная гауптвахта не могла располагаться на улице Чернышевского, у которого в жизни тюрем и ссылок было ещё больше. Поскольку таких глубокомысленных и многозначительных совпадений в реальной жизни быть не может (советская власть не позволила бы улицу с огромною тюрьмою называть в честь Достоевского, а улицу, где находится гауптвахта, – в честь Чернышевского), то, стало быть, сюжет грешит условностью и схематизмом.

Много чего писали…

Разумеется, всю эту чушь я, автор, отметаю с презрением и гадливостью. Хотя разгромную рецензию из журнала «Юность», напечатанную на нескольких страницах машинописного текста я до сих пор храню как ценную реликвию; имя рецензентши, впрочем, называть не хочу – это была плохонькая поэтесса и просто несчастная, одинокая женщина, которая выполняла всё то, что ей приказывалось сверху. Она уже померла, и пусть Высшие Силы сами рассудят, что с нею делать на Том Свете.

В моей же повести – всё правда. В том числе и названия улиц. И даже та, казалось бы, совершенно неправдоподобная и приторно слащавая и назидательная сцена в доме офицеров, когда мать ругает своего сына, попавшего на гауптвахту, а потом сама же и жалеет его – и та не просто была в действительности, а описана мною с точностью до мельчайших подробностей! Да, художественный вымысел есть, но – по пустякам… Почти все фамилии действующих лиц – настоящие. Командир восьмой роты, старший лейтенант Тюменцев Владимир Григорьевич, – настоящий, а не вымышленный (я о нём выскажусь ещё раз в послесловии)! Себе самому я немного изменил фамилию, но не из соображений конспирации, а просто потому, что именно такая фамилия – белорусская, а не малороссийская! – была у моего прадеда Спиридона Фёдоровича, а она мне больше нравится.

По большому счёту, всё было так, как я описал, и мне ли, автору, не знать об этом!

Тогда же повесть моя получила одобрение от знаменитого литовца – Донатаса Баниониса, и он согласился с моим мнением, что по этой повести нужно ставить художественный фильм. Он сказал, что повесть произвела на него сильное впечатление и фильм из неё получится отличный, а на насмешки призвал не обращать внимания. Помочь мне, однако, с созданием фильма он так и не смог, хотя и пытался. Его как раз самого тогда травили: отлучили от всех без исключения постов союзного значения за резкую статью в газете «Правда» и велели сидеть в своей Литве и не рыпаться. Его авторитета вполне хватило бы на то, чтобы продвинуть такой фильм. Но в надвигавшейся тогда Перестройке с самого начала была кое-какая гнильца, а я невольно сильно проехался именно по ней – по этой самой гнильце. Одновременно с первыми письмами знаменитого литовца – с разницею в два-три дня! – я получил и отзыв от моего доброго и давнего знакомого из Москвы – знаменитого тогда литературоведа и профессора Московского университета Альберта Викторовича Карельского, ныне покойного. Он без всяких пояснений заклеймил позором меня и мою повесть и прервал со мною отношения, которые до этого у нас были очень тёплыми и доверительными.

Что это было? Если в моём тексте содержится какая-то тайная шифровка, которая приводит в бешенство одних, но производит хорошее впечатление на других, то я ввёл её нечаянно, без всякого умысла и до сих пор не догадываюсь, что бы это такое могло быть.

На долгие годы я отложил эту повесть в ящик письменного стола и совсем забыл о ней. И вот только теперь, с написанием «Записок мятежного учителя» – книги, в которой я обобщаю всю свою педагогическую деятельность – я вспомнил и сообразил: а ведь и этот сюжет имеет отношение к моему педагогическому опыту!

Так получилось, что вся эта история в моём написании напоминает, по своему внешнему оформлению, киносценарий, а не обычное прозаическое произведение в стиле повести или романа. Ну и почему бы нет? Киносценарий – это тоже литература, а я с юных лет любил читать киносценарии, когда их публиковали до выхода фильма на экраны. После этого я смотрел фильм и сравнивал свои впечатления от текста на бумаге и от просмотра на экране. Кстати, одним из первых таких киносценариев в моей жизни был текст под названием «Медведи». Я его прочёл тогда, он мне очень понравился, и только спустя несколько лет я увидел его на экране – это был литовский фильм «Никто не хотел умирать» с участием именно Донатаса Баниониса. Тот фильм я и по сей день считаю одним из лучших фильмов, что я видел в своей жизни.

Как бы там ни было, а именно памяти Донатаса Баниониса я и посвящаю этот свой педагогический набросок с лёгким кинематографическим уклоном.

Полуботко В.Ю.

 


НАЧАЛО

 

История эта случилась весною 1972-го года в одном из очень крупных и мрачных промышленных городов Советского Союза. Называть его по имени, пожалуй, не стоит, а надо только сказать, что город этот расположился где-то на Востоке Европейской части Советского Союза, на трёх реках, что он мог бы быть очень красивым, если бы не химическое производство, обезображивающее его, и что к моменту описываемых событий он перенёс очень тяжёлую зиму с морозами за сорок градусов.

Как-то слишком уж заунывно всё начинается: и город мрачный, и морозы в нём ужасные, и химия в нём какая-то мерзкая… Не слишком ли много чёрных красок?

Многовато, конечно.

Но можно отыскать краски и светлые – например, молодость основных участников этой истории или голубое небо и весеннее солнце, которое медленно, но верно растапливало грязный снег, накопившийся в больших количествах после зимы. А кроме солнца, есть в этой истории ещё и живописные предгорья Урала к востоку от города, и степи с лесами и рощами, а ещё – те самые три больших реки. Не может быть безобразным город, стоящий на трёх реках, да ещё и на таких! И вся эта местность, прекрасная и залитая ярким весенним солнцем, она ведь совсем не виновата в том, что люди расположились на ней так бесцеремонно и так глупо. И понастроили здесь так много заводов и тюрем.

И особенно – тюрем.

А именно они-то нас и интересуют сейчас больше всего.

 

1

Итак, большой город и в нём – целый ансамбль тюремных зданий.

Тюремная эпопея, начатая лет двести тому назад камнями и кирпичами и продолженная железобетоном уже в наше время. Границами её служат улицы Карла Маркса, Достоевского и Аксакова.

На вершине вон той трубы – железной, высокой как мачта, – стоит на спице флюгер-петух, вырезанный из листа тюремного железа. Петух стоит на спице одною ножкою, и хвост у него словно бы развевается на ветру, и шея сильно и вопросительно вытянута вперёд. Так он и смотрит со своей высоты на город – то в одну сторону, то в другую – в зависимости от того, куда его повернёт ветер.

И это единственное украшение всего тюремного городка.

Где-то там, внизу, – горы угля и кочегарка, похожая на чёрную, жуткую пещеру. А вокруг кочегарки – стены, тюремные корпуса с окнами, на которых в лучшем случае надеты решётки, а в худшем – железные жалюзи.

То там, то здесь мелькают зэки, одетые во всё чёрное и лишь изредка – в тёмно-синее. Есть и надзиратели – сержанты сверхсрочной службы и прапорщики (звание пока новое, непривычное, лишь недавно введённое в военный обиход). Есть и офицеры. Солдаты же в недрах зэковского жилмассива – явление исключительно редкое; допуск для них туда практически запрещён.

Для солдат отведена специальная СОЛДАТСКАЯ ЗОНА, где и размещается КОНВОЙНАЯ РОТА – то самое, что нам как раз и нужно. От всего мира она отгорожена наглухо-пренаглухо – и от зэковского, и от незэковского.

Тюрьма в тюрьме.

Впрочем, не так уж и от всего – над территорией роты беспрепятственно и безнаказанно, бесконвойно и безвозмездно сияет голубое и чистое небо с золотым и утренним солнцем.

 

2

По двору солдатской зоны идут двое: старший лейтенант Тюменцев и капитан Мурдасов.

И, казалось бы, в этом нет ничего особенного – идут, ну и пусть себе идут. Но дело-то в том, что двадцатисемилетний старший лейтенант есть КОМАНДИР этой самой конвойной роты, а убелённый сединами капитан – всего-навсего командир взвода.

То есть – ПОДЧИНЁННЫЙ этого сопляка!

Потому-то и идут эти двое не просто: один – твёрдою поступью, а другой – то он плетётся сзади, то забегает вперёд, норовя заглянуть в лицо начальнику и засвидетельствовать ему своё нижайшее почтеньице.

Лицо у старшего лейтенанта – молодое и русское: светлые волосы, голубые глаза, курносоватый нос. Но брови по-командирски нахмурены.

Седой капитан по виду напоминает североамериканского индейца: глаза по-монгольски раскосые – чёрные и пронзительные, нос по-кавказски горбатый и большой, но того благородства или даже высокомерия, которое отличает американских индейцев, в данном случае нет и следа: рожа у седого капитана – феноменально гнусная, а голос – заискивающий, хотя и хриплый. Особенно поразительны в этом субъекте резкие переходы от подобострастия к едва скрываемой ненависти.

– Капитан! – говорит молодой офицер. – Твой взвод – это шайка взяточников и аферистов!

– Но, товарищ старший лейтенант, – возражает ему седой капитан, – я же ничего не могу поделать! Моему взводу, по штатному расписанию, положено состоять из одних сверхсрочников, а на сверхсрочную службу в Конвойных Войсках остаются одни только жулики!

– Работать надо с людьми! Перевоспитывать!

– Легко сказать! Да и кто я здесь? Всего лишь командир взвода!

– А я – командир этой роты! И я только и делаю, что спасаю от военного трибунала то одного твоего мошенника, то другого. У них, видите ли, семьи, им нельзя садиться! А у меня нет семьи – так, что ли? Я требую: усмири своих прохвостов, если не хочешь, чтобы я их всех пересажал!

При этих словах молодого командира – старый капитан прямо-таки аж млеет от восторга.

– А с чего вы взяли, товарищ старший лейтенант, что я не хочу?! Да в старые времена – оно только так и делалось! Это сейчас пораспустились! Да я бы их всех уже бы давно пересажал, а некоторых бы – так и пострелял бы!.. И новых бы набрал!

Тюменцев и Мурдасов поднимаются по массивным деревянным ступенькам и входят в здание роты – полутораэтажный длинный и нелепый дом.

– Почему бумажки на полу? – кричит Тюменцев. – Убрать! Немедленно!

Какие-то невидимые солдатские голоса отвечают ему словно бы из небытия:

– Будет сделано, товарищ старший лейтенант! Будет сделано…

Тюменцев бросает деловитый и грозный взгляд направо – в сторону солдатской казармы. И круто сворачивает налево – мимо отдающего честь дневального, солдата в парадной форме и со штык-ножом на ремне, стерегущего тумбочку с телефоном и дверь канцелярии.

 

3

И вот мы в кабинете командира советской конвойной роты.

Обычная канцелярская обстановка, но есть в ней и нечто специфическое, чисто конвойное: это три бутылки водки и две – коньяка, шоколад, пакеты со сливочным маслом и сыром, банки с мёдом, с вареньем и ещё бог знает с чем; тут же и несъедобные предметы: искусной работы мундштуки, трубки, портсигары, авторучки, браслеты, ножи с очень красивыми рукоятками.

Тюменцев по-хозяйски подходит к столу и, оглядываясь на притихшего в изумлении капитана, говорит:

– Вот, старик, полюбуйся! Сегодня утром я послал к зэкам срочнослужащих солдат, и они за сорок минут обыска изъяли всё это. А твои сверхсрочники и за целый год не принесут мне такой добычи! Неужели они ничего не видят у заключённых?

– Видят, товарищ старший лейтенант! Всё видят! И всё запрещённое – конфискуют! Но только – в свою собственную пользу! И даже со мной не деля… Гм-гм… – капитан запинается. – Да сажать их надо! Сажать! Под трибунал и – сажать и сажать!

Тюменцев тем временем разваливается в кресле с гитарою в руках. Вслух обдумывает полученное предложение:

– Сажать, говоришь? Интересная мысль! Но ведь это всё-таки не выход. Да и не те нынче времена. Ладно, старик, посмотрел? Иди!

– Есть, товарищ старший лейтенант! – рявкает старый капитан и, развернувшись в строгом соответствии с требованиями Строевого Устава, покидает кабинет. С лицом уже совсем не таким, какое только что видел молодой командир роты. А неузнаваемо другим.

Оставшись один, старший лейтенант перебирает струны, что-то мурлычет себе под нос. На гитаре у него – две переводные картинки: слащавая женская головка и столь же слащавенькие цветочки. Побренчавши и помурлыкавши, командир конвойной роты начинает играть и петь уже по-настоящему. И очень, между прочим, недурственно:

О, где же вы, дни любви,

Дивныя грёзы мои?..

Кабинет командира роты с её непременным портретом Ленина находится как раз на углу тюремного жилмассива, и за окном простирается – вполне приличный городской пейзаж. Улица Достоевского вливается в широкую улицу Аксакова с её трамваями и троллейбусами. Нормальная жизнь нормальных советских людей.

 

4

В кабинет командира конвойной роты без стука врывается ротный писарь – рядовой Полуботок.

– Товарищ старший лейтенант! – кричит он. – К нам приехал командир полка! Полковник Орлик!

Гитарный звон обрывается. Тюменцев мигом вскакивает и оправляет на себе мундир.

– Орлик? Чёрт его принёс! Не сидится ему в штабе!

– Это убрать? – спрашивает писарь, указывая на стол.

– Ножи оставь. Они произведут впечатление. И гитару – спрячь тоже!..

Выходя встречать командира конвойного полка, Тюменцев бубнит себе под нос:

– Ну, ведь приезжал же недавно!.. Ну, зачем же так часто приезжать!

Владимир Ильич Ленин молча и строго следит за происходящим со своего портрета.

 

5

Старший лейтенант Тюменцев и полковник Орлик идут по двору солдатской зоны.

Весь юмор в том, что идут они точно по той же дорожке и примерно так же, как давеча шли Тюменцев и Мурдасов. Но теперь смиренным голоском говорит как раз-таки Тюменцев:

– Вот, товарищ полковник, таково положение дел на данный момент.

А величественный конвойный полковник отвечает ему мощным басом:

– Ну, если не врёшь, то отрадно слышать, отрадно слышать…

 

6

А на столе у командира роты уже нет ничего лишнего.

Слыша за дверью шаги и голоса, Полуботок успевает спрятать гитару. И как раз вовремя, ибо дверь распахивается, и полковник Орлик переступает порог кабинета. Это человек величественной наружности – сорока пяти лет, двух метров росту, у него богатырская грудь и широкие плечи, а кроме того – могучий командирский бас. Двадцатисемилетний Тюменцев имеет отнюдь не хилое телосложение, но и он всего лишь мальчик рядом с такою личностью.

А что тогда говорить про писаря? Кто он рядом с такими гигантами?

Полуботок вытягивается в струнку.

– Здравья желаю, товарищ полковник!

Полковник отвечает этак насмешливо:

– Рядовой Полуботок? Как же – знаем такого, знаем: Полусапожек!.. Ну, и как ты поживаешь тут – в своей писарской должности?

– Сносно, товарищ полковник!

– Много ещё осталось служить?

– Три месяца, товарищ полковник!

– Три месяца? – с большим сомнением повторяет полковник. – Ну, вот что: за безобразное ведение документации я – тебя прощал. И не раз! Но за ту пьяную драку-то как тебя можно простить?

Писарь молчит.

– Три месяца ему, видите ли, осталось! А два года дисциплинарного батальона – не хочешь?

– Товарищ полковник, – вмешивается Тюменцев. – В той истории не он играл первую скрипку… Его втянули…

– Втянули, не втянули – свою голову на плечах нужно было иметь. Нашёл, с кем дружить! А как дошло до расследования, так они тебя же и сдали, чтобы свои шкуры спасти. Сержанты хреновы! Приказ о разжаловании я для них написал тут же, как только узнал о случившемся.

Орлик поворачивается к Тюменцеву и спрашивает, обращаясь к нему на вы:

– Товарищ старший лейтенант! Надеюсь, этих-то двух придурков вы уже перевели в другие подразделения?

– Так точно, товарищ полковник! В разные подразделения, как вы и приказали.

Орлик усмехается.

– Я приказывал разбросать всех троих участников того безобразия, а не только тех двух, а этот тип у вас до сих пор сидит в ротной канцелярии. Понравилось быть писарем, да?

Полуботок потупился, молчит.

– А ты под арестом уже побывал?

Полуботок молчит.

Полковник оборачивается к старшему лейтенанту:

– Товарищ старший лейтенант! Если уж разжаловать его нельзя, то хотя бы на гауптвахте-то можно подержать? Тем более, что эти подлецы-сержанты на него и показали и утверждали, что сами ни в чём не виноваты, а всё устроил один писарь.

– Они дали ложные показания, товарищ полковник.

– Догадываюсь. Но ведь дали же и притом – письменно!..

Тишина в кабинете.

– Ещё на позапрошлой неделе я дал вашему ротному писарю десять суток, товарищ старший лейтенант. Так как же?

– Товарищ полковник… У меня сейчас – отчётность, много дел накопилось… Нельзя мне его сейчас отрывать от работы…

– Какая там работа! Немедленно отправить на гауптвахту!.. В записке об арестовании напишете… – полковник задумывается и, переходя на ты, говорит: – За нарушение формы одежды – вот так напишешь. От имени командира полка – десять суток! А это – что за ножи у тебя такие?

– Изъяты при обыске у заключённых!

Полковник с любопытством рассматривает трофеи.

– Хорошие игрушки… – Оглянувшись через плечо, бросает писарю: – А ты, Полусапожек, – иди, иди. Прощал я тебя, прощал – грех тебе жаловаться.

– Да я и не жалуюсь, – отвечает Полуботок.

– Правильно делаешь. Твоё счастье, что я родом из-под Винницы, а у нас там твоя фамилия до сих пор в большом почёте… Вот и мне она тоже нравится. Если бы не эта твоя фамилия, я бы уже давно тебя отправил куда-нибудь подальше – в дисбат, например.

– Спасибо, товарищ полковник! – очень серьёзно отвечает Полуботок. – Я вам очень благодарен.

– Спасибо… спасибо, – бурчит полковник. – Ишь хитрый какой! Тот твой предок тоже был хитрым, а где закончил свою жизнь? В тюрьме!

Полуботок молчит.

– Ладно! Иди, собирай вещички.

– Есть! – отвечает Полуботок и уходит.

Тюменцев удивлённо спрашивает, почему-то тихим голосом:

– Товарищ полковник, а какой у него предок был?

Орлик отмахивается:

– А тебе и знать не надо… Ты вон лучше не забывай про своих раскулаченных предков. Двоих расстреляли за антисоветскую деятельность, троих сослали… Думаешь, я не знаю, как Тюменцевы в двадцатые-тридцатые годы мутили воду в Лиманском уезде Астраханской губернии? Как народ поднимали против советской власти? Я всё знаю. Я ведь родом из Комитета Государственной Безопасности. А мы там все – люди дотошные.

Тюменцев аж бледнеет при этих словах Орлика, а тот продолжает:

– Да ты не бойся! Это я сержантов могу по своей воле снять с должности и разжаловать, а командира роты я могу только назначать по своей воле. Снять его с должности я не в силах – такие у нас законы: командира конвойной роты можно выгнать со службы только через Москву. Такая это должность – священная!

Тюменцев насторожённо молчит, а Орлик продолжает:

– Но имей в виду: если ты меня разозлишь…

Тюменцев вскакивает со своего места.

– Товарищ полковник! Да ведь я…

– Не перебивай, когда говорят старшие по званию! И сядь!

– Есть!

Орлик усмехается.

– Советская власть всё знает про тебя, Тюменцев, и про твоих родных – даже и то, что твой отец воевал под Сталинградом и имел боевые награды…

– Так и было, – робко подтверждает командир роты. – Отец там получил орден «Красной звезды»…

– А ты не перебивай, когда старшие говорят!

– Виноват, товарищ полковник!

– Советская власть тебе всё прощает, она приняла тебя в партию, доверила тебе должность командира конвойной роты!.. Священную должность, ха-ха!

– Так точно!

– Это ж только считается, что я назначил тебя на эту должность. На самом деле, за мною, – командир полка показывает большим пальцем куда-то позади себя, – у меня за спиною – советская власть! Ты представляешь, какая это громада?

– Так точно, товарищ полковник!

А командир полка продолжает своим басом:

– Я по себе знаю, что это означает – быть родом из деревни: я ведь и трактористом поработал, и рядовым солдатом послужил, и командиром роты был, вот как ты сейчас, и я понимаю, как тяжело подниматься снизу вверх. Вот ты: из деревенской глухомани вышел, а смотри, в какие люди выбился! Я на такой скорости не взлетал, как ты. Мне всё давалось большими трудами. Цени то, что у тебя есть, потому что всё это можно в одну секунду потерять!

– Ценю, товарищ полковник!

– Вот и цени! Тебе двадцать семь лет, а у тебя зарплата – очень приличная, – Орлик кивает в сторону окна, за которым видна многолюдная улица: – кто сейчас из простых советских людей такие деньги получает? Разве что директор завода!

– Так точно!

– Жена у тебя – красавица, из нашенских – херсонская дивчина.

– Так точно!

– Ты – с берегов Каспийского моря, а она – с берегов Чёрного! Красивая пара, всем на зависть! Дочка Оксаночка у тебя – просто прелесть, и квартиру мы тебе дали в центре города, в новом доме. И твоя восьмая рота находится в самом центре города, а не на отшибе, как другие роты. Всё к твоим услугам!

– Так точно, товарищ полковник!

А полковник смягчает вдруг свои интонации и почти как своему человеку жалуется старшему лейтенанту:

– Вот дадим мы тебе рекомендацию в академию имени Фрунзе, станешь и ты когда-нибудь командиром полка – вот тогда и узнаешь, что такое более тысячи человек личного состава: то они в самоволку уйдут, то напьются, то подерутся, то проворуются… Вчера в четвёртой роте старший сержант срочной службы взломал сейф у своего командира роты и выкрал оттуда все деньги! Твой писарь ещё не пытался взломать у тебя сейф?

Тюменцев, чувствуя послабление, пробует перевести всё на шутку:

– Да нам это и не нужно – взламывать сейфы! Недавно у меня в сейфе замок испортился, так я позвал из зоны специалиста – он у меня за пачку чая в одну минуту открыл мой сейф какими-то крючками.

Полковник Орлик смеётся.

– Всё шутишь, Владимир Григорьевич. Шутки шуткуешь! Зэки – не самая страшная наша беда. Солдаты – вот где проблема! Допекли они меня, допекли… Один мерзавец уже сидит сейчас на гауптвахте, на улице Чернышевского. И не знаем теперь, что с ним делать – отдавать под трибунал или нет. Дал пока десять суток, а там посмотрим… Того, что взломал вчера сейф, меня просят высокие инстанции вообще никак не трогать – по сержантам у нас и без того очень плохая отчётность, и мы вынуждены выгораживать их, вместо того, чтобы сажать. А теперь ещё этот твой писарь. Хорошо хоть он рядовой, а не сержант!

– Товарищ полковник, в этой истории с пьянкой всё было не так просто…

– Да уж я догадываюсь и без тебя! Но погонять его надо – для его же пользы, чтоб человеком стал. Потом, когда поумнеет, сам же мне спасибо скажет. Ладно… Вот этот ножичек я возьму себе. Для коллекции.

– Да, да! Разумеется, товарищ полковник! Можете ВСЁ взять!

– Ну, да я, пожалуй, так и сделаю! Симпатичные, правда?

– Да, товарищ полковник, работа искусная. Зэки – они умеют!

– Послушай, Владимир Григорьевич, – полковник сильно понижает голос. – Ну, да мы тут с тобой – свои люди… Я к тебе-то – зачем приехал? Не догадываешься?

– Никак нет, товарищ полковник!

– Этот твой чёртов писарь сбил меня с мысли… А тут дело такое получилось: мы с ребятами из комитета раздобыли импортного пивка – очень хорошего качества. Редкого, я тебе скажу. Аж два ящика – у меня в машине сейчас лежат. Когда выйдешь провожать меня, я тебе из багажника одну бутылочку выделю – попробуешь. Так вот: сейчас собрались мы ко мне на дачу ехать, а рыбки-то и нету. А что же это за пиво, если нет рыбы?

– Понял. Я сейчас сбегаю на кухню! К поварихе! У неё всегда всё есть!

И с этими словами Тюменцев стремительно исчезает.

А полковник Орлик сидит в кресле и нетерпеливо поигрывает ножичком.

 

7

И снова в командирском кабинете звенит гитара.

Командир роты с интересом вертит в руках и рассматривает иностранную бутылку с пивом – необычная форма, необычная этикетка. Задумчиво говорит:

– Какое-то датское… Никогда не пробовал и даже не слыхал о таком…

Ставит бутылку на стол.

– Это какие же нужно иметь связи, чтобы добыть два ящика пива из капиталистической страны! Как эти бутылки попали к нам – контрабандным путём или кто-то из членов Центрального Комитета Партии съездил туда и привёз нам, да ещё и два ящика выделил обыкновенному командиру полка… Уму непостижимо!

Оглядываясь на писаря, протягивает ему бутылку и говорит:

– Спрячь туда же, где и всё остальное.

Писарь берёт бутылку и прячет её в тумбочку возле командирского сейфа.

– Извини, что не угощаю.

Писарь смеётся:

– Да я и не претендую на эту высокую честь.

– Не в том дело, что высокая честь, а в том, что сейчас ты отправишься на гауптвахту, и если там от тебя будет пахнуть пивом, то тебя оформят, как задержанного в нетрезвом состоянии, и ты ничего не докажешь потом.

– А что я должен буду доказывать?

Командир роты усмехается:

– Тут хитрость одна есть: если военнослужащий оформляется на гауптвахте, как взятый в нетрезвом состоянии, то всё то время, что он будет протрезвляться, не засчитывается в срок ареста. Ну, допустим, тебе скажут, что ты был вдребезги пьян и не мог протрезветь в течение десяти суток. Стало быть, ты, вместо десяти суток, отсидишь двадцать!

– Но ведь это же незаконно!

– Ясное дело, что незаконно. Хотя, конечно, начальник гауптвахты – мой друг, он и тебя хорошо знает, и он не станет поступать так с моим писарем, но – мало ли что. Если ему прикажут свыше, он выполнит любой приказ. А впрочем, где моя гитара?

Писарь достаёт ему припрятанную было гитару. Командир усаживается в своё кресло поудобнее, начинает бренчать.

– Слава богу! Уехал!.. И ведь как всё рассуждает дельно: хочешь жить хорошо, а не прозябать в нищете – делай карьеру. Представляешь, чего ему стоило из деревенского тракториста выбиться в командиры полка? Это надо было и учиться, и одновременно выслуживаться перед кем-то… И ведь я точно так же вышел из деревни – причём из бедной. У нас, в дельте Волги, единственная утеха: Волга и Каспийское море. Почва плохая, песчаные бури случаются, так что от земли особого толку нету. Умелые люди делают в наших местах бешеные деньги на рыбе, да на чёрной икре, но это ведь такая штука: сегодня ты в золоте купаешься, а завтра ты уже сидишь в тюрьме. И сколько их, таких умельцев из нашего села уже сидит? И не счесть! Но жить-то как-то надо? Вот я и выучился, стал офицером… Устроился в жизни! Заниматься незаконным отловом осетров – не хочу. А потому впереди у меня одна перспектива: двигаться в высшее командное училище имени Фрунзе, куда принимают только командиров рот – это как раз для меня!

Рядовой Полуботок говорит:

– Двигайтесь, почему бы и нет? Вы на пять лет старше меня, но представьте только, что вас ожидает к вашим сорока годам, и что меня – к моим сорока! Вам есть, ради чего стараться!

Тюменцев удивляется:

– А что меня ждёт? Генералом-то я не буду к сорока годам, просто буду двигаться по ступенькам быстрее, а зато ты станешь к тому времени журналистом… Вот напишешь когда-нибудь репортаж о суровых буднях советской конвойной роты. Мол, стоим на страже, на боевом посту, то да сё…

– Я хочу стать переводчиком, не хочу я быть журналистом, – бурчит Полуботок.

– А это ты зря! Зачем тебе чужие мысли переводить, если у тебя своих полно? Когда ты начинаешь мне что-то рассказывать, я наслушаться не могу – у тебя прекрасно подвешен язык, вот и болтай себе, болтай! Ещё и меня обгонишь! Пока я стану генералом, ты станешь знаменитым журналистом, а если со знанием иностранных языков, то ещё в журналисты-международники подашься…

– Противно, не хочу…

– Понимаю, что ты имеешь в виду! Но ты подумай. Ведь и быть командиром конвойной роты в конвойном полку – тоже тяжело. – Лицо у командира роты неожиданно краснеет от гнева. – Вот у нас в полку – десять рот, и ни одной нет, где бы солдаты не кончали жизнь самоубийством! В апреле семидесятого года, когда я только пришёл в эту роту, а ты тогда ещё гулял на гражданке, первое, что у меня здесь случилось: застрелился рядовой Машлыкин. Тогда всё оформили как неудачную попытку членовредительства, и мне за это ничего не было. А ведь в этой же роте – за два года до моего прихода сюда – было два самоубийства подряд: один солдат повесился, а другой застрелился. В течение одного месяца! Капитан Карбышев тогда как раз ждал повышения: ему должны были дать майора и перевести в штаб. А два самоубийства подряд – это конец любой карьеры. Майором не стал, а из командира роты его сделали командиром взвода. Представляешь, какой это позор – быть командиром взвода с погонами капитана? То, что наш капитан Мурдасов служит у меня командиром взвода – его как раз не жалко. Он у себя там, в Оренбурге, проворовался, и пусть спасибо скажет, что ему разрешили перевестись к нам и позволили командовать взводом, а не выгнали на улицу без пенсии… И не посадили! А вот капитана Карбышева жалко – честный человек, порядочный…

Рядовой Полуботок прерывает рассуждения командира:

– Видно, на этот раз вам уже не удастся спасти меня от гауптвахты. Давайте уже – отправляйте! Как говорят зэки: раньше сядешь – раньше выйдешь. А то вы опять отложите, а сидеть-то мне всё равно придётся, да и вам потом влетит за меня.

– Влетит, влетит, – подтверждает Тюменцев. – Так что, придётся тебе, Володя, сходить сегодня на улицу Чернышевского. Ты уж извини! А датское пиво я без тебя выпью.

– А вы сами сидели когда-нибудь на гауптвахте? – спрашивает писарь.

– Нет, конечно. Если бы я хоть раз попал туда, то это бы отразилось на моей характеристике, и меня бы не назначили на должность командира роты. Я всегда считался дисциплинированным офицером. Но, как говорится: в тихом болоте черти водятся.

Командир усмехается и снова берётся за гитару.

– Давай-ка бери чистый бланк записки об арестовании да и заполняй его сам. Ты ведь знаешь, как это делается. Сколько ты таких записок уже выписал за всю свою службу в должности писаря?

– Не считал. Много.

А Тюменцев уже поёт:

Уймитесь, сомнения, страсти,

Душа истомилась в разлуке.

Я плачу, я стражду…

Между тем, у командира роты – свой сейф, у писаря – свой.

Полуботок выходит из командирского кабинета и попадает в свой собственный кабинет, где и достаёт из своего сейфа нужный бланк, затем возвращается назад, садится рядом с командиром роты и начинает писать. Пишет-пишет, но затем откладывает ручку и задумывается.

– В какой камере вы мне предписываете содержаться, товарищ старший лейтенант? В одиночной или в общей?

А Тюменцев будто бы и не слышит и всё поёт и поёт:

Я плачу, я стражду;

Не выплакать горе слезами…

Нет-нет! Так не пойдёт! Вот послушай:

Не выплакать горе ссслеза-а-ами…

Здорово, а?

– Неплохо, но патетики всё ещё маловато. Тут вам ещё работать и работать. Так что писать-то?

А ему в ответ грозное и музыкальное:

– Оружия просит рука-а-а!!!.. – А затем уже неожиданно нормальным голосом: – А тебе какая камера больше нравится?

– Даже и не знаю. Я ведь ещё ни разу не сидел на гауптвахте. Но, думаю, что в одиночной мне будет спокойнее.

– Вот и пиши: «с содержанием в одиночной камере». – Бренча струнами, Тюменцев продолжает петь:

Я плачу, я стражду;

Не выплакать горе слезами…

Рядовой Полуботок пишет.

Старший лейтенант Тюменцев – на неожиданно высоком художественном уровне! – продолжает исполнять романс на стихи Нестора Кукольника. И голос у него отменный, и инструментом владеет – очень даже. И что он здесь только делает с такими талантами? Шёл бы куда-нибудь в театр – может быть, знаменитым певцом стал бы.

Писарь подаёт командиру бумагу на подпись. Тот подписывает.

– Послушай, Полуботок, а что такого необыкновенного полковник Орлик усмотрел в твоей фамилии?

Полуботок пожимает плечами:

– Не представляю даже, товарищ старший лейтенант.

Тюменцев внимательно смотрит на писаря и говорит:

– Врёшь. По глазам вижу. Я же помню, как перед новым годом, когда к нам приезжал генерал Шевченко и гонял тебя вместе с Орликом здесь в ротной канцелярии…

– Издевались, – уточнил писарь. – Налево, направо, кругом! Серьёзные люди, а такими глупостями занимаются.

– Да шутили они, шутили! Что ты – шуток не понимаешь? Так вот я же помню, как Шевченко и Орлик хохотали по поводу твоей фамилии… Что-то ещё и про Мазепу вспоминали.

– Они сказали тогда, что Шевченко есть, Орлик есть, Полуботок есть, и в нашей компании только Мазепы и не хватает для полного комплекта, – уточнил писарь.

– Вот-вот! В общем, я не понял тогда их тонкого юмора и сейчас чего-то не понимаю. Это что-то не для средних умов. Ну да бог с ними – потом объяснишь, теперь не до этого! А сейчас: иди, собирайся! Раньше сядешь – раньше выйдешь.

 

8

Рядовой Полуботок и старшина Семёнов

спускаются по массивным деревянным ступенькам и движутся через двор солдатской зоны по направлению к воротам.

Во дворе слоняются без дела несколько солдат срочной службы; трое зэков расчищают снег под конвоем часового с автоматом. У ворот стоит другой часовой – это пост номер один. Этот часовой отпирает железную дверцу в железных воротах, и старшина Семёнов первым выходит за пределы роты. Полуботок же, перед тем как выйти, оборачивается назад и радостно кричит часовому и всем остальным – солдатам и зэкам:

– Счастливо оставаться, ребятки! Через десять суток я вернусь к вам, на Свободу!

Семёнову эта шутка очень не нравится, и он недовольно бурчит:

– Пойдём, пойдём, трепло чёртово! «На свободу»… Остряк-самоучка…

Железная дверь с грохотом закрывается, как бы заявляя всем своим суровым видом: ты изгнан!

 

9

Рядовой и старшина идут по улице Достоевского.

Слева, за декоративным чугунным забором, мрачные, почти крепостные стены громадной тюрьмы, справа – обычные дома: один, тот, что прямо напротив тюремных ворот – вполне современный и красивый, а остальные – дореволюционные трущобы.

Это не простое место, а историческое: в суровые годы кровавого царского режима пламенные революционеры томились вот за этими самыми стенами. Причём – в самом прямом смысле за этими самыми. Именно вот в этом месте, где сейчас прохаживается сверхсрочник с автоматом, был совершён взрыв стены, и в образовавшийся пролом все борцы за светлое будущее самым пламенным образом вырвались на свободу и благополучно сбежали, и вот теперь страна наслаждается тем, что они ей подарили.

Поворот направо – старшина и писарь оказываются на улице Гоголя, упирающейся перпендикуляром в улицу Достоевского. Если главная достопримечательность улицы Достоевского – тюрьма, то на улице Гоголя самое главное – театр имени Гоголя. Городские власти, наверное, вложили в это такой смысл: Достоевский читал на тайном сборище революционеров запрещённое цензурою письмо Белинского к Гоголю и вот попал в тюрьму; Гоголь же сочинил пьесу «Ревизор», и вот теперь в честь этого писателя назван театр. И вообще в этом городе все знаменитые русские писатели увековечены в названиях улиц. Есть тут и улица всё того же пресловутого Белинского, есть и улица Пушкина, и улица Лермонтова, и Тургенева, и Аксакова и многие другие. Причём все эти улицы не разбросаны как попало по всему городу, а сгруппированы в одном его районе – самом центральном.

Но поскольку наша история посвящена солдатской тематике, а не литературоведческой, то для нас сейчас интереснее всего улица имени Николая Гавриловича Чернышевского. Любимейшего писателя самого Владимира Ильича Ленина, который, кстати, тоже приложил руку к судьбе и репутации этого города – какое-то время он жил в нём, чему служит доказательством дом-музей великого вождя, куда всех солдат местного гарнизона водят на экскурсию в обязательном порядке.

Но Старшина Семёнов и рядовой Полуботок направляются сейчас отнюдь не в дом вождя мирового пролетариата. Их конечная цель – эта самая улица Чернышевского, а точнее – некое учреждение, расположенное на этой улице.

Пока они туда идут, нам следует обратить внимание и на другие особенности данного города. Есть в нём какое-то необъяснимое свойство притягивать к себе весьма значительные события отечественной истории и вообще события. Например, здесь когда-то власть бурно переходила от белых к красным и – наоборот, здесь бесчинствовал печально знаменитый чехословацкий корпус, а в одном из тюремных учреждений именно этого города перевоспитывался будущий герой Великой Отечественной войны – тогда ещё несовершеннолетний правонарушитель Александр Матросов. Война уже давно отгремела, но по городу до сих пор ходят слухи: его там так довели, что, как только он оказался на фронте, бедняга тут же с горя взял да и бросился грудью на немецкий пулемёт… За последние два-три года по различным подразделениям описываемого здесь конвойного полка прокатился ряд самоубийств. Например, в роте, откуда только что вышли старшина Семёнов и рядовой Полуботок, было три самоубийства. Но и это не всё: спустя четырнадцать лет и пять месяцев после нашей истории – именно в этом городе несколько солдат именно этого самого конвойного полка дойдут до безумия и, захватив заложников и убив нескольких человек, попытаются умчаться куда-то в далёкие края на авиалайнере, который они потребуют для себя…

Но и это не всё! Сейчас, когда старшина Семёнов и рядовой Полуботок свернули на улицу Чернышевского, самое время рассказать ещё и о том, что спустя тридцать один год именно на этой самой улице произойдёт террористический акт, нашумевший на всю страну – это будет мощный взрыв с целью убить одного из влиятельнейших людей этого города. Улицу Чернышевского будут показывать и показывать по центральному телевидению, но, к сожалению, того учреждения, о котором у нас сейчас пойдёт речь, так и не покажут.

Наши герои, однако, о будущих взрывах ничего не знают и неотвратимо приближаются к назначенной цели – старшина и рядовой. В руках у рядового – нечто, завёрнутое в газету. Это «нечто» называют обычно «джентльменским набором», но об этом позже.

 

10

Улица Чернышевского.

Здесь-то, по левой её стороне, и находится гарнизонная гауптвахта. Ничего примечательного: дома, домики, дворы, дворики, серость и убожество. Но вдали, на глухой стене большого дома, этажей как бы не во все пять, виден большой и обнадёживающий плакат:

вверху какие-то малюсенькие буквы, а ниже –

ОБУВИ столько-то МИЛЛИОНОВ ПАР

ещё ниже – график, изображающий победный рост производства обуви.

Старшина Семёнов и рядовой Полуботок входят в распахнутые и никем не охраняемые ворота городской комендатуры. Большой двор, похожий скорее на плац; впереди – жалкое одноэтажное здание, резиденция коменданта, а слева – плотный, высокий деревянный забор, а в нём – плотная калитка, а на калитке надпись:

ГАРНИЗОННАЯ ГАУПТВАХТА.

То самое, что нам и нужно.

Семёнов нажимает кнопку звонка.

Открывается окошко. Выглядывает часовой.

– Открывай, – говорит Семёнов. – Я вам новенького привёл.

 

11

Оба вступают в Г-образный дворик,

оставляя позади себя часового, вооружённого карабином, на котором – штык.

Этот часовой, а равным образом и все остальные часовые, охраняющие гауптвахту, принадлежат авиационному полку. Погоны, петлицы и эмблемы у них – авиаторские. Каждые сутки состав караула полностью меняется от начальника караула (офицера) и до рядовых его членов. Неизменным на гауптвахте остаётся только одно лицо – начальник гауптвахты, старший лейтенант Ляшкевич, офицер с малиновыми петлицами и общевойсковыми эмблемами. С ним мы ещё встретимся, но то будет позже. Пока же навстречу двум гостям идёт пожилой капитан авиации – человек с усталым и явно добрым лицом. И с пистолетом на боку.

Семёнов и Полуботок, видя, что к ним уже идут, останавливаются возле деревянного навеса в форме гриба и ждут. Под крышею грибочка висит плащ защитного цвета, а рядом – таинственная надпись на столбике:

ТУЛУП.

Большими чёрными буквами по белому фону. Тут же висит гильза от четырёхдюймового снаряда, а к ней в придачу – колотушка. Это – вместо гонга, на случай тревоги.

Но вот, капитан с добрым лицом подошёл.

– Здравь-жлай-тарщ-кап-тан! – докладывает Семёнов, отдавая честь. – Вы здесь начальником караула будете?

Капитан насмешливо молчит в ответ.

– А я к вам арестованного привёл. Документы в порядке, медицинская комиссия признала его годным, вещи при нём в полном комплекте. Принимайте! Докладывает старшина Семёнов! Вот.

Гильза с колотушкою висят себе неподвижно и беззвучно. А зря. Сейчас бы ударить гонгу и отметить, что с этой самой секунды для рядового Полуботка начались

 

 

ПЕРВЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ!

1

Полуботок сидит во дворе перед столиком,

вбитым единственною ножкою в землю.

Слышно, как рядом, на соседней скамейке кто-то всхлипывает. А кто именно – мы этого пока не видим.

– Деньги, ценности, часы – имеешь? – спрашивает Добрый Капитан – так мы его будем называть.

– Не имею, – отвечает Полуботок.

– Табак, папиросы, сигареты, спички, зажигалки?

– Я не курю. – Видя, что капитан чего-то не понял, Полуботок отвечает по всей форме: – Не имею, товарищ капитан!

– Выворачивай все карманы. Снимай шинель.

Полуботок на глазах у офицера выворачивает карманы всей своей одежды. Ничего, кроме военного билета, при нём не обнаруживается.

Добрый Капитан берёт военный билет и читает:

– Полуботок – ну и фамилия у тебя! – неодобрительно покачивает головою. – Так… Владимир Юрьевич… 1950-го года рождения… Место рождения: город Новочеркасск Ростовской области… Беспартийный… Что – даже и не комсомолец?

– Не комсомолец, – отвечает Полуботок.

– А чего ж так?

– Не достоин я этой чести. Не созрел.

Капитан пожимает плечами. И сличает фотографию с лицом находящегося перед ним живого человека.

– Так. Ясно. А теперь снимай оба ремня.

Полуботок отдаёт капитану внешний ремень – тот, который с медною бляхой.

Капитан берёт.

– И брючной ремень, – добавляет Добрый Капитан.

Полуботок вспыхивает от возмущения:

– Но, товарищ капитан, ведь в Уставе не написано, чтобы сдавать брючной ремень! Я же прекрасно помню эту статью! Это – нарушение!

Капитан терпеливо ждёт, вытянув руку.

Полуботок тихо вздыхает и снимает брючной ремень – брезентовый, самый обыкновенный. Отдаёт.

 

2

Капитан берёт.

– Ведь это нарушение Устава!.. И это просто нелепо!.. И ведь у меня же штаны будут спадать!

Добрый и безгранично терпеливый Капитан говорит:

– Снимай сапоги.

Рядовой Полуботок снимает, уже ничему не удивляясь. Чуть поджимает под себя ноги в толстых шерстяных носках, чтобы не ставить их на грязный снег.

– Вытряхивай – что спрятано!

Полуботок вытряхивает из сапог спрятанную в них пустоту. Усердно вытряхивает. А офицер усердно просматривает выпавшее.

– Так. Ясно. Обувайся.

Полуботок обувается, а Добрый Капитан берёт шапку и шинель. Тщательно проверяет и их.

Потом возвращает.

– Оденься. Холодно. – Выждав немного и сделав какие-то пометки в записке об арестовании, говорит: – Оделся? Десять суток – это, конечно, дело тяжёлое. В первый раз садишься?

– В первый.

– Оно и заметно. Но ты не падай духом. И сдерживайся – здесь это очень важно. Понял?

– Так точно, товарищ капитан!

– К примеру сказать, вот ему – куда хуже, чем тебе. Парень сегодня десять лет получил от Военного Трибунала. Сейчас за ним должны приехать.

И лишь теперь мы видим того, кто всё это время всхлипывал.

Это младший сержант танковых войск. У него – затуманенные ужасом глаза, у него – стриженная налысо голова (чёрная щетина волос на круглом черепе, шапка лежит перед ним на столике), у него – трясущиеся пальцы, которыми он судорожно растирает слёзы по лицу. И красные полосы на щеках от этих самых пальцев.

 

3

Оглядываясь на младшего сержанта,

Полуботок идёт вслед за капитаном к одноэтажному зданию гауптвахты.

Дверь открылась и поглотила офицера и солдата.

Дверь закрылась.

А справа от двери – плакат на кирпичной стене. А на плакате изображён часовой, героически стоящий на посту. А ниже, под часовым, такая надпись:

ЧАСОВОЙ, ПЕРЕД ЗАСТУПЛЕНИЕМ НА ПОСТ –

СДАЙ КУРИТЕЛЬНУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ!

 

4

Капитан отпирает дверь с надписью:

КАМЕРА №4

для арестованных солдат (матросов).

В камере – гробовая тьма.

– Тут у нас неполадки с электричеством. Посидишь пока тут в темноте. Но учти: стены побелены и прислоняться к ним нельзя – запрещено.

Рядовой Полуботок входит во мрак и тонет в нём.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги за дверью – удаляются.

Но мрак в камере оказывается не таким уж и безнадёжным – тусклый свет всё-таки проникает через глазок в двери.

 

5

По коридору мимо дверей с глазками

медленно проходят двое охранников – ефрейтор и курносый рядовой. У обоих полудетские лица и настоящие взаправдашные карабины с самыми настоящими штыками. Оба солдата шёпотом переговариваются о чём-то весёлом.

А пока они ходят по коридору, сверху, с потолочных балок, за ними сурово наблюдают плакаты следующего содержания:

НА ПОСТУ – ЧТО НА ВОЙНЕ! БУДЬ БДИТЕЛЕН ВДВОЙНЕ!

ЖИВИ ПО УСТАВУ – ЗАВОЮЕШЬ ЧЕСТЬ И СЛАВУ!

И ещё что-то такое об укреплении воинской дисциплины и за подписью Владимира Ильича Ленина, дух которого витает и над этим городом, и над всеми происходящими в нём событиями.

 

6

Камера номер четыре.

Полуботок тоскливо смотрит в глазок. Не увидев ничего интересного, осторожно отходит от двери, нащупывает табуретку и садится.

И сидит, отбывает свой срок. Секунда за секундою. Минута за минутою.

И тихо бормочет:

– И что же? Так вот все десять суток и будет продолжаться?.. Да-а, мне потом будет о чём вспоминать…

 

7

Курносый солдат прохаживается по коридору мимо дверей с глазками.

Давешний ефрейтор куда-то ушёл, и теперь Курносому скучно… Вот он даже с тоски стал перечитывать плакаты…

Из глазка камеры номер четыре на него смотрит голубой человеческий глаз.

Курносый презрительно усмехается: дескать, ты – там, ну а я – так здесь! Во как здорово!

– Эй, слышь! – кричит Полуботок.

– Ну, чо тебе?

– А когда свет дадут?

– Не знаю.

– Слышь ты! А в туалет сходить можно?

– Можно. Я выводному скажу, он тебя и выведет.

– Ну, так ты скажи там, а?

 

8

Коридор гауптвахты.

Опередив замешкавшегося выводного, Полуботок самовольно выходит во двор. Потрясённый застывает при виде немыслимо голубого неба и высоких белых берёз, что растут где-то за забором. С наслаждением вдыхает в себя пьянящий воздух Свободы.

Это безобразие с ужасом замечает часовой, стоящий возле грибка с надписью «ТУЛУП». Нелепо выставив вперёд карабин со сверкающим на солнце штыком и выпучив карие тупые и испуганные глаза, он лепечет:

– А капитан сказал, чтобы без выводного – чтоб никого!.. Сказал, чтоб не выпускать! Стой! Стрелять буду!

Полуботок цедит сквозь зубы:

– Тьфу ты! Салага хренова!..

Появляется ефрейтор и выводит ещё нескольких губарей во двор. Увидев Полуботка в неположенном месте, говорит:

– А ты почему вышел без моей команды?

Тот не отвечает.

– А ну быстро в туалет, мужики! – кричит ефрейтор.

Наш герой и ещё трое арестантов идут к кабинкам туалета.

Двое других стоят в сторонке и ждут.

Все – арестанты, и их выводной – вышли налегке, но у ефрейтора на голове шапка, и при нём – ремень, не говоря уже о подсумке с магазинами, о карабине и о штыке. А вот у губарей ничего этого нет, и этим – но главным образом ОТСУТСТВИЕМ РЕМНЯ – чётко обозначается их юридический статус в пространстве по имени «ГАУПТВАХТА».

Полуботок входит в свою кабинку, хочет закрыть за собою дверь, как того и требуют приличия. Но ефрейтор пресекает это нарушение:

– Эй, там! Дверь не закрывать! Не положено!

Картина: арестанты, каждый в своей кабинке, стоят спиною к ефрейтору и делают своё дело.

 

9

Камера номер четыре.

Полуботок сидит во мраке, уставившись в светлое пятнышко в двери.

Из коридора слышны голоса, шаги. Свет в глазке чем-то заслоняется, ключ в замке проворачивается, и вот – дверь открыта. И на пороге стоит капитан с добрым лицом.

– Ну что? Заморился сидеть в темноте? Тут у нас вышли кое-какие неполадки с электричеством. И надолго. Так что пойдём-ка, я тебя в другую камеру переведу. Туда, где светло.

Полуботок идёт по коридору. Жмурится.

Добрый Капитан отпирает дверь камеры номер семь для арестованных солдат (матросов) и подталкивает туда Полуботка.

– Заходи, здесь хоть окно есть. Посидишь пока здесь.

 

10

Камера номер семь.

Сразу же, как только открывается дверь, происходит нечто необычное для того, кто никогда прежде не погружался в гауптвахтовскую стихию: все шестеро обитателей камеры с молниеносною быстротой выстраиваются – пятеро в шеренгу, а один – впереди.

Этот последний – рядовой Кац, стройбатовец.

Кац командует губарям:

– Равняйсь! Смирно!

И все пятеро застывают.

Кац продолжает:

– Товарищ капитан! В камере номер семь содержится шестеро арестованных! Докладывает старший по камере – рядовой Кац!

– Было шестеро, а будет семеро, – говорит Добрый Капитан. А затем строго приказывает Кацу: – Вольно!

Кац поворачивается к губарям и приказывает им:

– Вольно!

Арестанты несколько расслабляются, но стоят всё же в напряжении и ожидании.

– Замечания, претензии имеются? – спрашивает Добрый Капитан.

– Никак нет, товарищ капитан! – отвечает за всех Кац.

– К вам – пополнение! – говорит Добрый Капитан.

Рядовой Полуботок, подталкиваемый офицером, переступает порог и остаётся в камере.

Дверь запирается.

Ключ проворачивается.

Шаги за дверью удаляются.

Теперь в камере номер семь содержится семеро арестованных.

Запомним эти цифры – они будут потом иметь значение!

 

11

Камера номер семь.

Полуботок всё так же стоит на фоне захлопнувшейся за ним двери.

А арестанты тем временем рассаживаются по своим прежним местам. А у каждого здесь своё место. И не случайно оно. Ох, как не случайно!

Обращаясь ко всем, Полуботок говорит:

– Здорово, ребята! Прибыл… вот…

Ему в ответ – равнодушное молчание. Прибыл – ну и чёрт с тобой!

В углу, откинув спину на печку-голландку, сидит рядовой конвойных войск, однополчанин Полуботка, Злотников. Сидеть вот таким образом ему очень удобно – это и спину не замараешь побелкою, это и тепло, это и эффектно: другой бы и рад посидеть на этом месте, а не может. Не в праве.

Полуботок, увидав своего собрата по конвойному оружию, к нему и подходит.

– Злотников? Вот так встреча!

Злотников отвечает с достоинством:

– Да, давно не видались. Присаживайся. Гостем будешь.

Полуботок ставит свою табуретку рядом со Злотниковым, садится, держа спину сначала прямо, а потом, сгибая её, упираясь ладонями в колени. Говорить обоим, видимо, не о чем. Оба молчат.

Полуботок, поскольку ему указано быть всего лишь гостем, робко, насторожённо обводит глазами камеру и её обитателей. И вот, что он видит:

Крепкого телосложения стройбатовец, о котором он ещё не знает, что это второй по значению человек в камере. После Злотникова – человека номер один. Фамилия этого солдата – Косов. Деревенский парень из Чувашии. Сидит он, откинув спину на стену, а от предательской побелки его спасает прокладка – газета «Правда».

Другой стройбатовец – человек номер три – сидит точно таким же способом, только газета у него другая – «Красная Звезда». Это рядовой Лисицын – короткая стрижечка, пшеничные усики под носом; чертами лица, но не выражением, он поразительно напоминает Знаменитого Донского Писателя… Этот солдат тоже из Чувашии, но не из деревни, а из райцентра. Телосложение у него отнюдь не богатырское, да и умом он тоже не удался; все силы – и умственные, и физические – у него принесены в жертву одной-единственной силе. Да-да – той самой. Именно поэтому его крысья, гаденькая мордочка хранит на себе такой отпечаток порока, что ошибиться, глядя на неё, невозможно. Это – мразь.

Следующий арестованный – рядовой Бурханов. Он из того же самого авиационного полка, который стережёт гарнизонную гауптвахту. Шустренький, маленький, чернявенький. Газеты ему не досталось, и от побелки он спасает свою спину с помощью собственной портянки, а это очень рискованно, ведь в случае проверки он должен будет со страшною скоростью намотать портянку на ногу, воткнуть ногу в сапог, после чего ухитриться стать вовремя в одну шеренгу вместе со всеми; в предвиденье такой возможности его левая нога пребывает в повышенной боеготовности.

Старший по камере, рядовой Кац, сидит, опершись спиною о стол. Это не так удобно, но зато безопасно: чуть только ключ в двери начнёт проворачиваться – вскочил и готово! Кац, он хотя и стройбатовец, но внешность имеет далеко не пролетарскую. Родом он из очень порядочной и обеспеченной семьи, играет на музыкальных инструментах, носит очки и обладает приятным, мелодичным голосом. Чёрные волосы, большие чёрные глаза.

И последний обитатель камеры номер семь – это рядовой Аркадьев. Он из авиации. Голубоглазый блондин с узким продолговатым лицом и невероятно горбатым носом, который устало висит над столом. Владелец носа настолько неприспособлен к жизни, что никакой другой более удобной позы, видимо, себе и не представляет…

Полуботок закончил осмотр, длившийся не более одной минуты. Сидит на своей табуретке и, не зная, куда девать спину, машинально прислоняет её к стене.

Злотников, видя это, лишь усмехается.

Косов тоже видит это, но реагирует по-другому:

– Осторожно, парень! Спину замараешь побелкой, а за это – срок добавляют!

Полуботок принимает замечание к сведению и садится в прежнее положение. И сидит так рядом со Злотниковым, удобно упёршим спину в металлический корпус тёплой печки.

 

12

Камера номер семь.

Злотников равнодушно спрашивает у гостя:

– Какой у тебя срок?

– Десять суток. От имени командира полка.

В камере при этих словах наступает оживление.

Косов изумляется:

– Сколько сажусь на губвахту, а никогда ещё не был в такой компании!

– В какой компании? – не понимает Полуботок.

– Так ведь выходит, что здесь у нас – у каждого по десять суток! Вот так совпадение!

Злотников хохочет:

– В эту камеру посадили самых отъявленных негодяев! Специально собрали в одном месте!

Кац не согласен с такою оценкой событий:

– Ну, почему ты так говоришь: негодяи? Просто каждый из нас имел несчастье попасть в немилость своему командиру части…

Злотников дико ржёт:

– Камера несчастных!

Кац же продолжает развивать свою идею:

– А вот если бы мы прогневили командира роты, а не командира части, то и получили бы всего по трое суток. Просто это такая шкала существует: командир дивизии даёт пятнадцать суток, командир полка – десять, командир батальона – пять, командир роты – три. И мы все оказались в этой шкале, так сказать, на одном делении. Судите сами: вот я, например…

Злотников раздражённо отмахивается:

– Что ТЫ? Ну что такое ТЫ? Заткнись! Тебя здесь никто не спрашивает!

Старший по камере, рядовой Кац, мигом затыкается.

– Эх, братва! – продолжает Злотников. – Вот то ли дело Я! На сегодняшний день я уже насидел в общей сложности девяносто пять суток на гауптвахте!

– Как девяносто пять?.. – Полуботок просто отказывается верить своим ушам. – Так ведь, сколько я тебя помню… Насколько я тебя знаю… Ты ведь всегда был тише воды, ниже травы…

– А сколько ты меня знаешь-то? Мы с тобой были вместе только в первые два месяца службы, а с тех пор многое изменилось… Я ведь тогда, в начале, думал, как и все: отслужу, мол, и домой поеду, в свою родную деревню, к своей родной бабке…

– Болеет до сих пор?

– Болеет, болеет. Она, как я в армию ушёл, всё время теперь болеет. Одна осталась – ни за водой сходить некому, ни дров наколоть… Меня в армию призвали незаконно – вот что я скажу! И вот теперь я здесь, а она там – одна на целом свете! И я теперь вижу: ни к какой бабке я уже никогда не поеду.

– Ну и ну! Бабка тебе отца и мать заменила, а ты к ней возвращаться не хочешь?

– Да при чём здесь «хочешь» или «не хочешь»? – Злотников вдруг замолкает – насупленно, злобно. – Дело на меня сейчас шьют. Хотят мне все пятнадцать лет вкатать. Я, конечно, тоже могу кое-что сделать, но в любом случае, хоть так, хоть так, а бабусю я свою уже никогда не увижу.

В камере при этом наступает тягостное молчание. Видимо, её обитатели уже что-то такое знают или о чём-то догадываются.

– А может быть, ещё и увижу… Вот выкручусь и увижу… Ну а нет, так и нет. Кроме моей родной Смоленской области, есть ведь ещё и другие хорошие места. Урал, например. А там – леса, там – горы… – Переходит на шёпот и говорит так, что слышно одному только Полуботку: – Есть там у меня кое-какие знакомые. Залягу на дно и носа никуда не буду высовывать, а то ведь опять чего-нибудь натворю. Я в последнее время буйным почему-то стал.

– Странно, – говорит Полуботок. – Я бы никогда не подумал о тебе…

Вполголоса, лишь одному Полуботку, Злотников говорит:

– Это я в тринадцатый раз на губу загремел. Не люблю я этой цифры – «тринадцать». В прошлый раз насилу из-под суда ушёл, а теперь…

– Так ты что? Уже под следствием?

– Нет. Был бы под следствием, сидел бы в особой камере, а не в этой. Это меня так просто посадили. Думают пока, что со мной делать… У меня ведь в штабе есть кое-какие связи… Ну и я тоже – думаю. А если почувствую, что дело дойдёт до суда, то… – присвистнув, он делает неопределённый и пока ещё непонятный жест куда-то в сторону. – Урал – недалеко.

Полуботок внимательно смотрит на него.

 

13

Камера номер семь.

Лисицын заливается мелким, судорожным хихиканьем:

– Салажня… хи-хи… все вы – салаги по сравнению со мной! Хи-хи-хи!..

Злотников лениво поворачивает в его сторону свою тяжёлую голову:

– Чего ты там голос подаёшь?

– И ты – тоже! И ты – салага передо мной! Хи-хи!..

Злотников сообщает Полуботку, почти как равному, доверительную информацию:

– Вот же щенок! Знает ведь, что я его бить не буду. – Снова оглядывается на Лисицына, говорит ему, как нашкодившему любимчику:

– Ты, паскуда вонючая! Чего ты там болтаешь? Ну-ка повтори, сука!

– И повторю! Хоть ты и прослужил, сколько и я, а что твои девяносто пять суток? Ну что? Молчал бы уж! Я тут сейчас подсчитал, ну так у меня уже сто пятьдесят суток выходит! И всего-то в десять заходов!

– Как же это ты? – спрашивает Полуботок. – Поделись опытом.

Лисицын хихикает в ответ. Многозначительно вскидывает брови кверху:

– А уметь надо!

Косов вмешивается:

– А вот как: ему, к примеру, дали трое суток, а он здесь, на губе, обязательно сотворит какую-нибудь пакость, вот и получает за это добавочку. Вот так и на этот раз: командир нашей части дал ему десять суток, ну а начальник губвахты видит, что для такого идиота десяти суток мало, вот и растянул ему срок.

Лисицын благодушно и многозначительно кивает, дескать, болтай, болтай, а самое-то главное – впереди!

– Ничего! Завтра ему придётся отпустить меня. Хошь, не хошь, а отпускай – больше двадцати восьми суток – на губе держать не положено. Закон есть такой, я знаю.

В разговор вступает Бурханов – большой знаток законов:

– Это – точняк, ребята! В один заход больше двадцати восьми суток – не положено! Точняк, говорю я вам!

Лисицын продолжает:

– Вот завтра освобожусь и-и-и… Ох, и разгуляюсь же! Бабы у меня – стонать будут от радости!

Бурханов с восторгом сообщает новенькому соседу по камере невероятное известие:

– Он у нас ведь – сексуальный маньяк! Это его так начальник губвахты перед всем строем назвал: ты, говорит, сексуальный маньяк!

Косов презрительно усмехается:

– Через то и попадает всё время на губвахту.

– Ой, ребята, – продолжает Лисицын, – что я буду выделывать с ними – с бабами! О-о-о!..

Полуботок говорит:

– Жаль, что больше двадцати восьми суток нельзя. Тебя б, кретина, держать бы здесь вечно!

Лисицына такая перспектива почему-то совсем не пугает:

– А что? А пусть бы и вечно! Мне бы только баб выдавали, а тогда – можно и вечно!

 

14

Столовая гауптвахты.

Это продолговатая комната с двумя решётчатыми окошками под потолком. Несколько столов, составленных буквою «Т», скамейки. Человек сорок арестантов усиленно поглощают пищу.

Среди присутствующих – все семеро обитателей камеры номер семь, и что интересно: все они сидят порознь, а не вместе.

Теперь об остальных.

Эти господа, хотя и являются делегатами от разных войсковых частей, всё же процентов на пятьдесят-шестьдесят представляют интересы партии анархистов, которая официально именуется СТРОИТЕЛЬНЫМИ БАТАЛЬОНАМИ; партия эта стоит в оппозиции всему самому святому на свете – Советской Армии, её обороноспособности, воинскому долгу, социалистической законности, всем вождям, всем знамёнам, всем полным собраниям сочинений и божьим заповедям… Танкисты, артиллеристы, пехотинцы, летуны и эмвэдэшники представлены не густо, а Военно-Морской Флот, так тот и вовсе отражён одним-единственным экземпляром в лице матросика, который проездом оказался в этом резко континентальном городе. Большинство арестантов – рядовые, но есть и другие чины: один ефрейтор, один младший сержант сверхсрочной службы и два старших сержанта – курсант авиационного училища с «юнкерскими» погонами и забулдыга-стройбатовец с побитою мордою, но зато в парадном мундире.

 

15

Полуботок обнаруживает нечто невероятное:

вылавливает из миски с борщом большой кусок мяса.

– Ого! Вот даже как бывает на гауптвахте! Никогда бы не подумал!

Кац замечает с философским видом:

– Вообще-то, это что-то немыслимое!

И тут Лисицын перегибается через стол и ловко хватает чужое мясо. Тут же его и проглатывает с сосредоточенным лицом, давясь от спешки и жадности.

Кто-то из губарей удивляется:

– Во, сволочь, что делает!

Злотников подаёт команду:

– Ничего не сволочь! Всё правильно! Нечего смотреть на мясо – его ЖРАТЬ надо!

Кац очень спокойно объясняет Полуботку:

– Понимаешь: караульщики обычно всё мясо тщательно выбирают и съедают. Это, должен заметить, случай уникальный.

Полуботок, подивившись происшедшему, продолжает есть.

И все остальные тоже едят и ни о чём уже, кроме еды, не думают. Чавкают рты, стучат-звенят ложки-миски.

 

16

Появляется начальник гауптвахты – старший лейтенант Ляшкевич.

Безупречные – одежда и телодвижения. Безумные чёрные глаза и чёрные волосы.

Ляшкевич молча становится возле часового, у самого выхода, и смотрит на едящих. Губари искоса поглядывают на него. Сидящие к нему спиною – не видят его и не слышат; они чувствуют его затылками, всем телом. Этим – страшнее всего, ибо опасность подступила к ним сзади, а оглянуться нельзя, и нельзя встретить её лицом к лицу.

– До конца обеда осталось тридцать шесть секунд! – сообщает Ляшкевич. Разумеется, никакого секундомера у него нет и в помине.

Все лихорадочно жуют и глотают.

– Встать! Обед окончен!

Все разом вскакивают – и те, кто доел, и те, кто не успел.

Но один солдат замешкался с ложкою каши и поднялся позже всех.

Тишина.

Затем – вопрос:

– Фамилия?

– Рядовой Жуков! Десятая камера!

– Рядовой Жуков. Если я добавлю вам ещё двое суток, вы тогда научитесь вставать из-за стола вовремя?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Договорились. Двое суток!

– Есть двое суток!

 

17

Двор гауптвахты.

Арестанты выстроились в одну шеренгу. Все они в шинелях, в шапках и без ремней. Молча и трепетно ждут.

Появляется старший лейтенант Ляшкевич.

Жуткая тишина.

Страшный взгляд чёрных и безумных глаз Ляшкевича скользит по стоящим навытяжку губарям. А ведь команд «Равняйсь!» и «Смирно!» ещё не было!

Тишь. Трепет.

– Равняйсь! – кричит Ляшкевич. И затем выдерживает длинную паузу. – Смиррр-НО! – Опять пауза. Да ещё какая! – Вольно! – Стеклянный взгляд, переходящий с одного лица на другое. Медленные, но твёрдые шаги вдоль оцепенелого строя. – Те, кому сегодня освобождаться, – шаг вперёд!

Несколько губарей выступают вперёд.

Ляшкевич подходит к первому из них. Это стройбатовец-оппозиционер, убеждённый сторонник анархии, пьянства и самовольных отлучек.

Ляшкевич долго, до ужаса долго изучает эту поросячью рожу с куркульским курносеньким носиком и по-хамски подхалимистыми глазёнками.

– Бандит! Уставы учил?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Знамя части.

– Знамя части?.. Поросячья Рожа мнётся. – Знамя части есть… Ну, оно, значит, есть символ воинской доблести и славы! И оно ещё является этим… как его?.. Напоминанием! Вот! Напоминанием оно является о священном воинском нашем долге!.. – Поросячья Рожа вдруг не выдерживает чего-то и осекается, облизывает пересохшие губы.

– Не знаешь. За дополнительные трое суток успеешь выучить статью «Знамя части»?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Договорились. Добавляю трое суток.

Ляшкевич переходит к следующему.

– Рядовой Мальцев. Отдание воинской чести.

Мальцев выдыхает из себя:

– Все военнослужащие обязаны при встрече (обгоне) отдавать друг другу честь, строго соблюдая правила, установленные Строевым Уставом! Подчинённые и младшие по званию отдают честь первыми!

– Дальше!

– Военнослужащие обязаны, кроме того, отдавать честь: Мавзолею Владимира Ильича Ленина! Братским могилам воинов, павших в боях за свободу и независимость нашей Родины!..

– Понятно. Отпускаю.

Переходит к третьему солдату. Долго и страшно смотрит на него.

– Рядовой Кузьменко. Ко мне ты попадаешь уже – в седьмой раз! Случайно люди попадают сюда один раз. Ну, два. А в седьмой раз – случайно не попадают.

Пауза. Тишина. Оглушительный грохот сердечных клапанов. Затем дикий и почему-то истеричный вопль:

– БАНДИТ!!! ОТДАМ ПОД ТРИБУНАЛ!!! – И вдруг спокойным и нормальным голосом Ляшкевич продолжает: – Твой дружок сегодня отправился на десять лет. Учти: я могу отправить тебя туда же и настолько же. Это вполне в моих силах. И это моё последнее предупреждение тебе.

У Кузьменки красные пятна идут по лицу от нервного перенапряжения.

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – А губы бледные, дрожащие.

– Пока добавляю трое суток. А там посмотрю, сколько ещё добавить. – Переходя к следующему: – Ну а ты, бандит, учил Уставы?

 

18

Камера номер семь.

Лишь один Злотников сидит, откинув спину на печку-голландку. Все остальные сидят прямо, по Уставу. Все под впечатлением от давешнего построения во дворе.

Тяжкое молчание. Наконец Полуботок сдавленным голосом выговаривает:

– Страшный человек он – этот старший лейтенант Ляшкевич.

– А ты как хотел? – отвечает ему Злотников. – С нами, падлами, только так и надо.

– Ну, так уж и «падлами»! Разве все мы падлы?

– Все! И он – прав! Его дело – душить! Наше – сдыхать!

Бурханов тоже обретает дар речи:

– Да-а, наш Ляшкевич – ого-го! В гроб загонит и глазом не моргнёт… Говорят, поляки – они все злые.

 

19

Полуботок вспоминает:

Ротная канцелярия. Он сидит недалеко от двери командирского кабинета. Там, за дверью, слышны весёлые голоса, детский смех, женский хохот.

Дверь со стороны коридора открывается. Входит старший лейтенант Владимир Ляшкевич – великолепный штатский костюм, в руках – цветы и коробка с подарком. А глаза – совсем не безумные и не сатанинские, а добрейшие.

– Привет, тёзка! Ну как там? Все уже в сборе?

Полуботок отвечает – спокойно и не вставая:

– Да, товарищ старший лейтенант. Одного вас и ждут.

– Ничего. Лучше поздно, чем никогда. – С этими словами он входит в кабинет командира конвойной роты. – А вот и я!

Из-за двери доносится голос Тюменцева:

– Ну, наконец-то! Явился – не запылился!

А затем – чей-то женский голос:

– Ой, Ляшкевич! Какой ты сегодня шикарный!

– Настоящий польский шляхтич! – это опять голос Тюменцева.

Голосок дочери Тюменцева – маленькой Оксаночки:

– Дядя Вова! Дядя Вова пришёл!

Голос Ляшкевича:

– Извините, что опоздал… Поздравляю… Поздравляю… Оксана, а это тебе!

Строгий мамин голос:

– Что нужно сказать, Оксана?

– Спасибо, дядя Вова! – отвечает детский голосочек.

Из кабинета выглядывает старший лейтенант Владимир Григорьевич Тюменцев. Смеётся.

– Мы тут все – Владимиры, – говорит он писарю. – Ленин на портрете – Владимир! Писарь – Владимир! Два старших лейтенанта – Владимиры!.. Слушай, Володя, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси нам ещё один стакан. Мы же не знали, что этот чертяка всё-таки припрётся.

– Сейчас смотаюсь, – отвечает писарь.

Женский голос:

– Ой, Вова! А мы уж тут думаем: куда это он запропастился? На гауптвахту его посадили, что ли?

И – хохот.

 

20

И снова – камера номер семь.

– Наш Ляшкевич – настоящий офицер, – говорит Косов. – Суворовское училище окончил. С детских лет носит военный мундир.

Но Лисицын ему возражает на это очень резонно:

– А что Ляшкевич? Что мне ваш Ляшкевич? – тут он берёт со стола газету и подкладывает её себе под спину. – Завтра он меня как миленький отпустит. И плевал я на него и на его губвахту!.. Хотя мне здесь не очень-то и плохо было. По мне – так и на губвахте жить можно. А Ляшкевич – не Ляшкевич, какая разница? Лишь бы нам только баб выдавали!

– Вот бы здорово, а? – подхватывает Бурханов. – На каждую камеру бы – по одной бабе!

– Зачем же по одной на камеру? – возражает Злотников. – Тогда пусть бы уж – по одной на каждого арестованного!

Коротенькое, как вспышка света, видение: все те же и там же, но теперь у каждого на коленях сидит баба.

– А ещё бы пусть бы нам сюда шампанское подавали! – предлагает Бурханов.

Видение: в камеру номер семь официантка заносит поднос с шампанским и бокалами.

– Зачем нам шампанское? – возражает Злотников. – Тогда бы уж пусть водку!

– С закуской! – уточняет Косов.

Видение: официантка уходит и возвращается с водкой и закуской… Лисицын орёт от радости…

И вдруг всё обрывается. И не само по себе, а по той причине, что из глазка в двери раздаётся окрик:

– Эй ты! С усиками! Чего орёшь? И отодвинься от стены!

Лисицын сильно вздрагивает.

– Да… так точно!.. – Отодвигается от стены. Газета падает на пол. – Я – сей момент! Хе-ге!..

– Подбери газету. Ещё раз увижу подобное – берегись!

– Так точно!.. Так точно!..

 

21

Старший сержант отходит от двери

с надписью «Камера №7 для арестованных солдат (матросов)» и идёт дальше.

Задерживается ещё перед какою-то дверью, смотрит в глазок.

 

22

Лисицын медленно приходит в себя.

– Перебил на самом интересном месте! Гад! Сука!.. Весь кайф испортил!.. А ведь как бы я тогда…

– Ну вот – опять! – брезгливо морщится Кац. – Ну, сколько можно?

Злотников:

– Сколько надо – столько и будет! Заткнись!

Кац замолкает. А Лисицын продолжает:

– И потом бы ещё разик!..

С этими словами он вскакивает с места и начинает бегать вокруг стола.

Кто хохочет, кто морщится, а кто и кривится от омерзенья.

Наконец Злотников подставляет маньяку ногу, и тот падает на пол, а упав – и удачно – вовсе и не думает вставать; вместо этого, он корчится на холодном цементном полу, извивается, стонет, захлёбывается чем-то, как будто идёт ко дну.

 

23

За окошком камеры номер семь – снег.

Он тает, просачивается сквозь худую раму; вода стекает по исцарапанной надписями стене на пол камеры. И образует лужицу.

Лисицын брякается лицом в эту лужу и лежит так, приходя в себя. Ледяная струйка воды попадает ему за шиворот, на голову…

Косов упрекает Злотникова:

– Ну, зачем ты его опять раздразнил? Знаешь же, что ненормальный, и зачем же его дразнить?!

Злотников в ответ только ржёт и ничего больше.

Косов же встаёт и брезгливо пинает упавшего.

– Вставай, ублюдок! Какая только потаскуха тебя на свет родила!.. Таких, как она вешать надо!.. Вставай, шизик вонючий!

Совершенно неожиданно подаёт голос Аркадьев:

– Вот же пакость какая!

А Бурханов скорее восхищён, чем возмущён.

– Настоящий припадочный! Во даёт, а?

Кац неопределённо улыбается – то ли он «за», то ли он «против». Не понять.

Полуботок молча опускает голову в колени. Сидит, отбывает срок.

 

24

А на гауптвахте всё идёт своим чередом:

двое часовых шёпотом болтают о чём-то в коридоре гауптвахты, старший лейтенант Ляшкевич сидит в своём кабинете под портретом Ленина и спокойно читает газету «Советский спорт»; кто-то томится в одиночной камере, а кто-то – в общей…

 

25

Камера номер семь.

Всё спокойно, все сидят по-прежнему в своих обычных позах. Лисицын сладко дремлет.

– Так говоришь, бабуся болеет по-прежнему? – спрашивает у Злотникова Полуботок.

Тот отвечает совершенно нормально:

– Болеет.

– Ну а мать-то как? Пишешь ей письма?

– Пишу. И она мне пишет. Да только не все письма от неё доходят до меня.

– Да ты откуда знаешь, что не все?

– Чувствую. А доказать не могу. Перехватывают – те, кому положено.

– Ну, я-то думаю, она понимает: что можно тебе писать, а чего нельзя.

– Мало ли что ты думаешь! А она вон пишет всё, что ей в голову взбредёт! У них же там – демократия. Дошло до того, что она уже чуть ли не к себе стала меня звать. Со мной уже и командир полка беседовал, и из КГБ со мной беседовали…

Вмешивается Косов:

– Это за что же тебе – такая честь? Гляньте на него! Все с ним беседуют! Ты что – персона важная?

– А, иди ты! – отмахивается от него Злотников и с явным удовольствием продолжает прерванный разговор с Полуботком. Нормальный тон и нормальное выражение лица у него уже прошли, и он опять чего-то из себя строит, сообщая нечто невероятное для простых советских смертных: – ну, а недозволенные-то места – все смыты.

– Как смыты? – удивляется Полуботок.

– Химикатами… Вижу, что было здесь что-то написано, а что – разобрать не могу. Бывает, что и целые строчки смыты…

Бурханов уже не может усидеть на месте от любопытства:

– Ничего не пойму – какие там у тебя письма?

– Заткнись! – рявкает Злотников. – Не с тобой говорят.

Но тогда в разговор встревает Косов.

– Ну, мне-то ты можешь объяснить – какие письма и почему там, в них, всё смыто?

– Тебе – можно. Ты – человек. – Поворачиваясь к старшему по камере, рядовому Кацу, Злотников небрежно бросает: – Ну-ка ты, придурок, встань!

Кац, не понимая, в чём дело, встаёт с табуретки. Злотников придвигает табуретку к себе и кладёт на неё ноги – так ему намного удобнее приступать к повествованию, которого все, а прежде всего он сам, так страстно жаждут. А Кац – тот так и стоит. Лишних-то табуреток в камере нету.

Косов говорит:

– Ну, рассказывай!

Злотников кивает на Полуботка:

– Он пусть расскажет. Мы с ним первые два месяца прослужили вместе. Дружили тогда – не разлей водой. Он всю мою историю знает.

Полуботок приступает к рассказу:

– Мать у него много лет назад, когда он ещё маленьким был, сумела выехать за границу.

– Выехать? – в волнении кричит Кац. – Но этого не может быть!

– А ты – стой, где поставили, и молчи! – советует ему Злотников.

Полуботок продолжает рассказывать:

– Она была переводчицей в составе одной нашей делегации и вот однажды взяла – да и не вернулась из Америки! Вышла замуж там за американца, создала там новую семью. А сына и мужа бросила в России. Правильно я говорю?

– Правильно, правильно, – кивает Злотников.

Полуботок продолжает:

– Отец у него вскоре после этого помер, вот его и выкормила-вынянчила старая бабка – отцова мать.

Бурханов и верит, и не верит.

– И что же? Твоя мать теперь в Америке живёт?

– В самих Соединённых, значит, Штатах, что ли? – уточняет вопрос Косов.

– Да, в Нью-Йорке.

Никто и не замечает, что Кац, стоящий у белой стены, на фоне всяких дурацких надписей, приходит в состояние глубочайшего замешательства.

– Но этого не может быть!!! – кричит он.

Злотников лишь небрежно бросает через плечо:

– Да пошёл ты!

И нарочито скучным голосом добивает всех слабонервных сообщением:

– Посылки мне высылает. С вещами. Каждый год.

Бурханов потрясён:

– Посылки? С заграничными вещами??? – Медленно приходит в себя. – Вот это да-а-а! Мне бы такую ма-а-ать!

– А журналов с голыми бабами она тебе не высылала? – это, конечно, Лисицын.

– А ты молчи! – кричит ему Косов. – Здесь – вон какое дело, а ты всё о своём!

 

26

По коридору прохаживается часовой с карабином.

Старший лейтенант Ляшкевич сидит в своём кабинете и, смеясь, говорит по телефону:

– Нет, Лидочка, сегодня не могу… У меня сегодня вечером партсобрание… Встретимся завтра… в доме офицеров…

Ещё один часовой ходит по двору.

 

27

Камера номер семь.

Рядовой Злотников напустил на себя ещё большую важность и, судя по выражению его лица, философствует.

А публика внемлет.

– Вы думаете, меня на такое возьмёшь? Посылочки, шмотки и всякое там такое? Родина – вот для меня что важно! Родина и Партия!

И непонятно, шутит он или говорит всерьёз.

– Так прямо-таки шмотки иностранные тебе и не нужны? – спрашивает Бурханов с очень большим сомнением в голосе. – Всё только родина да партия? Ну, ты и даёшь!

А Лисицын хихикает с ещё большим сомнением:

– А бабы?

Злотников терпеливо проясняет свою идейную установку:

– Это всё, конечно, хорошо: и чтоб барахло всякое было, и чтобы водочка не переводилась, ну, и насчёт баб… Но вы поймите правильно мою позицию…

– Хо-хо-хо! Во даёт, а? – изумляется Бурханов. – Позицию!.. Профэссор!..

Злотников, не свирепея, вполне пока по-хорошему продолжает гнуть свою линию:

– Поймите меня правильно: самое для меня важное – это, чтоб Родина! Это, чтоб Партия!

Что-то в этих его словах есть и дурашливое, и торжественное одновременно. Полуботок слушает-слушает – очень внимательно, но не верит ни единому слову. Вспоминает:

 

28

Лето 1970-го года.

Удивительный ландшафт предгорий Урала: плоская степь, на которой то там, то сям торчат отдельные как будто бы вырезанные из совсем другого пейзажа холмы или даже невысокие горы, покрытые лесом.

Рота молодых солдат, а это сто двадцать человек русских и азербайджанцев, одетых в форму точно такую же, какая была во времена Второй Мировой войны (к тому времени в этой части Советского Союза эта форма была ещё не отменена).

Рота бежит где-то в тесном пространстве между двумя горбами одной горы то вверх, то вниз по извилистой тропинке, поднимая при этом невообразимую пыль. Солнце палит нещадно, лица и одежда у всех – потные и грязные. И все страшно устали… И бег этим людям даётся очень тяжело ещё и потому, что бегут эти люди отнюдь не налегке, а с автоматами, подсумками, лопатками и самое главное – с вещмешками.

Между тем, кто-то уже не в силах больше бежать; солдаты покрепче забирают у таких рюкзаки и автоматы, подхватывают таких под руки слева и справа и облегчают ослабевшим физические страдания. Одного так даже – и на руках несут. На бегу!

Бежит и рядовой Полуботок – обливается потом и тяжело дышит.

Его догоняет Злотников. На нём два вещмешка – один на спине, а другой на груди. На правом плече – целая пачка автоматов.

– Устал? – кричит он сквозь топот сапог Полуботку. – Давай возьму твой вещмешок!

– Спасибо!.. Не надо!.. Я – сам!..

– А то смотри, мне не тяжело!

 

29

Камера номер семь.

Злотников вроде бы как заканчивает свой важный и ответственный рассказ. И вроде бы как добреет. И неторопливо убирает ноги с табуретки и двигает её в сторону всё ещё стоящего Каца:

– Ладно, так и быть! Садись!

Кац пытается было сесть, но Злотников быстрым движением ноги выбивает табуретку из-под него, и тот шмякается на пол.

Всеобщее ржание.

– Я передумал, – заявляет Злотников. – Ты пока ещё постой, а я ещё что-нибудь расскажу.

Кац никак не может подняться с пола.

– А ну встать, когда с тобой говорят старшие! – рявкает Злотников.

И не поймёшь – то ли он так шутит, то ли и в самом деле – пребывает в гневном состоянии.

Кац, морщась и преодолевая боль и обиду, послушно вскакивает. Стоит.

В камере – свои законы. И их следует выполнять. Это трудно объяснить простому человеку на воле, ибо тот, кто не сидел в общей камере со всеми её раскладами, тот никогда этого не поймёт.

Кац понимает. Другие смотрят на него и тоже учатся чему-то своему.

 

30

Всё те же предгорья Урала.

И всё те же бегущие солдаты. Но на этот раз движутся они уже по совершенно открытому и плоскому пространству.

Один из азербайджанцев отказывается бежать. Ложится на траву, орёт, визжит, плачет, бьёт кулаками по земле и на чудовищном русском языке заявляет, что больше он не может, не хочет, не потерпит!.. Его пытаются поднять, но он отбрыкивается, кусается, что-то выкрикивает на своём языке…

В это дело вмешивается офицер. В шуме и в суматохе он что-то приказывает своим сержантам, и вот уже вся рота изменяет свой маршрут и начинает бегать вокруг упавшего.

– Вставай! – орут упавшему солдаты. – Это мы из-за тебя бегаем!

Азербайджанец понял только то, что его оставили в покое и можно лежать и дальше.

Лежит.

А рота бегает вокруг него и бегает. Лишнее бегает. А это больше сотни человек. И все орут на него, и все проклинают его, и все ненавидят его.

А он всё лежит и лежит. Настаивает на своём. Глаза у него дико вращаются то в одну сторону, то в другую…

До него не доходит, что он перележал все мыслимые сроки.

Из толпы солдат вырывается доверху гружённый вещмешками и автоматами рядовой Злотников. Подбегает к лежащему. От имени разгневанных народных масс пинает любителя полежать так, что тот корчится от боли и, кувыркаясь, пытается уклониться от ударов.

Подбегающие азербайджанцы поднимают своего. И волокут его, плачущего и побитого. И только тогда рота перестаёт двигаться по кругу и дальше уже бежит по прямой линии.

 

31

Камера номер семь – спустя некоторое время.

Кое-кто хохочет.

Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.

– Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил «Знамя части» и «Поведение военнослужащих при увольнении в город»! Понял?

С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.

Народ безмолвствует.

– Так-то вот у меня… Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность – вот наш девиз боевой! – Ржёт. – Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!

С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:

ПППА-ПА-ПАХ!!!

– Кто пёрнет громче?

Косов обретает голос и возражает вождю:

– Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую…

Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже – гораздо успешнее!

Бурханов кричит:

– Вот это – на все пять баллов!

Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!

– Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?

– Во даёт, а? – Бурханов аж заходится от восторга. – Творческую инициативу! Чешет – как профэссор!

Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:

– Что? Не нравится, да?

Полуботок в ответ лишь усмехается – мрачно и презрительно. У него за спиною – белая стена с дурацкими надписями.

Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.

Раздаётся звук.

– Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!

– Да какие же семь?! – возмущается Бурханов. – Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!

 

32

Камера номер семь.

Кажется, в ней произошло некое расслоение: совершенно явно вокруг Злотникова сгруппировались Косов, Лисицын и Бурханов; совершенно явно Полуботок и Кац пытаются найти друг с другом какой-то контакт. И лишь Аркадьев одинок.

Злотников говорит в своём кружке:

– …А когда она стала проситься: «Отпустите меня, ребятки, я уже больше не могу!» Я ей и говорю: «Да ты же, стерва, не сама ли к нам пришла? Мы же тебя не звали! Вот и терпи, пока через тебя весь взвод не пройдёт!» А она тогда и говорит: «Так мне ж невтерпёж стало, вот я и пришла!.. Но ведь я же не так хотела!» А я ей: «А нам тоже невтерпёж!»

Лисицына возбуждают эти слова:

– Мне тоже однажды было невтерпёж! Вот я вам расскажу, какой у меня случай был!..

А в другом кружке Кац говорит своему единственному собеседнику:

– Вся беда в том, что у нас, в Ленинграде, стать товароведом в приличном магазине – не так-то просто. И это притом, что у меня отец – директор неплохого комиссионного магазина и кое-какие связи имеет.

А Полуботок ему возражает:

– Слушай, но если всё так, как ты описываешь, то тогда зачем ты столько лет учился музыке?

– А я люблю музыку, – отвечает Кац и как-то многозначительно при этом улыбается.

А Злотников тем временем – царь и бог в своём кружке:

– Ну, тут я её и завалил. А она – как начнёт орать!

В другом кружке беседа протекает в совершенно иной тональности. Полуботок, отвечая на какой-то вопрос, говорит Кацу:

– А я с детства люблю немецкий язык. Переводчиком хочу стать.

– Говоришь свободно? – спрашивает Кац.

– Нет. Говорить с настоящими немцами у меня почему-то не получается. Теряюсь как-то, что ли – они тарахтят слишком уж быстро для меня. А книги читаю. Я хочу стать литературным переводчиком. Хотя командир роты уверен почему-то, что я стану журналистом…

Шум-гам в другом стане мешает ему говорить. Галдёж вокруг Злотникова усиливается.

Косов кричит:

– Эй ты! Интеллигент! Правду он говорит или нет?

– А?.. Кто?.. – отзывается Полуботок.

– Да вот он, Злотников. Правду он говорит, будто бы он срывал погоны со своего командира роты?

– Да брешет, конечно! – это Бурханов.

Полуботок спокойно отвечает:

– Правду. Что-то такое я отдалённо слышал. Впрочем, подробностей я не знаю. И даже не знаю, кто именно это сделал. И даже впервые слышу, что это сделал Злотников; сколько я его помню, он всегда был безобидным малым, который и мухи не обидит.

– Я же сказал: брешет! – это опять Бурханов.

Косов вздыхает даже с каким-то облегчением:

– Фу-у-у… А я-то думал, что и вправду… Только трепаться и умеешь, комментатор-международник!

Злотникова эти слова сильно задевают, и он от волнения аж вскакивает с места.

– Это кто комментатор?! Кто международник?! Да я всю одёжу на нём изодрал! Погоны посрывал с плеч и ногами топтал! Перед всем строем! А он, Полуботок, он же – не из нашей роты! Мы же с ним служим теперь в разных ротах! Откуда же ему знать?! Наша рота – в одном конце города, а его – в другом!

Кац тоже сомневается:

– Но как же так – ведь всё-таки КОМАНДИР РОТЫ?

Злотников успокаивается. Смотрит на всех и видит: ему никто не верит, но все готовы слушать, что же он скажет дальше – в оправдание своей брехне.

– Я ведь у него, у гада, личным шофёром был… Выручал его, падлу, из всякой беды… Через то он меня и взял личным шофёром, что я-то – в любой драке пригодиться могу! Я ж ему заместо телохранителя был… А Полуботок прав – я ведь до армии тихоней был. Почти и не дрался никогда. Ну, а как попал служить сюда, так меня такое зло взяло!.. Ведь незаконно же меня призвали! Ведь не имели же права! Я для своей бабки – единственный кормилец. Она всю жизнь проработала в этом колхозе проклятом, и на старости лет она теперь – почти нищая. Я для неё – единственная помощь! А меня забрали от неё, чтоб она там, в деревне, сдохла с голоду совсем! Отработала своё, и сдыхай! Ну и я…

– Мстить начал? – спрашивает Бурханов.

– Не мстить, а проявлять скрытые способности! Вот так это нужно называть! А командир нашей роты первым меня и заметил, и по-настоящему оценил. Я ж ему заместо телохранителя был. А ему было чего бояться – то в одно вляпается, то в другое… Помню, жена его прибегает, а он – с бабой в постели…

Лисицын весь аж подпрыгивает. А Злотников продолжает:

– А дело-то было на даче. Ну и я не растерялся, схватил его и прямо в шкаф и запихнул! Да ещё и одёжу его офицерскую успел прибрать. А жена-то, дура, мечется, кудахчет: «Где он? Где он?» А я ей: «Кто – он? Здесь никого нету, кроме меня и этой девушки! А девушка – она со мной! Командир знает, что она – моя невеста! Ну и разрешает нам здесь иногда кое-что!» Ну, жена покрутилась-повертелась и ушла ни с чем. А он потом из шкафа вылазит, падла пьяная – в одних трусах, весь бледный! И давай меня благодарить! Давай мне руку трясти! Век, говорит, тебя не забуду!.. Я ведь ему, падле, эту дачу строил за бесплатно. Из стройматериалов, которые он наворовал у нас в полку и в колонии, которую мы охраняем… Ну, так вот, спас я его шкуру тогда, а уже через неделю он меня послал на губвахту за то, что я перепил. Ну, и как он объявил мне это перед строем, тут я и взорвался…

Злотников надолго умолкает. Все тоже – молчат.

– Меня тогда под трибунал отдать хотели, – усмехается. – И не смогли.

Лисицын наконец обретает дар речи:

– А та бабёнка, что лежала в постели, там, на даче… Расскажи, какая она была из себя!

 

33

Камера номер семь.

Кац что-то рассказывает о том, как трудно устроиться товароведом, но Полуботок лишь делает вид, что слушает – кивает даже – а сам-то всматривается в лицо Злотникова, который повествует о своих невзгодах. Лицо у Злотникова плоское, почти монгольское, но в узких раскосых щёлочках светятся неожиданно ярко-голубые глаза, а над ними – дуги светло-русых бровей, а на голове – щетина волос, тоже неожиданно светлых…

Полуботок вспоминает:

Вот он идёт по коридору штаба полка. За окном – плац, рота марширующих солдат, а здесь, в коридоре ни души, но за одною дверью слышатся голоса.

– А вы, товарищ майор, уверены в том, что это не психическое заболевание?

– Абсолютно уверен! Этому негодяю – место в тюрьме!

– В таком случае, вы, как начальник штаба, должны мне дать соответствующее письменное свидетельство в том, что вы отменяете мой диагноз. Диагноз врача!

Ответ следует не сразу:

– Я не могу дать вам такого свидетельства…

Полуботок пожимает плечами и тихонько отходит от таинственной двери.

Воспоминание растаяло, и Полуботок говорит Злотникову:

– Теперь-то я кое-что понял. Так, вспомнилось кое-что… Тогда тебя спас наш полковой врач. Почему?

Злотников загадочно смеётся:

– Не только полковой врач! Не только! Были и другие! Ха-ха-ха! Я на этих «других» и сейчас ещё крепко надеюсь!..

 

34

Камера номер семь по прошествии некоторого времени.

На пороге стоит рядовой пограничных войск – Принцев.

За ним захлопывается дверь, проворачивается ключ; чьи-то шаги удаляются по коридору.

В парадном мундире Принцев стоит на пороге и, наивно улыбаясь, оглядывает камеру и присутствующих. Кудрявенький и счастливенький блондинчик с голубенькими глазками. Деревенский красавчик. В руках – табуретка.

– Добрый вечер, – говорит пришелец. – Моя фамилия Принцев. Я вот ехал домой – отпуск я получил. Поощрительный. И ехал домой, а меня – заарестовали.

Всё – сплошная ошибка. Зачем же прямо с порога в чём-то оправдываться и извиняться? Не так нужно ставить себя с первой же минуты пребывания в камере для арестованных солдат (матросов)!

Ошибку заметили все и сразу.

– Домой ехал? – деловито спрашивает Злотников. – Арестовали? А сколько суток схлопотал?

– Да вот: десять суток. От самого начальника гарнизона.

Камера в ответ вздрагивает от хохота.

– Ещё один прибыл! – кричит Косов.

Злотников даже как-то добреет при этом сообщении новичка.

– Ну, заходи, заходи! Садись! Мы своему брату-бандиту завсегда рады.

Принцев тихо-робко пытается возразить:

– Но я не бандит…

Ничего не понимая, он садится на принесённую с собою табуретку и смущённо молчит.

– А за что арестовали? – спрашивает Бурханов.

– Не знаю.

– Ты нам ангелочка здесь не корчь из себя! – грозно говорит Злотников. – Признавайся: что натворил!

– А ничего. Совсем ничего. Мне на вокзале пересадку надо было сделать, чтобы на другом поезде следовать дальше. А мой поезд, оказывается, только завтра будет. Тогда я пошёл в гостиницу, чтобы переночевать там культурно, а мне та женщина, которая там, в окошке сидит, и говорит: «Местов нету, а для солдат у нас в городе специальная гостиница есть на улице Чернышевского». Вот я и пришёл сюда по вышеуказанному адресу. Спрашиваю, где, мол, тут у вас гостиница для солдат? А комендант гарнизона, полковник этот, и привёл меня сюда. «Вот, говорит, твоя гостиница!» И дал мне десять суток.

Взрыв хохота. У Косова на глазах выступают слёзы, Бурханов брыкает в воздухе ногами, а Лисицын визжит от восторга.

 

35

Часовой в коридоре

с беспокойством оглядывается на дверь с надписью

КАМЕРА №7

для арестованных солдат (матросов).

 

36

– Так ты гостиницу искал? – говорит Злотников.

Ну, располагайся! У нас тут – камера типа «люкс»!

Ему подыгрывает Бурханов:

– А ну дыхни!

Принцев покорно выполняет приказ.

– Э-э, так ты выпимши, братец!

– Так я ж ведь совсем немного! Стаканчик портвейна пропустил на вокзале!

– А пить в армии запрещено! – говорит Злотников. – Понял?

– Так ведь и тот полковник, что меня арестовал, – он тоже был пьяным! Он же шатался весь, и язык у него – аж заплетался! Он и запаха моего не мог почувствовать!

– Не изворачивайся!

Принцев не слушает мудрого совета и продолжает загонять себя в угол:

– И в Уставе пить не запрещено… Там про это ничего не сказано – это же все знают!

– Ты нас тут не уговаривай! – сквозь смех говорит Бурханов. – Натворил делов – теперь и отвечай по всей строгости советских законов!

Злотников подводит итог случившемуся:

– Значит так, сынок: будем тебя перевоспитывать!

И потирает руки от удовольствия.

 

37

Столовая гауптвахты.

Арестанты ужинают. Каждый смотрит в свою миску. Но вот Лисицын выхватывает у Принцева кусок хлеба и продолжает жрать, как ни в чём не бывало.

– Как же? Ты – зачем? – возмущается Принцев и тянется было за своим хлебом, но получает по рукам.

– Но это – мой хлеб, а не твой! Отдай! – Принцев потрясён и растерян.

А Лисицын спокойно продолжает жрать.

Злотников подаёт хороший совет:

– А ты – в рыло его! В рыло его двинь!

Полуботок с удивлением, впрочем, мимолётным, смотрит на участников этой маленькой сценки.

 

38

Камера номер семь.

Лисицын исподтишка бьёт Принцева по затылку, а когда тот поворачивается, – делает вид, что страшно занят чтением Устава.

Так повторяется несколько раз.

– Хватит! – не выдерживает Принцев. – Чего тебе от меня надо?

Лисицын с изумлением отвечает:

– А это я, что ли? Это вот он – носатый! – показывает на Аркадьева. – Это он!

– Но ведь я же видел, что это ты, а не он!

Злотников опять подаёт дельный совет:

– А ты двинь его по роже! Двинь! Ведь ты же не простой солдат, как все мы тут, а пограничник! Защитник наших священных рубежей!

Лисицын придвигается на своей табуретке к Принцеву.

Принцев не хочет затевать драку и отодвигается всё дальше и дальше. Ему страшно.

Злотников поощрительно рыгочет.

Бурханову тоже очень смешно.

Косову весело. Хотя и не так, чтоб уж очень.

Кац смотрит на начальство. Смекалистый парень. Соображает.

Аркадьев беспомощно и затаённо молчит.

Полуботок тоже молчит, но понемногу свирепеет.

 

39

Новая волна хохота –

это Лисицын ударил Принцева по носу. Легонько, ладонью снизу вверх.

Полуботок вскакивает.

– Ты! Маньяк! Я тебя сейчас убью!

– Что? А ну повтори!..

 

40

Часовой в коридоре

слышит шум и грохот в камере номер семь.

Заглядывает в глазок и кричит:

– Прекратите безобразие! А то сейчас вызову начальника караула!

 

41

Некоторое время Лисицын всё ещё лежит на полу.

Встаёт. Многообещающе надвигается на Полуботка.

Полуботок ждёт. Он готов.

Сейчас начнётся. Вот будет здорово! Ух ты!

Публика смотрит. Азарт, любопытство – они почти у всех. Но вот у Принцева, у этого – ужас. Да он и не публика вовсе. Он стоит у белой стены – бледный, напуганный, и не представляет, что же с ним станется после того, как представитель законной власти растерзает этого Полуботка, а в том, что будет именно так, он не сомневается. Потому и не пытается помочь своему заступнику.

 

42

Часовой в коридоре

слышит истеричный вопль, а следом за ним раздаётся грохот.