8

Дом офицеров.

Полуботок бродит по его коридорам. Смотрит и слушает, о чём-то своём думает.

Вот он заглядывает в открытую дверь концертного зала: барабан с надписью «ГАРМОНИЯ», музыка и музыканты.

Длинноволосый красавчик взмахом руки останавливает ликующие звуки и раздражённо кричит:

– Нет, нет! так не пойдёт! Давайте всё повторим сначала!

И снова – коридоры, лестницы, чей-то смех, чьи-то громкие, весёлые голоса, музыка, яркие краски…

Танцевальный зал: гремит оркестр, и пары сладострастно исполняют танго. Какая-то расфуфыренная девица с удивлением останавливается перед Полуботком. Некоторое время оба смотрят друг на друга, пребывая при этом в состоянии величайшего изумления. Хихикнув, девица отваливает прочь; этот замученный солдатишка с усталыми глазами – совсем не то, что она ищет в этой жизни. Полуботок задумчиво смотрит ей вслед.

 

9

Двор дома офицеров.

Все уже перестали работать и слоняются без дела под светлыми, звонкими, радостными окнами. Полуботок выходит из здания во двор, и его силуэт сливается с силуэтами других арестантов, подавленных и усталых.

Гнетущая безнадёжность. У всех одинаковые шинели, а лиц – не видно.

К арестантам подходит конвоир с карабином – такая же безликая человеко-единица в точно такой же одежде.

– Ребята, – говорит конвоир, – хлопцы, а давайте пойдёмте в кочегарку погреемся? Если что – скажем, что замёрзли, мол, что ненадолго же…

 

10

Кочегарка.

Один за другим сюда спускаются арестанты; последними по разбитым ступенькам пробираются двое конвоиров со своими карабинами.

Тощий кочегар выходит всем навстречу; он возникает внезапно, как привидение из зловещего мрака. Прямо за ним видны языки пламени в топке.

– Садитесь, ребята, располагайтесь! В ногах правды нет! Грейтесь вот тут, а может, кто хочет, и вон там – возле труб…

Злотников усаживается на скамейку и, окружённый почитателями, начинает рассказывать что-то интересное и содержащее в себе такие слова: «…Прислала мне из Америки свитер… тут такая полоска, а тут – такая…»

Другие арестанты разбредаются по всем тёмным и тёплым углам, какие только можно найти в этом мирке.

Полуботок сидит рядом с Тощим и Рябым. Ну, Рябенький – этот, конечно, не в счёт; этот дрыхнет, мертвецки пьяный, на скамейке, застеленной тряпьём, а вот Тощий – вот этот трезвёхонек, на нём-то как раз-таки и держится вся кочегарка.

Полуботок всматривается в лицо Тощего, переводит взгляд на Рябого: храпящая сморщенная мордочка.

– Что-то я не пойму, – говорит Полуботок, – когда бы мы ни зашли сюда, вы оба постоянно здесь. Вы что же и дома никогда не бываете?

Тощий отвечает:

– Эх, солдатик… Был бы дом, так отчего же и не побывать бы дома? Здесь вот и живём, едим, работаем…

– А летом куда деваетесь? Летом-то кочегарки не работают!

– Да мало ли куда можно деться летом… Можно, к примеру, в колхоз податься…

– И не скучно?

– А?

– И не скучно, говорю, вот так жить?

– А чего скучать, парень? Я, к примеру, эту ночку буду коротать не один – со мною, парень, моя любимая будет, – с этими словами кочегар достаёт откуда-то из-под стола бутылку водки и нежно, как женщину, поглаживает её, а потом бережно прячет назад. – Чего скучать, парень?

Полуботок устало сидит возле Тощего и смотрит куда-то в пол измученными, но широко раскрытыми глазами.

 

11

Коридор гауптвахты.

Арестанты выносят из каптёрки «вертолёты» и «козлы», разбредаются по своим камерам.

Майор, начальник караула, командует:

– Побыстрее! Побыстрее! Чтобы через три минуты все спали!

 

12

Камера номер семь.

Губари засыпают на своих досках, крутясь и кутаясь в шинели. Над дверью горит лампочка, а из оконца стекает на пол тонкая, медленная струйка воды.

Засыпает и Полуботок, и ему снится…

 

13

Большая казарма первого взвода, четыре больших окна которой выходят на улицу Аксакова.

Это помещение могло бы быть обширным залом, где могла бы свободно разместиться целая рота. Но, если зал отдавать только под один взвод, а кровати разместить в два яруса, то остаётся очень много свободного места, которое можно использовать для построения всей роты.

Что и происходит: несколько десятков человек выстроились и стоят навытяжку, а позади солдат видны двухъярусные солдатские кровати. Среди всех солдат стоит и рядовой Полуботок.

Командир восьмой роты, старший лейтенант Тюменцев, неторопливо прохаживается перед солдатами и громит их на чём свет стоит своим властным командирским голосом. Чисто внешне – это подтянутый офицер, крепкого телосложения с грозным лицом и манерами, не предвещающими ничего хорошего для нарушителей дисциплины.

– Безобразие! – кричит командир роты. – Распустились совсем! Рядового Юнусова опять привезли из караула без сознания. Мне интересно: он у себя в Таджикистане тоже так напивался до бесчувствия в своём ауле? Думаю, что ему бы там не позволили тамошние старейшины. Так почему там, в горах, нельзя, а здесь, на равнине, можно? Пока он у меня сидит на гауптвахте, но так ему и до трибунала недалеко! Передам в следующий раз дело в трибунал, и пусть его отправляют в дисциплинарный батальон на перевоспитание. Рядовой Соболенцев!

– Я! – отвечает Соболенцев!

Командир подходит к нему и, грозно глядя ему в глаза, говорит тихим голосом:

– Витя, у меня такое впечатление, что тебе не суждено умереть в глубокой старости и в собственной постели. Когда тебя посадят, тебя сами же зэки пришьют за твоё нескончаемое воровство и враньё.

Рядовой Соболенцев делает изумлённое лицо и спрашивает:

– Товарищ старший лейтенант! Когда это я у вас из доверия вышел?

Тюменцев только рукою машет и проговаривает устало:

– Да ты в него и не входил никогда!.. Рядовой Шкурко!

– Я! – лихо кричит Шкурко, стоя в строю навытяжку, как и все. У него сильно побитое лицо, а один глаз совсем заплыл от огромного синяка.

– Шкурко, ты у нас рекордсмен по сидению на гауптвахте…

– Никак нет, товарищ старший лейтенант! – звонким голосом отвечает Шкурко. – Рекордсмен у нас рядовой Круголь.

Рядовой Круголь, стоящий рядом, подтверждает:

– Мне даже обидно, товарищ старший лейтенант. Конечно, я.

Тюменцев усмехается. Обращается к Полуботку:

– Володя, ты, когда писал полугодовой отчёт по дисциплине, кто там у нас был на первом месте?

– По гауптвахте – рядовой Круголь, а по нарядам вне очереди – рядовой Шкурко, – докладывает писарь.

Командир роты хватается за голову, словно бы она у него закружилась. Медленно прохаживается взад-вперёд перед всею ротою. Все молчат, стоят вытянувшись. Тихим, но суровым голосом Тюменцев говорит:

– Понимаете, по долгу службы, я должен некоторых из вас сажать не на гауптвахту, а в тюрьму. На зону! – подходит к рядовому Шкурку.

– Шкурко, то, что тебя наши ребята недавно отмудохали, это не самое страшное, что с тобою могло случиться! Надеюсь, ты не в претензии к тем, кто тебя поучил жизни?

– Никак нет, товарищ старший лейтенант! – лихо отвечает Шкурко. – Я не в претензии!

Командир роты ещё что-то продолжает говорить, но тут из ротной канцелярии выскакивает маленькая девочка – дочь командира роты, которую он вынужден иногда брать с собою на работу, потому что гарнизонный детский садик работает с вечными перебоями, а жена у него как раз в тот день была на дежурстве в госпитале, где она работала медсестрою.

Трёхлетняя девочка бежит за маленьким белым мячиком, который катится от неё всё дальше и дальше и как раз – в сторону зала, где стоит личный состав восьмой роты. Командир не видит, что у него за спиною появилась дочь и продолжает распекать роту за нескончаемые нарушения дисциплины.

А маленькой девочке это всё глубоко безразлично. Она догоняет свой мячик, зачем-то вставляет его себе в рот и усаживается на чистом полу.

Сидит так и смотрит в полном изумлении на торжественно стоящих перед нею солдат. Дескать, откуда вы здесь взялись? У неё широко открытые глаза и этот мячик во рту.

Солдаты пытаются сдерживаться, но понемногу начинают посмеиваться.

– Что за смех? – удивляется Тюменцев. – Он прекрасно знает, что никто бы в роте не рискнул бы смеяться над ним, ибо у него был очень большой авторитет.

И тут он догадывается, что у него происходит что-то необычное за спиною. Оглядывается и видит свою дочку с мячиком во рту. И грозным голосом кричит:

– Оксана, не балуйся!!!

А та занята разглядыванием солдат, стоящих перед нею и, казалось бы, и не слышит голоса грозного папы.

Тюменцев обращается к писарю:

– Володя, уведи её в канцелярию.

Полуботок выходит из строя, берёт девочку на руки, вынимает у неё изо рта мячик и уходит в канцелярию.

– Посиди там с нею, пока я не вернусь, – говорит ему вдогонку командир роты.

Рядовой Полуботок отводит девочку в кабинет командира роты и даёт ей там какую-то куколку…

А через открытую дверь доносится мощный голос командира, который распекает роту за нарушения воинской дисциплины.

 

14

Полуботок продолжает спать и спать…

Вот ему то ли видится во сне, то ли вспоминается: музыка, смех, пары, танцующие танго в гарнизонном доме офицеров; он видит в какой-то дымке барабан с надписью «ГАРМОНИЯ», а девица, проплывающая по воздуху, вдруг останавливается возле него и с наглостью самодовольной самки смотрит на этого солдата…

Спит на своём вертолёте.

И вся камера спит – спит.

И вся гауптвахта спит, кроме часовых.

 

 

ПЯТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

1

Камера номер семь. Пять часов утра.

За дверью слышны голоса и топот ног. Кто-то кричит: «Подъём! Подъём, гауптвахта!» Кто-то другой: «Быстро отпирай все камеры!»

Дверь камеры номер семь распахивается:

– Седьмая камера! Подъём! Бегом на выход!

Губари тяжело и неохотно просыпаются.

– Что-то рановато нас разбудили, – говорит Косов.

– Неужели уже шесть утра? – удивляется Аркадьев. – Не может быть!

А Бурханов ноет:

– Ой, сил моих больше нету!..

 

2

Мрачное, унылое утро. Улицы города. Редко в каком доме горят окна…

Тёмные силуэты людей бегут в каком-то непонятном направлении. Изо рта у всех – пар. Редкий блеск штыков. И неясная пока ещё тревога…

Арестанты сворачивают за угол.

Звучит команда сержанта, начальника конвоя:

– Стоп! Прибежали!

Всё ещё тяжело дыша, губари стоят перед домом офицеров и не могут поверить тому, что открылось их взорам.

– Что это?

– Мама родная! Что здесь случилось?!

– Вот так штука!..

Появляется сильно взволнованный офицер. Кричит:

– Прибыли? Ну, наконец-то!

Один из охранников кидается было докладывать ему, мол, прибыли в ваше распоряжение, но офицер отмахивается от доклада и панически и бессвязно умоляет губарей:

– Ребята! Нужно очистить улицу! Когда люди проснутся и пойдут на работу, они не должны будут это увидеть!.. Да и никакой транспорт здесь не проедет, если мы сейчас же не очистим улицу!.. Ведь центр же города!.. И, товарищи солдаты, вот ещё что важно: в общем, разойдитесь! Приступайте к работе!.. Всё сваливайте на тротуар, поближе к дому!..

В темноте зловеще ощетинилось балками здание дома офицеров, пострадавшее от сильного взрыва.

 

3

У развалин.

Губари поднимают с земли огромную балку; человек двадцать несут её, выбиваясь из сил и готовые вот-вот выронить её, проклятую. Другие перекидывают камни поближе к стене дома и подальше от проезжей части улицы.

Постепенно, насколько позволяет темнота, вырисовывается общая картина: улица завалена железом, камнем, деревом, битым стеклом и прочим мусором. Здание дома офицеров стоит тёмное, холодное, мёртвое.

Со стороны улицы видно только, что у него выбиты все окна и сильно повреждена крыша, но, когда губари переходят во двор, то здесь при свете автомобильных фар, лампочек-переносок и карманных фонариков видно уже нечто более удручающее: с этой стороны у здания выбиты не только все окна и двери, но ещё и сильно пострадали стены – на них трещины и проломы.

Во дворе – огромные груды камней, опрокинутая и изуродованная, валяется та самая машина, в которой вчера привозилась новая мебель.

Вслед за лучами фонариков в руках офицеров и каких-то людей в штатском губари пробираются вглубь двора. Идти становится всё труднее и трудней. И вдруг кто-то вскрикивает. Все останавливаются.

Луч фонарика выхватывает из темноты человеческое тело. Тело лежит лицом к людям; голова выше, ноги ниже; рубашка задралась и виден голый живот с пупком. Это кочегар, которого мы называли Тощий.

Он мёртв.

Один из штатских говорит:

– А куда делся второй алкоголик?

Полуботок и несколько других арестантов, офицеров и штатских останавливаются перед большим котлованом, образовавшимся на том месте, где ещё вчера была кочегарка.

Чей-то фонарик шарит лучом по дну страшной пропасти.

Спокойный голос говорит:

– Вряд ли там что-нибудь осталось. После такого взрыва…

А визгливый голос визжит из темноты:

– Допились, проклятые алкаши! Я же их предупреждал!..

Но тут в разговор вступает весомый и деловитый голос:

– А может, это диверсия? Всё-таки – гарнизонный дом офицеров. В таком большом городе, как наш, – это самый настоящий военный объект.

Ему возражает спокойный голос:

– Какая там диверсия в наше время! Эти ослы не уследили за паром, а котлы и взорвались!

 

4

Арестанты таскают балки, болванки, каменные глыбы.

– Нога! Нога! – орёт кто-то. – Там нашли человеческую ногу!

– Где нога? Покажите! Покажите ногу!..

– Да не здесь!.. Она перелетела через весь пятиэтажный дом и упала на улицу!

Чьё-то предположение:

– Должно быть, это кусок от второго алкаша. Надо бы найти и другие куски.

 

5

Двор дома офицеров. Уже светло.

Народ кишмя кишит: тут и губари со своим конвоем; тут и начальник гауптвахты Ляшкевич; тут и офицеры всех родов войск и чинов; тут и штатские работники дома офицеров, явившиеся на работу, но не нашедшие таковой; тут же и толпы зевак.

Прибывает автобус, и из него вываливается целая рота солдат с чёрными погонами.

Подъезжает грузовик; из его кузова прыгают на землю солдаты с погонами голубыми.

 

6

Там же.

Рядовой Полуботок орудует ломом, поддевает бесформенную глыбу, чтобы отодвинуть её прочь с дороги. Бубнит себе под нос:

– Всё рухнуло… Ну и хорошо!.. Жаль только этих двух…

Появляется степенный и грузный полковник Арутюнян. Он останавливается возле трупа Тощего, лежащего на том же месте и в той же позе. Арестанты, ковыряясь в каменных глыбах, шепчутся:

– Сам!.. Сам!..

– Это же комендант гарнизона… Ты что – не знал?

– Полковник Арутюнян – зверь, а не мужик…

Комендант – человек высокий, крепкий, властный, хорошо упакованный в дорогое военное обмундирование – критически разглядывает покойничка. Вид у полковника при этом такой, как будто он хочет сказать: «Ну, что вот ты из себя представляешь – хилый, полураздетый, нищий, бездомный, да ещё и мёртвый вдобавок? То ли дело Я – сытый, прочный, чисто и дорого одетый, да ещё и живой!..»

Арестанты искоса поглядывают на коменданта гарнизона, но как только тот переводит свой взгляд с покойника на них, – все разом делают вид, что заняты работой по горло.

Полуботок не успевает вовремя отвернуться, и глаза полковника встречаются с глазами рядового.

– Иди-ка сюда! – говорит Арутюнян.

Полуботок приближается к полковнику. Почему-то даже и не думает докладывать или отдавать честь.

– Я сейчас распоряжусь, чтобы принесли простыню. А ты тогда завернёшь этого, – кивает на труп, – и отнесёшь вон в тот автобус.

Полуботок молча стоит перед мертвецом. Отчётливо видит его всего: Тощий – такой маленький, щупленький – лежит на камнях, и его белая рубашка всё так же задрана, и всё так же виден пупок на посиневшем животе. И весь целенький – ни шрама, ни царапинки. Лишь в правое ухо вонзился при падении металлический прут, торчащий из чего-то разрушенного и железобетонного. А под ухом, на камнях – лужица крови, уже замёрзшая.

Комендант продолжает выдавать приказ:

– Он лёгенький. Ты его без труда поднимешь…

Полуботок слушает.

Тут комендант отвлекается и кричит куда-то вдаль:

– Камни сваливать не туда! Не туда!.. Что? Другого места не могли найти? – с этими словами он отходит куда-то в сторону, продолжая кричать: – Я вам приказал очистить проход, а вы тут – чем занимаетесь?

Видя, что комендант удаляется, Полуботок осторожно пятится, цепляясь за камни; осторожно, очень осторожно – смывается.

А тут как раз группа арестантов переносит какие-то уцелевшие ресторанные ценности; Полуботок подхватывает ящик с посудою, вливается в общий поток носильщиков и растворяется в нём.

И носит ящики. Усердно носит.

Вдалеке видно, как какой-то другой солдат несёт на руках НЕЧТО, закутанное в белую простыню.

 

7

Продолжая таскать ящики с ресторанным добром,

Полуботок вдруг сталкивается с комендантом, рядом с которым стоит тот недавний смельчак, который давеча нёс покойника.

– Чего убежал? – спрашивает комендант Полуботка. – Испугался мертвеца?

– Испугался, товарищ полковник, – отвечает Полуботок. – Вчера вечером я с ним разговаривал. И он был жив… В кочегарке мы с ним сидели…

– Ну, ладно, ладно! Понимаю, – вполне дружелюбно говорит комендант. – Не расстраивайся, он лучшей участи и не заслуживал. – Повернувшись в сторону, он опять кричит грозным голосом: – Доски потом погрузите! Грузите пока железо! Железки грузите!

Полуботок тем временем подходит к сержанту МВД – к тому самому смельчаку, который не побоялся взять на руки покойника. Сержант, увидев Полуботка, здоровается с ним за руку, как со старым приятелем.

– И не страшно было? – спрашивает Полуботок.

– А я не боюсь мёртвых. У нас, там, где я живу, на станции Новодугинской, как-то раз взорвалась целая нефтебаза. Знал бы ты, сколько я тогда трупов повытаскивал из-под развалин! Да не таких, как этот, а так – месиво одно… Вот с тех пор и не боюсь…

 

8

Всё там же.

Появляется старший лейтенант Тюменцев. Завидев Полуботка, машет ему рукою. Оба сближаются. Самым неофициальным образом здороваются.

– Вот он где мой ротный писарь работает! – смеясь, говорит Тюменцев. – А я-то думаю, что он томится в одиночной камере!

– Как там дела в нашей роте? – спрашивает Полуботок.

– Всё нормально: конвоируем, стоим на страже внутреннего спокойствия нашей Родины! Я потихоньку готовлюсь к поступлению в академию: вспоминаю математику. – Смеётся. – А ты, я вижу, похудел… Ты представляешь: купил я вчера сказки какого-то немецкого сказочника. А мне же и немецкий тоже надо вспоминать – экзамен-то будет и по немецкому языку… Какие там картинки – видел бы ты! Но все тексты – на немецком языке. Издано-то в ГДР. Дай, думаю, сам почитаю, а потом дочке расскажу. А то Оксанка смотрит и спрашивает меня: а что это нарисовано? А я не могу ей толком объяснить. Стал читать – и ничего не пойму. Только и знаю, что в словарь заглядываю. А со словарём – что за чтение! Мучение одно. Поскорей освобождайся, будешь мне переводить! – смеясь, командир похлопывает Полуботка по плечу.

Полуботок тоже почему-то смеётся.

– Через пять дней освобожусь, тогда и займёмся.

 

9

Почти там же, но несколько в стороне от людских масс.

Командир конвойного полка и комендант гарнизона ведут какую-то оживлённую беседу как равный с равным. Оба ведь полковники. В отличие от всех вокруг.

Комендант указывает на повсеместные следы разрушений и говорит:

– Ты разве не видишь, сколько у нас тут работы?..

– Много людей дать не могу, – возражает полковник Орлик. – И не проси, и не настаивай. У меня ведь полк не какой-нибудь там халам-балам, а конвойный. Заключённых-то надо охранять? Надо! Представляешь, что будет, если они у нас возьмут и разбегутся?

Комендант гарнизона лишь безнадёжно машет рукою – дескать, всё ясно, с тобою каши не сваришь.

Между тем полковник Орлик переходит на доверительный тон и говорит:

– Слушай, ты в военном трибунале интересовался насчёт того моего дела?

– Интересовался. Мнения расходятся. Большинство, конечно, в пользу того, чтобы не раздувать, но есть там у них кое-кто… У него – особое мнение… А где он сейчас, твой герой?

– Да где же ему ещё быть? На гауптвахте! Да вон он – камни ворочает!.. Рядовой Злотников! Ко мне!

Злотников только того, казалось, и ждал. Он бросает работу и опрометью мчится сквозь все препятствия на зов своего командира полка.

– Товарищ полковник! Рядовой Злотников прибыл по вашему приказанию!

Полковник Орлик поворачивается к коменданту:

– Вот, видал? Такому только свистни – мигом появится! За это я его и держал своим личным шофёром. А когда у него права отобрали, взял его к себе в адъютанты,

Комендант тоже откровенно любуется этим прирождённым телохранителем:

– А мускулатура! Ведь это же первое дело – мускулатура! Помнишь, как он в тот раз, когда мы были под пивнушкой? – полковник Орлик смеётся. – Не будь тогда его рядом с нами, ох, и побили бы нас тогда! – Заговорщически оглядывается по сторонам. – Ну, мы тут свои люди. В общем так: надо выручать парня. Надо.

Комендант рассматривает Злотникова теперь уже почему-то критически.

– Выручать? – в голосе его звучит сомнение. – Так ведь он же у тебя всё равно сядет. То он бабу изнасиловал, то своему командиру роты погоны посрывал, то таблеток каких-то перебрал и пошёл всё крушить… Эй ты! Когда у тебя демобилизация?

– Через три месяца, товарищ полковник!

– На гауптвахте-то когда у тебя срок кончается? – это уже интересуется Орлик.

– Завтра, товарищ полковник! Ровно десять суток исполняется, как вы меня припрятали!

Полковник Орлик посмеивается: хе-хе.

И комендант Арутюнян – тоже.

Наконец комендант говорит после некоторых раздумий:

– Отпустим. Но только тебя одного. – Поворачиваясь к Орлику, Арутюнян говорит: – Я собираюсь подзадержать арестованных, а то ведь, если всех отпускать начнём, то кто ж тогда работать будет? – Снова обращается к Злотникову: – Смотри, чтоб до завтрашнего дня работал за троих. Чтоб потом нам было чем аргументировать: осознал, исправлялся и тому подобное. Всё понял?

– Так точно, товарищ полковник!

Орлик говорит:

– Да он у меня герой!

– Служу Советскому Союзу, товарищ полковник!

Орлик:

– Хе-хе!

Арутюнян:

– Ха-ха-ха!

– Ну, иди, работай, – ласково и всё ещё посмеиваясь, говорит Орлик.

– Есть, товарищ полковник! – Злотников разворачивается по всей форме и уходит.

 

10

Там, где ворочают камни.

Солдатские массы всё видели. Рядовой, а аж целых два полковника с ним с одним беседуют.

Во как! Неспроста, стало быть.

Авторитет Злотникова в глазах губарей явно повысился.

– Работаем, мужики! – объявляет Злотников. – Работаем! Ну, чего стали? Мне что же, и отлучиться уже совсем нельзя?

И арестанты работают.

Работают и «вольные» солдаты, присланные сюда из разных войсковых частей гарнизона: артиллеристы, стройбатовцы, летуны, эмвэдэшники… Работающих много – сотни три, но командующих, советующих, созерцающих и сочувствующих – ещё больше. Их – целые толпы.

 

11

Двор гауптвахты.

Ляшкевич объявляет:

– Кому сегодня освобождаться, – шаг вперёд!

Несколько губарей выступают вперёд.

Начальник гауптвахты и комендант гарнизона пересчитывают вышедших, о чём-то шепчутся. Слышно только, как комендант обронил: «Ты им сейчас объяви, а я потом подпишу…»

Ляшкевич громко заявляет:

– На сегодня свобода отменяется. Пока не очистим дом офицеров и его окрестности от обломков, пока не спасём всё движимое имущество от разграбления, никто на свободу не выйдет! Стать в строй!

 

12

Столовая гауптвахты. Завтрак.

Общее настроение у всех унылое. Все едят молча, но очень быстро, жадно.

Случайно так получилось или нет, но Злотников сидит за столом рядом с Полуботком.

Злотников говорит:

– Мне про тебя рассказывали, что ты якобы отказался выполнить приказ коменданта гарнизона. Это правда?

– А ты что – осведомителей уже себе завёл?

– Полковник Арутюнян отдавал тебе приказ погрузить мёртвого кочегара в автобус или не отдавал?

– Отдавал. А я – не погрузил. Убежал. Ну и при чём же здесь ты?

– Смотри. Допрыгаешься ты у меня.

Полуботок с брезгливою ненавистью смотрит на Злотникова. Тот – на Полуботка.

В столовой всё затихает, и в тишине все смотрят на них обоих. Но ничего не случается. Два врага продолжают есть.

 

13

Дом офицеров. Коридор второго этажа.

Группа арестантов, и среди них Полуботок и Злотников тащат огромный сейф. Тяжесть страшенная; тяжёлое дыхание, напряжённые лица.

Пожилой прапорщик руководит операцией:

– Так, ребятки, так! Теперь левей его, левей!

Угол сейфа цепляет стену и выламывает из неё порядочный кусок. Сейф заползает в какую-то тёмную каморку. Пожилой прапорщик выпроваживает оттуда солдат и запирает каморку на ключ.

– Это мы сделали, – деловито констатирует Злотников. – Куда ещё?

– Куда ещё – не знаю, – отвечает прапорщик. – Моё дело – спасти сейф, а там дальше – как хотите!

Кто-то из губарей радостно вздыхает:

– Отдыхаем! Шабаш!

– Я тебе покажу, падла, шабаш! – кричит Злотников. – Никому не расходиться! Я сейчас схожу к начальству, доложу, спрошу, что нам ещё делать.

 

14

Коридоры дома офицеров.

Губари разбредаются по ним, каждому хочется куда-нибудь приткнуться и отдохнуть, и перевести дух.

Полуботок стоит у окна. Видит, как внизу, во дворе, мечется Злотников, подходя то к одному офицеру, то к другому, вероятно с целью доложиться и получить указания на будущее – где работать и что делать. Полуботок усмехается, медленно уходит вдаль по коридору.

Принцев кричит ему вслед:

– Полуботок, а ты куда уходишь? Что нам всем было сказано – не расходиться!

Полуботок не оглядывается.

Входит в то помещение, где ещё вчера был концертный зал. Останавливается в дверях.

В зале видны сильные повреждения: в потолке большая дыра, сквозь которую просунулась железная балка; то там, то здесь обвалилась штукатурка, видны голые кирпичи; повреждены канделябры и люстры, испорчены многие сиденья, а вместо роскошных окон – зияющие проломы без рам и стёкол, с обрывками гардин, колышущимися на ветру.

А сцена? Обвалившиеся кулисы, какие-то верёвки, свисающие с потолка… Но – среди перекалеченных пюпитров всё так же незыблемо стоит барабан с надписью «ГАРМОНИЯ».

Полуботку вспоминается растрёпанная девица, певшая песню про то, как «Был он рыжий, как из рыжиков рагу…»

 

15

Коридор дома офицеров. Старшина сверхсрочной службы и Злотников.

– Но ведь люди же сидят без дела! – доказывает Злотников. – Товарищ старшина, нельзя же так! Людей необходимо обеспечить фронтом работ!

– Ну, хорошо, хорошо! Уговорил! Там, в конце коридора – много мусору и битых всяких кирпичей… Носилки и лопаты найдёте во дворе.

 

16

Какое-то помещение, особенно сильно пострадавшее от взрыва.

Губари расчищают его, а Злотников и Косов выполняют роль раздатчиков камней: те, кто подходит к ним с носилками, получают свою порцию каменного мусора и затем уносят его.

К раздатчикам приближаются Полуботок и Артиллерист.

Косов наполняет их носилки битым кирпичом и штукатуркою и, казалось бы, всё идёт нормально, но тут свои коррективы вносит Злотников: берёт тяжёлую плиту и кладёт её на носилки поверх того, что уже есть. И насмешливо говорит Косову:

– Тебе камней жалко, что ли?

Полуботок и Артиллерист, не сговариваясь, сбрасывают плиту на пол. Грохот и облако пыли.

– Это оставь себе, – говорит Полуботок.

– Правильно! Ишь, начальник какой нашёлся! – говорит Артиллерист.

У Злотникова лицо застывает от ярости.

– Плиту положить на место!

Полуботок и Артиллерист поднимают свои носилки и идут к выходу.

– А ну стоять! – Злотников бросается наперерез. – Забрать плиту назад! Вам что сказано?!

Артиллерист и Полуботок с грохотом и облаком пыли бросают на пол свои носилки.

– А ты чего раскричался? – спрашивает Артиллерист. – Кто ты здесь такой?

Они стоят друг против друга – Артиллерист и Злотников. Артиллерист намного выше ростом, да и по ширине плеч, объёмам кулаков и прочим данным ничем не уступит самозванному властелину гауптвахты. Вот только лицо у него – простое и открытое.

Вмешивается Косов. Он оттягивает Злотникова назад со словами: «Ну, хватит! Пошутили и хватит!» И Злотников как будто успокаивается. Полуботок и Артиллерист поднимают свои носилки и уходят.

Остальные губари молчат – никак не реагируют на увиденное и услышанное. Да и как тут выскажешься? Хозяин – он и есть Хозяин. Против него не попрёшь.

 

17

Двор дома офицеров.

Арестанты стоят у обломка стены, оставшегося от какого-то гаража. А по ту сторону котлована маячит чугунная груша на цепи, сокрушающая обломки катастрофы. Но груша и прочая техника – это где-то там, ну а здесь – Злотников. Он упорно долбит кусок стены, пытаясь изничтожить его.

Пожилой прапорщик кричит ему:

– Да ты погоди! Сейчас техника прибудет!

– Какая там техника, сквозь зубы отвечает Злотников. – Навались, ребята! Ну-ка, раз-два-взяли!.. Ух!

Некоторые губари тоже пробуют развалить стену. Звучат удары. Высекаются искры…

Злотников отходит подальше и, разбежавшись, со страшною силой врезается ломом в ненавистную твердыню. Стена явно содрогается.

– Да ты погоди! Не горячись! – кричит пожилой прапорщик.

Злотников вновь отходит для разбегу:

– Ребята, вперёд! В бой! Ура-а-а-а! – С рёвом врезается в стену. – Бей её!

Клич вождя подхватывают и другие: с недружным «Ура!» губари налетают на преграду и выбивают из неё большие и малые куски.

А стена всё стоит и стоит. Вызов бросает, дерзкая.

И вновь Злотников отходит для разбегу.

Держа перед собою лом, как штык, он примеривается к той точке, которую собирается поразить. По бокам от него пристраиваются его боевые соратники – в их числе и Принцев, и всегда безропотный и незаметный Аркадьев – это тот, с ужасно горбатым носом.

– За мной! За Родину! За Сталина!

Вожак и его народные массы врезаются в стену.

Стена сильно вздрагивает, покрывается трещинами и, поколебавшись, почти вся падает вперёд. Но один увесистый кусок, подчиняясь игре трещин и прихоти земного притяжения, опрокидывается назад – прямо на Аркадьева, лом которого так неудачно сработал. Глыба падает Аркадьеву на руки, на грудь, её пытаются удержать, подхватить, но она медленно подминает под себя солдата, стремясь вдавить его в землю.

Слышны крики: «Держи! Держи!»

Компания зевак штатского происхождения.

Первый зевака высказывает осторожное предположение:

– Смотри-ка, этого сейчас, наверно, задавит насмерть!

Второй более категоричен в своих суждениях:

– Да уж я думаю! Такая глыба и чтобы не задавила!..

Солдаты отваливают глыбу в сторону. Спасённый Аркадьев долго ещё не может прийти в себя.

– Я чуть не сломал себе руку!.. – бормочет Аркадьев. – Спасибо, ребята!.. Без вас я пропал бы… Рука-то как болит…

– Ну, чего столпились? – кричит Злотников. – Во всяком бою должны быть свои жертвы! – Хохочет. – И они ещё будут!

 

18

Двор дома офицеров. Вот уже и стемнело.

Прекращает своё тарахтенье понаехавшая техника, отключаются моторы, гаснут фары. Все расходятся – кто по домам, кто по казармам; одни лишь губари остаются и продолжают вкалывать.

Но вот и их работа замедляется, а потом и прекращается вовсе. И не для перекура, нет! Тут, оказывается нечто другое.

Некая женщина начальственного вида и уже в возрасте, собирает вокруг себя губарей и начинает им что-то объяснять, а потом и приказывать. Причём – с нарастанием, всё громче и громче:

– А я вам приказываю!

Солдаты смеются в ответ:

– Ну и ну!.. Ещё чего захотела!

– А я вам приказываю погрузить немедленно этот прицеп в самосвал!

– Так ведь мы ж его ни в жись не подымем, – возражает кто-то из губарей. – Тут нужен подъёмный кран!

И в самом деле: всякому психически нормальному человеку ясно, что поднять ТАКУЮ тяжесть и ТАКОЙ объём железа на высоту кузова самосвала способна только техника.

– Вы не думайте! – орёт истеричка. – У меня у самой муж – подполковник! Он вам всем покажет! А сейчас я позвоню начальнику вашей гауптвахты или коменданту гарнизона, и они вам добавят срок!

Ей в ответ – дружный, хотя и невесёлый хохот.

– А нам уже и так добавили срок!.. – кричат губари. – Нам уже и так отменили освобождение! И чего вы кричите? Нам просто не под силу поднять эту штуку!..

– Я вас всех под трибунал подведу! – орёт истеричка. – Вы у меня сгниёте на гауптвахте! – Срывается на визг: – Выполняйте то, что я вам приказала!

Кто-то из свиты, окружающей начальницу, безуспешно пытается успокоить её. Истеричка же между тем лишается дара речи и судорожно ловит ртом воздух с выпученными предынфарктными глазами. И вот, в образовавшуюся длинную паузу нежданно вторгается рядовой Злотников. Он выходит вперёд, останавливается прямо перед Истеричкою, смело смотрит ей в её безумные глаза.

– Вы, гражданка, не имеете права нам приказывать! Пусть сюда придёт офицер в военной форме и прикажет нам погрузить этот прицеп в самосвал! Пусть! И тогда мы… Вот сука буду! – по-блатному бьёт себя кулаками в грудь, – надорвёмся и умрём, а всё равно не сможем погрузить его! Но, по крайней мере, мы будем знать, за что мы умираем!.. Если за Родину, за Партию – мы всегда готовы! – Злотников усмехается. – Но никакой офицер нам такого не прикажет. Офицеры – люди умные. – Злотников поворачивается к губарям и торжественно провозглашает: – Ребята, следуйте за мной! Мы ещё не всю работу выполнили!

– Хулиганы! Хулиганы! – орёт Истеричка. – Вы у меня все под трибунал пойдёте!

Злотников оглядывается на неё:

– Мы? Под трибунал? – и дико ржёт.

Губари подхватывают этот его тон, слышны хохот, свист, улюлюканье. Все идут следом за Злотниковым с облегчением, с ощущением того, что именно он избавил их от грозной беды.

Истеричка истошно визжит, а свита увещевает её: «Ну, ведь нельзя же так! Ей-богу, неловко даже!»

Какая-то женщина, оказавшаяся свидетельницею этой сцены, неодобрительно качает головою. Вот её взгляд задерживается на проходящем мимо Принцеве – на его мученическом личике, на страдальческой фигуре.

Женщина говорит с грустью, оглядываясь на свою соседку:

– Вот ведь поколение какое пошло! Шинель-то хоть застегни правильно, юродивый! Тьфу! – сплёвывает от омерзения и отходит подальше.

Принцев, потрясённый подавленный, порывается что-то сказать вослед обличительнице, но тут его дарует вниманием ещё одна представительница прекрасного пола. Эта женщина жалостливо разглядывает бедолагу, который и в самом деле сильно выделяется среди всех арестованных своим очень уж несчастным видом; она разглядывает его, а потом и говорит ему же – вот ведь в чём весь ужас! Ему же самому! Как будто он – это вовсе не он, а кто-то совсем другой:

– Мордочка кислая. И сам-то – как сморчок какой-то!.. Бывают же такие!

У Принцева дрожат сначала губы, а потом и всё лицо начинает мелко трястись. Ему хочется разрыдаться.

 

19

Во дворе дома офицеров, вдали от женского шумового оформления.

На сцене, живописно украшенной следами недавней катастрофы, выступает Злотников – вожак, избавитель, трибун, дипломат. Поднимаясь на возвышение, Злотников говорит:

– А теперь, ребята, не ударим в грязь лицом! И давайте сейчас, за оставшееся у нас время, расчистим от камней эту площадку!

Поначалу ответом ему служит лишь тягостное молчание усталых губарей. Постепенно молчание переходит в ропот:

– Но ведь нам никто не приказывал!.. Никто нас сюда не посылал!..

– Да ведь и устали мы!..

– С пяти часов утра вкалываем!..

Злотников, слыша такие речи, молча сходит с пьедестала. Никого не бьёт – молча берётся за работу.

К толпе губарей подходит часовой с карабином и говорит:

– Но ведь комендант ясно сказал, что это на завтра! Завтра техника сгребёт всё это в кучу, а потом и увезёт!

– Завтра? Техника? – возражает Злотников. – Ну а мы – сегодня! И без техники! А ну, вперёд, ребята!

И уж то ли магнетизм, то ли личное обаяние вождя, вышедшего из народа, то ли что другое-третье-четвёртое, но наш Злотников и в этот раз завораживает народные массы и подчиняет их себе. Хотя и не все.

А часовой лишь пожимает плечами.

 

20

Там же. Те же.

Трудовой энтузиазм идёт на убыль. Все так выдохлись, что даже Злотникову становится понятно: пора закругляться.

А между тем Полуботок, Артиллерист и ещё один – это курсант из училища МВД – так те и не начинали вовсе. И зоркий глаз Злотникова подметил это давно.

– Баста! – кричит Злотников. – На сегодня хватит, мужики! Спасибо за работу! Отдыхаем теперь.

Смертельно усталые, губари прекращают сверхплановую трудовую деятельность. А Злотников продолжает свою мысль:

– Так вот, ребята, отдыхаем!.. Все, кроме рядового Полуботка! Вот он пусть теперь и поработает. А мы посмотрим на него.

Полуботок никак на это не реагирует.

– Ну? Мы ждём, – зловеще и многообещающе говорит Злотников.

– Долго тебе ждать придётся, шкура!

– А ну-ка, начинай!

– Не буду. Кто ты для меня такой?

Вмешивается Артиллерист:

– А почему ты мне ничего не говоришь? В самом деле – кто ты здесь такой, что приказываешь всем? Я вот, например, тоже не работал. Ну-ка прикажи и мне поработать!

– И я тоже не работал, – спокойно говорит курсант МВД. – И тоже не собираюсь тебе подчиняться.

– Вы меня не интересуете, – отвечает Злотников после краткого замешательства. – Меня интересует Полуботок. Ну, долго мне ещё ждать тебя?

– Я же сказал: долго.

Наступает жуткая тишина.

У Лисицына сдают нервы, и он прорезает её визгом:

– Иди, работай, падла!

Кац тоже вмешивается:

– Сам же себе хуже делаешь. Иди, работай, пока тебя по-хорошему просят!

Раздаются голоса и такие:

– А давайте его проучим!.. Рёбра ему пересчитаем!..

И снова – тишина.

Понимая, что Страшное уже где-то совсем рядом, Полуботок говорит, поигрывая лопатою:

– Попробуйте. Кто первый подойдёт?

Вмешивается часовой:

– Хватит вам! А то сейчас начальника караула позову!

Злотников успокаивает его:

– Старшой, ты не бойся. У нас всё будет в пределах социалистической законности. А бить мы его пока не будем. Нам ведь что важно-то? Человека перевоспитать – вот что! Чтоб пользу приносил нашей Родине!

Ему в ответ – подхалимистые смешки.

– Ты родину – оставь в покое, – тихо говорит Полуботок. – А то у нас и так: что ни мразь, что ни подонок, то больше всех и твердит о родине! И не тебе, дешёвка поганая, упоминать про неё!

Злотников неожиданно смеётся:

– Ты, старшой, не бойся. Я его сейчас бить не буду. Мы ведь с ним из одного полка. Свои люди, как-нибудь потом сочтёмся при случае.

 

21

Камера номер семь.

Губари лежат на «вертолётах», вертятся, пытаясь поудобнее закутаться в шинель.

Злотников выдаёт команду:

– Ну а теперь – всем спать! Всем, кроме рядового Полуботка.

– Это почему же так? – удивляется Полуботок.

Злотников очень спокойно отвечает:

– А потому, что я вот что надумал: зачем оттягивать дело на слишком далёкий срок? Сегодня же ночью я отобью тебе все внутренности. И убить не убью, и калекой на всю жизнь оставлю.

Лисицын подхихикивает:

– А я помогу.

Вмешивается Косов:

– Ну, хватит, братцы, пора спать. Бай-бай, ребята, ну, что вы, в самом-то деле?

Злотников шутливого тона не принимает. Он по-прежнему спокоен, по-прежнему деловит и серьёзен.

– Вот потому-то тебе спать и не придётся, – продолжает он. – Первую половину ночи ты проведёшь в ожидании, а вторую половину ночи – тебе уже будет не до сна! – Впервые за всё время смеётся.

Лисицын, Косов, Кац, Бурханов – они тоже смеются, кто злобно, кто с хитрецой, а кто и просто не понимая, что происходит.

Принцев умирает от усталости и от жалости к себе. Он ничего не видит и не слышит.

Аркадьев молчит. Такое у него предназначение – всегда молчать.

– А ты не откладывай на потом, – говорит Полуботок. – Давай сейчас!

– Нет. Сейчас мне несподручно! – смеётся Злотников. – Вот среди ночи – в самый раз и будет.

Полуботок вскакивает на ноги:

– Начинай сейчас! Один из нас сейчас умрёт!

Кац морщится:

– Нет, ну это уже за всякие рамки выходит! Этот тип из Ростова-на-Дону вконец обнаглел.

Полуботок не обращает на него внимания.

– Нам не жить вместе на Земле. Нападай! – с этими словами он сходит с «вертолёта» на пол.

В камере – тишина.

Злотников сначала молчит, а потом криво посмеивается:

– Я же тебя сейчас одним мизинцем придушу!

– А ты не надейся на свою мускулатуру! Уж на что мамонты были сильными, а и тех люди убивали! Нападай! – Полуботок как-то странно изгибается для схватки.

Злотников свирепеет:

– Ну, раз так ты сам захотел, получай!

И – бросается вперёд.

В ту же долю секунды Полуботок ловко выхватывает из-под своего «вертолёта» тяжёлый и железный «козёл» и направляет его в голову своего врага.

Злотников успевает увернуться, получив лишь царапину на лице, а «козёл» с грохотом врезается в стену, разбрызгивая штукатурку.

Полуботок, видя, что промазал и что Злотников сейчас раздавит его, как цыплёнка, успевает выхватить табуретку – Злотников на какое-то время потерял равновесие. Табуретка заносится над головой, и сейчас она должна будет опуститься и неминуемо разбить эту голову…

Но до убийства дело не доходит и в этот раз: Косов бросается между ними, сдерживая ярость Злотникова, а Бурханов пытается утихомирить Полуботка.

Внезапно открывается дверь. На пороге стоит усатый ефрейтор, рядом с ним – другой солдат. Карабины, штыки.

– Что за шум? – спрашивает ефрейтор. – Почему не спите?

– А это ОН! – кричит Кац, показывая на Полуботка. – Это всё он тут затеял!

Злотников, весь красный от ярости, пытается броситься на ослушника, на непокорного, на не признавшего, но Косов держит его мёртвою хваткою, да и штык очень уж многозначительно приближается к его лицу.

– Хватит! – кричит ефрейтор. – Если я сейчас вызову начальника караула, то всем вам тут станет тошно! Все подзалетите под суд!

– Почему это все? – удивляется Кац. – Я-то тут причём?

– Товарищ ефрейтор, – говорит Полуботок. – Переведите меня, пожалуйста, в другую камеру. Ведь есть же свободные места.

– В одиночную пойдёшь? – спрашивает ефрейтор. – Места есть только в одиночных.

– С удовольствием.

– Да ты что?! – кричит Косов. – Разве можно в одиночную? Оставайся здесь! Я тебя в обиду не дам! Я сам спать не буду!

Полуботок молча берёт шинель, шапку, «вертолёт», «козёл» и с этим имуществом пробирается к выходу.

– Да ты что, в самом деле? – не унимается Косов. – Кто же по своей доброй воле идёт в одиночную камеру?

Полуботок молча выходит.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

В камере номер семь содержится семеро арестованных.

 

22

Камера номер семь.

Косов кричит Злотникову:

– Сука! Зачем ты изводил парня?! Я думал, ты всё шутишь, а оно – вон оно как выходит!.. Правильно он сказал про тебя: мразь ты! И ты, и Лисицын – вы две мрази! – пинает ногою Лисицына.

Вступает Кац:

– А между прочим, этот Полуботок первым начал.

А за ним и Лисицын:

– И так нечестно: этот на него с голыми руками идёт, а тот на него – с инструментом!

– Не воняй!– кричит Бурханов. – Всё было честно!

– Ладно, – говорит Злотников, фальшиво и придурковато улыбаясь. – Пошутили и хватит. Давайте-ка спать.

Косов, стеля себе «постель», говорит:

– У нас, в строительных батальонах, какой только мрази не бывает. Всю гниль, всю пакость только в наши войска и берут. А такой мрази, как ты, Злотников, я ещё не видел даже и у нас.

 

23

Камера номер один. Одиночная.

Полуботок сооружает себе спальную конструкцию. Табуретка в камере уже есть, и ему остаётся лишь поставить «козёл» да «вертолёт» положить определённым образом, да шинель постелить, да самому лечь, положив шапку под голову. Так он и делает: ложится, лежит. И долго-долго смотрит в потолок широко раскрытыми глазами.

 

 

ШЕСТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

1

Двор дома офицеров. Уже рассвело.

Работа кипит, и всё вроде бы, как вчера: и развалины, и техника, и толпы разного люда – военного и невоенного, и губари вроде бы те же, что и вчера… Вот только Злотникова не видать среди них.

Кто-то из арестантов говорит:

– А ведь этого Злотникова, что из седьмой камеры, освободили сегодня.

– Всем свободу отменили, а его одного отпустили, – удивляется другой.

Полуботок слышит эти речи, но молчит себе и молчит. Работает, погружённый сам в себя, ни на кого не оглядываясь.

И ещё чей-то голосишко:

– А хорошо теперь без этого гада!..

 

2

Столовая гауптвахты. Обед.

Смертельно усталые арестанты жадно набрасываются на еду. Уничтожают её быстро и сосредоточенно.

Лисицын зыркает по сторонам своими крысьими глазёнками. И вот – перегибается через стол и выхватывает у Аркадьева кусок хлеба.

Аркадьев вскакивает:

– Отдай!

– Отдай, отдай, – говорит Косов. – А то ведь бить будем. Времена для тебя теперь уже не те.

Лисицын насторожёнными глазками стреляет по присутствующим. Оценивает ситуацию: будут бить или не будут?

Многие перестали есть. С ненавистью смотрят на него.

И Лисицын понимает: будут!

Возвращая хлеб, он кричит:

– Да подавись ты своим хлебом!

Все удовлетворены таким исходом.

 

3

Двор дома офицеров.

И снова такая же точно работа. Тяжёлая, изматывающая. Но ведь должен же кто-то убирать эти развалины, чтоб чисто было.

Лицо Полуботка вспыхивает радостью – это он увидел, как во дворе появились человек пятнадцать из его роты, а с ними – старший лейтенант Тюменцев.

Полуботок подбегает к ним:

– Восьмая рота, здорово! Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Ну как там у нас дела?

Происходит обмен рукопожатиями и приветствиями.

Тюменцев отводит Полуботка в сторону и шепчет:

– В нашей-то роте всё нормально… Слушай, ты случайно рядового Злотникова не знаешь?

– Знаю.

– Так ты представляешь: возвращается он к себе в роту, а там его сюрприз поджидает.

– Какой сюрприз?

– Там, в высших сферах, – Тюменцев делает жест наверх, – военный прокурор и прочие с ним всё колебались: возбуждать против него дело или не возбуждать? Очень уж этого Злотникова наш командир полка защищал. И вот сегодня как раз надумали они там, в верхах, всё-таки возбудить дело. И получилась творческая недоработка. Если бы чуть раньше пришли к этому мнению, то его бы просто перевели из простой камеры для арестованных в камеру для подследственных. А так – когда он оказался на свободе и узнал, что его всё-таки будут судить, он, представь: убивает дежурного по роте, берёт у него ключи от ружпарка и, вооружась до зубов, бежит в неизвестном направлении.

– Так я и знал, – говорит Полуботок. – Дезертировал!

 

4

Некий кабинет в некоем учреждении.

Некие штатские, сидя за столом, то ли размышляют вслух, то ли принимают какое-то решение. Перед ними – карты.

Один из штатских говорит:

– Он часто хвастался, что у него где-то на советско-турецкой границе есть друг. Военнослужащий. Кажется, прапорщик…

Другой возражает:

– С оружием, на угнанной машине и сразу после убийства он так далеко не помчится. Скорей всего, он заляжет на дно где-нибудь поблизости. У него есть какие-то друзья где-то здесь совсем рядом, на Урале?

– Урал – это обширное понятие.

– Поработаем с солдатами и командирами его роты и узнаем. Где друзья, где подруги, где родственники – всё узнаем…

Чей-то начальственный голос вмешивается:

– Только давайте в темпе, пожалуйста! В темпе! А то ещё неизвестно, сколько людей этот зверь поубивает!

 

 

СЕДЬМЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

1

Двор гауптвахты.

Вдоль шеренги гауптвахты прохаживается старший лейтенант Ляшкевич.

– Те, кому сегодня освобождаться – шаг вперёд!

Выходят человек десять.

– Многовато, – говорит Ляшкевич. – Ты, ты и ты – отпускаю. Через десять минут подойдёте к моему кабинету. Остальных бандитов попридержу, а то работать будет некому. Шаг назад!

Вышедшие становятся назад, в строй, в том числе и Косов, у которого лицо так и сияет от счастья, ведь ему-то как раз и досталось одно из этих трёх «ты»!

Между тем, Мордатый, который тоже давеча выходил из строя, освобождения не получил, хотя и претендовал на него. Еле сдерживая гнев, он говорит:

– Товарищ старший лейтенант! А почему вы МЕНЯ не освобождаете?! Мои трое суток уже истекли! Вы не имеете права!.. Вы обязаны отпустить меня!

Ляшкевич, улыбаясь одними губами, тихо отвечает:

– Любезный, вы плохо знаете Устав.

– А вы хорошо его знаете, – злобно ревёт Мордатый, – что держите меня здесь незаконно?

Все губари застыли от напряжения. Некоторые чуть заметно улыбаются. Последнему дундуку понятно: так разговаривать с Ляшкевичем никто из арестованных не должен. И этот Мордатый – тоже не должен! Не понимать таких простых вещей может только полный идиот.

Ляшкевич улыбается одними губами, глядит прямо в глаза Мордатому и, смакуя каждое слово, произносит следующий шедевр гауптвахтовского красноречия:

– Ты, пьянь! Знаешь ли ты, что для задержанных в нетрезвом состоянии срок наказания исчисляется не с момента ареста, а с момента ПОЛНОГО ПРОТРЕЗВЛЕНИЯ? Восемьдесят второй пункт. Глава двенадцатая. Дисциплинарный Устав Вооружённых Сил Союза ССР! Поскольку ты до сих пор ещё не пришёл в чувство, то отсчёт твоих троих суток ещё даже и не начинался. Ясно?

 

2

Где-то в России.

Злотников оставляет на шоссе, неподалёку от железнодорожной насыпи угнанную машину. Ловко вскарабкивается вверх и вваливается со всеми своими вещами в дверь проползающего мимо товарного вагона. Едет дальше…

А весна уже разошлась вовсю. Солнышко пригревает, тает и тает снег. Всё это, а ещё и леса, и поля, и деревни, проносится мимо, остаётся где-то позади, сменяется новыми картинами русской природы.

Злотников наблюдает за всем этим из открытой двери товарного вагона. На нём простая штатская одежда. Вещмешок и ещё какое-то тряпьё, пригодное для спанья и для упаковки автомата. И он уже никакой не рядовой конвойных войск, а, пожалуй даже, и не очень-то и гражданин СССР. Он теперь пребывает в совсем новом качестве, в новой роли, и возврата назад ему уже никогда не будет.

И хоть он сейчас и мнит себя сверхчеловеком, а всё-таки страшно ему сейчас, страшно. И вовсе он не супер-супер, а всего лишь маленький, крохотный человечек.

 

3

Камера номер семь для арестованных солдат (матросов).

В камере содержится шестеро арестованных: Лисицын, Бурханов, Аркадьев, Кац, Артиллерист и Принцев.

В обычных своих позах сидят они на табуретках у стены и у стола. Настроение у всех тягостное, недоумённое.

На почётном месте, возле печки-голландки сидит Лисицын.

Бурханов говорит:

– Патриота из себя корчил, а мы и уши развесили…

– Мне лично всё было понятно с самого начала! – раздражённо перебивает его Кац. – Это вы все пошли у него на поводу.

– Да ты больше всех ему и подпевал! – с ненавистью кричит Аркадьев.

Кац смотрит на него с уничтожающим презрением и бросает как плевок в лицо:

– Я – выживал, как мог. Я очень люблю выживать! Это моё самое любимое занятие! Моё хобби. Зато ты – больше всех молчал! Так вот: заткнись и молчи!

Начинается шум, спор и в этой суматохе только один не участвует – это рядовой Лисицын. Медленным и пронзительным взором он обводит всех присутствующих, и в голове его явно рождается какая-то мысль; и в лице происходит что-то вроде просветления, может даже – озарения божья.

И он встаёт.

Присутствующие почему-то разом замолкают и вопросительно смотрят на него. Снизу вверх.

Лисицын, оглядывая всех сверху, ведёт такую речь:

– И вот что: хватит! Мы долго терпели над собой власть этого придурка. И моё терпение теперь лопнуло! Я наведу порядок в этой камере! В общей сложности я уже насидел сто пятьдесят семь суток на гауптвахте! Поняли все? И я, как ветеран… Вы у меня попляшете!.. И чтоб Уставы учили! И чтоб работали у меня по-настоящему!

Гробовая тишина. Лицо Принцева вытягивается от изумления, а челюсть отвисает от страха.

Кац тщательно оценивает новую обстановочку. «За» он или «против» – не поймёшь.

Остальные – странным образом молчат.

Сверкая очами, Лисицын продолжает:

– А порядки у меня теперь будут такие…

Его бесцеремонно прерывает Артиллерист:

– Глядите-ка: новый диктатор явился!

– Давайте мы ему набьём морду, ребята? – предлагает Аркадьев.

– Что там за разговорчики! – возмущается Лисицын.

– Да чего на него глядеть? Бить таких надо! – кричит Аркадьев и первым бросается на Лисицына.

Вслед за ним бросаются и почти все остальные. Кроме Каца. Начинается свалка. Лисицына бьют руками и ногами.

 

4

А в камере номер один сидит рядовой Полуботок.

Локти упёрты в колени. Ладони подпирают голову. Он о чём-то думает, думает, думает… И ничего-то он не знает о том, что сейчас происходит в камере номер семь.

 

 

ВОСЬМЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

1

Двор гауптвахты.

Несколько губарей лениво убирают снег. Среди убирающих – Бурханов и ещё один новенький солдат с эмблемами летуна.

– И долго мы ещё будем тут в снегу ковыряться? – возмущается Летун. – Сколько же можно?

– Салага! – бросает ему с презрением Бурханов. – Знал бы ты, какие у нас дела творились тут в старые времена! Это разве работа? Вот раньше было, вот то – да!

Бурханов увлечённо слагает легенды о старом житье-бытье, но мы отключаем звук и ничего не слышим.

 

2

Двор гауптвахты.

Губари стоят в шеренгу. В шинелях, без ремней. Старший лейтенант Ляшкевич прохаживается мимо них.

– Кому сегодня освобождаться – шаг вперёд! – провозглашает он.

Из строя выходят: Артиллерист, Бурханов, Лисицын.

– Воинская дисциплина, – говорит Ляшкевич Артиллеристу.

– Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил, установленных Законами и воинскими Уставами!..

– Отпускаю, – говорит Ляшкевич. Переходя к Бурханову, спрашивает: – Все статьи выучил?

– Так точно, товарищ старший лейтенант! Выучил все статьи, полагающиеся арестованному на гауптвахте!

– Верю, отпускаю, – говорит Ляшкевич и переходит к Лисицыну. – А ты, существо, чего вылезло?

– А мне пора, – отвечает Лисицын. – То, что вы мне назначили, уже прошло.

Ляшкевич с интересом разглядывает искорёженную, зазубренную, вдребезги разбитую рожу с сильно подбитым глазом.

– Добавляю трое суток, – говорит Ляшкевич. – За то, что плохо побрился.

 

ДЕВЯТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

1

Двор комендатуры.

Арестанты занимаются строевыми упражнениями. Форма одежды: шинели с ремнями.

Чей-то голос лениво командует: «Нале-ВО!.. Напра-ВО!.. Кру-ГОМ!.. Шагом-МАРШ!..»

Полуботок и Принцев автоматически выполняют приказания с безучастными лицами.

Звучит команда:

– Разойдись! Пять минут отдыхаем!

Полуботок, опираясь на забор, говорит Принцеву:

– Весна… И ты прав был тогда: на гауптвахте нужно ЖИТЬ… – Подумав, он добавляет: – И нужно выжить…

Принцев будто и не слышит:

– Мой отпуск… Мой отпуск – так весь и пропал…

И чуть не плачет.

– Да брось ты! – говорит ему Полуботок. – Ещё много жизни будет впереди!.. Смотри: вон небо какое! И солнце! Чувствуешь – весна!

И улыбается каким-то своим мыслям.

 

2

Где-то в горах.

Злотников раздвигает заснеженные ветки, приглядывается к домику – небольшому одиноко стоящему вдалеке. Припрятывает в скале кое-какие свои вещи. А затем выходит. Смело идёт, открыто.

Стучит в дверь и входит. А там – сонное царство.

– Есть тут кто-нибудь?

Навстречу ему встаёт страшно заспанный человек.

– Кто там пришёл?

– Здравствуйте, – говорит Злотников. – Я тут заблудился немного, отстал от нашей туристической группы… У вас не найдётся чего-нибудь поесть… Так есть хочется…

 

3

Внутри домика.

Злотников сидит за грубо сколоченным столом, жадно ест, запивая чем-то из кружки.

– Так значит, вы геологи? Хорошо вам тут живётся… – Голос у него теперь какой-то новый. Вроде бы как придурковатый, почти заискивающий. – А я вот отбился от своих. Лыжи сломал… У нас была однодневная экскурсия, а я вот отбился и вот уже третьи сутки хожу туда-сюда и не могу никуда выбраться…

Первый из двух геологов говорит ему:

– Не переживай, дорогой. Поешь, отдохни, а потом и в путь пойдёшь. Мы тебе тогда дорогу подскажем.

Второй геолог говорит:

– Забрался ты в дебри, конечно, не очень удачно. Отдохни как следует, прежде чем идти. На вот ещё выпей водочки…

Как бы между прочим, Злотников спрашивает:

– А остальные когда вернутся?

– Завтра. У них там, в горах, работы много. Да ты не переживай: тут у нас не так уж тесно, и место для гостя всегда найдётся. Ложись вот сюда. Полежи, отдохни пока…

Некоторое время спустя все трое тихо-мирно засыпают на своих постелях.

 

4

Двор гауптвахты.

И опять шеренга арестантов. И опять Ляшкевич.

– Через десять минут подойдёте к моему кабинету. Я вам оформлю освобождение! – С этими словами он подходит к Полуботку, как бы впервые за всё время замечая его. – Ну, как оно, на гауптвахте?

– Да ничего, – равнодушно отвечает Полуботок.

– Ничего? – многозначительная усмешка. – Это значит, что можно посидеть ещё.

Полуботок спокойно пожимает плечами: мол, воля ваша; мне-то что. Принцев стоит рядом: замученный, бледный, запуганный… Ляшкевич что-то говорит ему, а Принцев что-то отвечает, но Полуботок не слышит. То ли он устал, то ли оглох, то ли постиг какую-то тайну – гауптвахтовскую или весеннюю…

 

5

Домик геологов.

Злотников уже хорошо отдохнул. Он приподнимается на своей раскладушке, оглядывается по сторонам, прислушивается: всё тихо, и оба геолога спят.

Встаёт. Выглядывает из домика наружу – и там всё тихо, всё спокойно. Величественные горы, покрытые сильно тающим снегом.

И тогда он так же спокойно, как и всё вокруг, достаёт из своего вещмешка пистолет и двумя выстрелами в голову убивает обоих спящих геологов. Они умирают, так и не узнав, за что и от кого.

А Злотников начинает собирать нужные ему вещи. Быстренько переодевается в новую одежду. Облачается в хорошие резиновые сапоги.

Некоторое время спустя он выходит из домика с рюкзаком за спиною и узелком со старыми вещами в руках. Возвращается к тому месту, где до этого кое-что припрятал. Это «кое-что» включает в себя замотанные в тряпки автомат и боеприпасы к нему.

По пути он выбрасывает куда-то в пропасть свою старую одежду и продолжает двигаться в направлении, известном лишь ему одному.

 

 

ДЕСЯТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

1

Дворец спорта.

На ледовой арене под музыку упражняются фигуристы и фигуристки. Звучат команды тренерши, чей-то смех, чьё-то хлопанье в ладоши…

Двое пожилых рабочих не спеша возятся с повреждённым деревянным настилом: что-то отмеряют, отпиливают, приколачивают…

А арестанты выносят из зала целые ряды сидений и складывают их штабелями в большом и светлом фойе.

После очередной такой укладки рядовой Полуботок, оглянувшись по сторонам и, сочтя момент подходящим, куда-то убегает, радуясь тому, что оба часовых со своими карабинами чрезмерно увлеклись разглядыванием фигуристых фигуристок.

 

2

Застеклённый кабинет вахтёрши.

Две женщины – старая и молодая – пьют чай, закусывая бутербродами, вареньем, конфетами и печеньем. Тут же, на столе, рядом с телефоном, лежит какое-то шитьё.

Снаружи в стеклянную дверь стучит солдат – это Полуботок.

– Ну, что там ещё? – спрашивает пожилая женщина.

– Простите, – говорит Полуботок, нахально вторгаясь в их пространство и подходя к самому столу. – Можно я от вас позвоню?

– Там, в коридоре, есть телефон-автомат! Иди и звони.

Полуботок умоляет:

– Ну, пожалуйста, разрешите! Ведь у меня же нет ни копейки денег!

– Что? Двух копеек на телефон нету? – с презрением говорит молодая.

– Нету, конечно! Я же на гауптвахте сижу! У нас нет денег!

Молодая брезгливо фыркает и отворачивается.

Пожилая наоборот – смягчается и сдвигает телефон в сторону солдата.

– Звони! – разрешает она и, повернувшись к молодой, продолжает: – А юбка-то оказалась широка! Да вот посмотри сама.

Молодая смотрит. Потрясена увиденным:

– Мешок! Самый настоящий мешок! Вот пусть и перешивает теперь! А то деньги только привыкла драть!..

Полуботок, набравши пятизначный номер, говорит в трубку:

– Алло!.. Алло!.. Товарищ старший лейтенант!.. Здравствуйте!.. Это я – рядовой Полуботок!..

Кабинет командира роты. Старший лейтенант Тюменцев, командир конвойной роты, сидит за своим столом.

– А, это ты?.. Ну и как там у тебя дела на гауптвахте?.. Вам туда уже что – телефоны провели прямо в камеры?

Полуботок на своём конце провода взволнованно кричит в трубку:

– Товарищ старший лейтенант! Завтра в одиннадцать утра исполняется ровно десять суток, как я здесь!..

– Да ты откуда звонишь? – спрашивает Тюменцев.

– Из дворца спорта!.. Мы тут сегодня работаем!.. Товарищ старший лейтенант! Пришлите кого-нибудь за мною завтра… А то ведь меня так просто, без сопровождения не отпустят домой… Ведь так и будут держать и держать!..

– Завтра?.. В одиннадцать? Хорошо, хорошо!..

– Только ж вы не забудьте, товарищ старший лейтенант! А то ж вы можете и забыть!..

– Что ты! Как же я могу забыть про своего писаря! Обязательно пришлю!

– Спасибо, товарищ старший лейтенант! – радостно кричит Полуботок и кладёт трубку.

А пожилая женщина говорит молодой:

– Вот так она пристроилась, стерва эта: деньги гребёт, а сама шить не умеет. А теперь сюда посмотри – видишь, какая строчка?

Молодая, отхлёбывая чай и закусывая печеньем, смотрит, качая головою:

– Это ж надо!

А Полуботок, воспользовавшись тем, что развёрнутая юбка заслонила собою половину будки, крадёт со стола одно печенье. Пробормотав «спасибо», выходит из стеклянной кабины. И тут же съедает украденное. И возвращается к своим обязанностям. И вместе с зачарованными часовыми смотрит на фигуристок, как бы впервые замечая их. Как прекрасна жизнь!

 

3

Где-то в горах. Уже вечереет.

Злотников слышит пока ещё очень далёкий собачий лай. Настораживается. Входит в неглубокий ручей и долгое время идёт по воде, чтобы сбить след. Прислушивается: вот уже и нет никакого лая. А может быть, и не было. Только вода под ногами журчит.

 

 

И ЕЩЁ ОДИН ДЕНЬ.

УЖ ЭТОТ-ТО ВРОДЕ БЫ ПОСЛЕДНИЙ!

1

Коридор гауптвахты. Подъём.

Губари выходят из своих камер с «вертолётами» и с «козлами», относят «спальные принадлежности» в каптёрку.

Полуботок толкает в бок Принцева:

– Отсидели мы с тобою своё… Ведь и у тебя тоже сегодня срок кончается. Только у меня утром, а у тебя – вечером.

– Отсидели, – уныло и бессмысленно повторяет Принцев.

 

2

Коридор гауптвахты.

Рядовой Полуботок моет пол – на корточках, с засученными по локоть рукавами. Незаметно для себя он задумывается, держит перед собою тряпку и сидит так, и смотрит в одну точку.

За спиною у Полуботка возникают чьи-то ноги.

– В чём дело? – спрашивают Ноги.

– А? – ещё не очнувшись, спрашивает Полуботок.

– Вы почему не работаете?

Полуботок поворачивается. И смотрит снизу вверх на хозяина ног – это ефрейтор в очках, со значком о высшем образовании на груди и с карабином.

– У меня сегодня срок кончается, – отвечает Полуботок. – В одиннадцать утра исполнится ровно десять суток…

Глядя на свои часы, ефрейтор говорит:

– Сейчас только шесть часов двадцать две минуты. Так что, вам ещё не скоро. Вперёд!

Полуботок чего-то недопонимает:

– Что?

– Вперёд!

Полуботок продолжает мыть пол: моет, моет, моет; выжимает тряпку и опять трёт, трёт, трёт…

И вновь – ноги.

– В чём дело? – спрашивают Ноги. – Почему так медленно?

– Что? – спрашивает Полуботок, глядя снизу вверх.

– Мне кажется, что вы чересчур много отдыхаете, – говорят Ноги. – Тут имеет место какая-то ошибка: отбывая срок наказания на гауптвахте, вы обязаны РАБОТАТЬ, а не ОТДЫХАТЬ. Именно так: РАБОТАТЬ!

Полуботок встаёт и говорит:

– Молодой человек, а вам что? Жалко? – задумчиво перекладывает тряпку из одной руки в другую. А затем обратно.

Пальцы сжимают тряпку всё сильнее и сильнее, и из неё с нарастающим грохотом капает вода в ведро: кап-кап-кап.

– Мне не жалко, – отвечает ефрейтор. – Но работать вы всё-таки будете. Я вас уверяю: будете. Вперёд!

Полуботок с ненавистью смотрит на человека со значком о высшем образовании. Чёрные глаза за стёклами очков. Мясистый нос. Толстые надменные губы.

В тишине грохочут капли, падающие в ведро с водою.

Полуботок порывается что-то сказать, но стиснутые зубы не дают ему сделать это. Молча берётся за прерванную работу.

 

3

Двор комендатуры, часов восемь утра.

Полуботок и другие арестанты убирают выпавший за ночь снег. Невдалеке виден тот же самый ефрейтор, но уже в шинели, которая безжалостно скрывает ромбик о высшем образовании. Слышно, как он кому-то то и дело говорит: «Вперёд!» да «Вперёд!»

Полуботок ни на что не обращая внимания, делает своё дело, словно и нет никакого ефрейтора с карабином и штыком.

Слышен чей-то крик: «На гауптвахту его!»

Ефрейтор резко оборачивается в ту сторону, откуда донёсся крик, но все губари уткнулись в свои лопаты и работают на полную мощь. Ефрейтор весь вспыхивает от негодования, но затем опять напускает на себя выражение, соответствующее важности возложенной на него задачи.

А Полуботок – знай себе, ковыряется в снегу и ковыряется. Отбывает срок.

 

4

Двор гауптвахты.

Несколько арестантов складывают в сарайчик лопаты и скребки. Из сарайчика выходит Полуботок. Останавливается. Смотрит. Перед ним – всё тот же двор, всё те же плакаты на стене. Возле грибка с плащом и с надписью «ТУЛУП» переминается с ноги на ногу часовой с карабином. А вон и начальник караула – капитан из авиации. И это – тот самый Добрый Капитан, который десять суток тому назад принимал на гауптвахту рядового Конвойных Войск Полуботка.

Полуботок подходит к нему и говорит:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться!

– Обращайся.

– Товарищ капитан, который теперь час?

– Полдвенадцатого, – спокойно отвечает Добрый Капитан на этот необыкновенно вольный вопрос, глядя на свои часы.

– Товарищ капитан, – говорит Полуботок, продолжая всё дальше заходить за границы дозволенного, – вот уже полчаса, как окончился мой срок. Меня пора освобождать!

– Как фамилия?

– Рядовой Полуботок! Первая камера!

– Жди, – устало говорит Добрый Капитан. – Когда за тобою придут – отпустим.

– Товарищ капитан, а можно я обращусь к начальнику гауптвахты – к старшему лейтенанту Ляшкевичу?

– Можно. Но не советую. Да его сейчас и нету – вышел ненадолго в комендатуру.

 

5

Горы. Лес. День. Погоня.

Злотников бежит через колючий кустарник, ломая ветки, рвя на себе одежду и царапая лицо. При нём автомат.

За спиною – лай собак и голоса солдат.

Где-то в небе тарахтит вертолёт.

– Бросай оружие! – кричит голос, усиленный мегафоном. – Сдавайся!

– Нет смысла! – тихо говорит сам себе Злотников и, присев в удачном месте, отстреливается. Меняет магазин – один, другой – и опять стреляет и стреляет. И потом бежит дальше.

Всё это время в него тоже стреляют и стреляют. Но – наугад. И потому не попадают.

Злотников бежит. Голоса людей и лай собак – всё ближе.

Какая-то собака со страшным храпом вот-вот настигнет его и разорвёт на куски. Получив автоматную пулю, она жалобно взвизгивает и, катаясь по земле, отлетает по горному склону куда-то в сторону.

Отстреливаясь, Злотников бежит, а заветная цель – тихое местечко где-нибудь в горах, или мама, хорошо устроившаяся в жизни и в городе Нью-Йорке – ох, как далеко!

Перебегая через открытую поляну и, уже достигнув было быстрой горной речушки, он наконец-таки получает то, что ему уже давным-давно причитается: несколько путь, пробив ему спину, вырываются у него из груди и летят дальше. Какое-то время он пытается угнаться за ними, медленно-медленно плывя по воздуху, но затем всё-таки падает на землю.

 

6

Камера номер один.

Рядовой Полуботок сидит на табуретке, подперев голову руками. Затем вскакивает и начинает ходить взад-вперёд, взад-вперёд, зачем-то время от времени поглядывая в глазок: мол, не идут ли там за ним?

А там – не идут!

 

7

Умывальное помещение.

Один из часовых подставляет Принцеву стул. Тот усаживается и, уставив вперёд неподвижный и безумный взгляд, сидит так, и слёзы льются у него по щекам.

Добрый Капитан – здесь же. Он говорит:

– Ну вот: то б сегодня вечером или завтра утором освободился, а теперь тебя могут и под суд отдать за членовредительство с целью уклонения от воинской службы…

Принцев не отвечает – тихо плачет.

Двое солдат из состава караула забинтовывают ему руки на запястьях.

– Товарищ капитан, говорит один из солдат. – Бритвы здесь всегда лежат… Они же, арестованные, бреются ими…

– Мы ж думали, он воду убирает тут… Раковина-то протекает… А он, оказывается…

– Смотреть надо было, – устало говорит Добрый Капитан. На то вы и часовые. – Обращаясь к Принцеву, Добрый Капитан говорит: – Не хнычь. Сейчас приедет машина, окажут тебе помощь. Если потребуется – госпитализируют…

Так, что только ему одному слышно, Добрый Капитан тихо бормочет:

– Вот же дурень… Ничего не понимает… Даже и вены путём перерезать не сумел… Разве ж так из жизни уходят?..

 

8

Камера номер один.

Полуботок смотрит в глазок: там ведут под руки Принцева. Шум, голоса, а в чём дело – не понять.

Полуботок снова садится на табуретку и ждёт, когда за ним придут.

 

9

Камера номер семь.

В ней теперь содержится пятеро арестованных. Один из них – Лисицын с побитою рожей, а все остальные – новенькие, неизвестные нам. Лисицын сидит, опершись локтями о стол. Почётное место возле печки-голландки занимает какой-то верзила из автобата.

Перед глазами Лисицына проплывают какие-то видения, сплошь состоящие из голых женщин; одну из них он якобы жадно хватает и уже наяву говорит:

– А я бы её взял тогда и – у-у-ух!

– Сядь, пришибленный! – кричит ему кто-то.

И удар по голове.

Лисицын поднимается с пола. Доползает на четвереньках до своей табуретки. Получив ещё один удар – на этот раз ногою – долгое время корчится на полу от боли, но затем кое-как встаёт и садится на своё прежнее место. Крысьими глазёнками оглядывается по сторонам – будут ли ещё бить или не будут.

Пока не бьют. Жить можно дальше. Из тумана медленно выползают силуэты новых голых женщин, но Лисицын боится на них даже и смотреть, а не то что бы хватать руками. И сидит себе смирно.

 

10

Коридор гауптвахты. Вечер.

Арестанты расходятся по своим камерам, неся в руках «спальные принадлежности».

Рядовой Полуботок входит в свою камеру номер один и устанавливает нужным образом «вертолёт» на «козёл» и опрокинутую табуретку.

Укладывается спать: шинель – она и матрас, и одеяло одновременно, а шапка – это подушка… Засыпает.

 

 

ОДИННАДЦАТЫЕ СУТКИ

1

Гауптвахта. Сплошной поток событий.

Утром – подъём. «Спальные принадлежности» заносятся обратно в каптёрку…

Чистка выпавшего за ночь снега во дворе гауптвахты и соседней комендатуры…

Погрузка в автобус и поездка через весь город…

Работы во всё том же дворце спорта – перетаскивание сидений из зрительного зала в фойе…

А затем: фигуристы и фигуристки на льду, а вокруг – потрясённые их видом стражники с карабинами…

 

2

Дворец спорта.

Ледовая арена с зазевавшимися охранниками – где-то внизу, а губари – где-то на высоких рядах, чуть ли не под самым потолком.

К арестованным поднимаются две женщины среднего возраста, обе подходят и, смущённые чем-то, останавливаются, оглядываются друг на друга и не решаются что-то сказать. Наконец одна из них набирается смелости и говорит:

– Ребята, мы вам собрали поесть… Из наших сотрудников – кто, что мог, тот то и дал. Вот, покушайте…

Женщины разворачивают бумагу – это и булочки, и куски хлеба, и колбаса, и печенье разных сортов, и солёный огурец, и одинокая конфетка, и что-то ещё и ещё, собранное, видимо, от всех сотрудников дворца спорта… Поблагодарив, губари принимаются за еду.

Маленькая сценка: вот рядовой Лисицын протягивает руку к большому куску колбасы. Полуботок спокойно и уверенно бьёт его по руке ребром ладони или даже мизинцем и забирает колбасу себе. Ест. А больше колбасы не осталось. Лисицын довольствуется простым хлебом.

 

3

Дворец спорта. Фигуристки на ледовой арене.

Часовые стоят у самого борта и не сводят с них глаз.

Рядовой Полуботок, поймав удачный момент, опять, как и вчера, удирает и бежит в ту же вчерашнюю вахтёрскую застеклённую будку. Стучится, открывает дверь и что-то объясняет старенькой женщине с вязаньем в руках. Это уже не та женщина, что была вчера. Эта – добрее и отзывчивее. Полуботок звонит по телефону и кого-то в чём-то убеждает. Музыка, доносящаяся сюда с места тренировки прекрасных фигуристок, не позволяет нам услышать его слова. Да и зачем они? И так всё понятно – кому звонит и о чём напоминает.

И снова – счастливые и юные фигуристки, и снова губари носят и носят свои тяжести…

 

4

Камера номер один.

Полуботок сидит на табуретке, упершись локтями в колени и обхватив ладонями голову. О чём думает и что переживает – неизвестно.

Щелчок в замке. Дверь открывается. Полуботок моментально вскакивает. Ничего не докладывает, просто смотрит на вошедшего и всё.

Толстый майор из авиации стоит на пороге и говорит:

– Выходи. Тут за тобой пришли из твоей роты.

Полуботок молча выходит из камеры номер один для арестованных солдат (матросов).

Дверь за ним захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги удаляются.

Опустевшая камера вслушивается в эти шаги…

 

5

Полуботок и молодой сержант сверхсрочной службы

покидают двор гауптвахты и через двор комендатуры выходят на улицу, названную почему-то именем Чернышевского.

Выйдя на улицу, сразу поворачивают направо и идут себе по тротуару, по Свободе. А сзади виден огромный плакат: «ОБУВИ (столько-то) МИЛЛИОНОВ ПАР». Под мышкой у Полуботка – пакет с «джентльменским набором».

 

6

Огромный тюремный ансамбль,

находящийся едва ли не в самом центре города. Нигде ничего лишнего не написано, но те, кому надо, знают: это улица Достоевского, 39/1. Железные ворота.

Сверхсрочник нажимает кнопку звонка.

В больших железных воротах открывается маленькое железное окошко. Часовой Конвойных Войск МВД СССР смотрит на пришедших. Узнав, захлопывает окошко и отпирает железную дверцу.

Полуботок и сверхсрочник входят.

Дверца захлопывается.

Ключ в замке проворачивается.

И – шаги двух человек по территории солдатской зоны.

 

7

Двор солдатской зоны.

Чёрные зэки чистят снег и отдирают от асфальта куски заскорузлого льда. Часовой с автоматом, дуло которого направлено прямо вперёд, безучастно наблюдает за их работой.

Из ворот промышленной зоны выезжает колёсный трактор, катя за собою три вагонетки, наполненные чем-то объёмистым и прикрытым брезентом. Капитан Мурдасов орёт на тракториста и на часового контрольно-пропускного пункта, который вышел из караульного помещения. Мурдасов срывает брезент с вагонеток, и мы видим, что они заполнены литьём и какими-то деталями, предназначенными для соседнего завода с военно-авиационным профилем.

– А ты обыскивал вагонетки? – орёт Мурдасов.

– Товарищ капитан, я как раз сейчас и собирался это делать, – спокойно и насмешливо отвечает часовой.

– А если там заключённый спрятался?!

– Да что вы на меня кричите? – огрызается солдат. – Я ничего не нарушил! Все мои действия – правильны!

– Молчать!

– И я подчиняюсь не вам, а начальнику караула. А начальник караула подчиняется командиру роты! А вы для меня – никто! Я прекрасно знаю Устав, и нечего тут на меня орать!

– Сгною на гауптвахте!

Часовой КПП даже и не поворачивает головы в сторону орущего капитана. Молча осматривает вагонетки и даёт знак трактористу продолжать свой путь. Тот подъезжает к воротам, за которыми – улица имени Достоевского.

А капитан Мурдасов уже напустился на заключённых, которые чистят снег…

 

8

Ротная канцелярия.

Старший лейтенант Тюменцев сидит за своим столом и рассматривает альбом с репродукциями Рембрандта. В углу, возле сейфа, стоит гитара.

Входит рядовой Полуботок. Отдавая честь, докладывает:

– Товарищ старший лейтенант! Рядовой Полуботок прибыл с гауптвахты без замечаний! Вот моя записка об арестовании.

– А-а, вернулся? – говорит Тюменцев, беря записку. – Как они быстро пролетели эти твои десять суток – я и не заметил.

– Одиннадцать суток, – поправляет командира Полуботок.

– Ну да, конечно: одиннадцать… Ну, раздевайся, чего стоишь? Я тут без тебя пытаюсь разобраться с Рембрандтом. Тут всё по-немецки написано про него.

– Помню, – отвечает писарь.

– Вот и будешь мне сейчас переводить, что тут про Рембрандта этого ихнего написано. А то я по мировой культуре соскучился. А ещё я купил недавно какие-то сказки на немецком языке. Тоже надо будет посмотреть.

Полуботок стоит неподвижно. Как будто и не слышит.

– Ну, чего насупился? – кричит командир роты. – Забыл я про тебя! Забыл! Ну, бывает же такое: ну, забыл человек!

 

9

Кабинет командира роты.

Оба – командир и его писарь – сидят за столом и рассматривают цветные картинки в какой-то большой детской книге.

– Хотел дочке почитать немецкие сказки, – говорит старший лейтенант Тюменцев. – И не получилось: все какие-то слова непонятные. Оксанка листает книгу, листает, смотрит на эти картинки и говорит: «Папа, почитай мне про то, что здесь написано!» А я – ну, дуб дубом! Столько прозанимался немецким и – ничего не понимаю! А ведь, сам знаешь: летом, уже после твоего дембиля – мне в академию поступать. А там – иностранный язык. А без иностранного сейчас никак нельзя. Так что давай, будем учиться.

– Давайте, – равнодушно отвечает Полуботок.

– Ну-ка, почитай мне вот здесь – здесь картинки самые интересные!

Полуботок читает: «Die Geschichte von dem Gespensterschiff «.

– Это что такое?

– История о привиденческом корабле.

– Здорово! Ну, ты читай, читай.

Писарь читает немецкий текст. Читает устало, равнодушно, но с хорошими немецкими произношениями:

– Mein Vater hatte einen Laden in Balsora; er war weder arm noch reich und war einer von jenen Leuten, die nicht gerne etwas wagen, aus Furcht, das wenige zu verlieren, das sie haben…

– Ты переводи, переводи! – нетерпеливо перебивает его командир роты.

– Перевожу: «У моего отца была лавка в Бальзоре. Он был ни беден, ни богат и был из тех людей, которые не любят отваживаться на что-либо из страха потерять то немногое, что имеют…»

Тюменцев, глядя на писаря, вдруг замечает:

– Э-э, да у тебя седина появилась! Что ж там такое было на этой твоей гауптвахте, что у тебя седина появилась?

Полуботок лишь равнодушно пожимает плечами – мол, бог его знает, что там было… не помню…

Тюменцев о чём-то задумывается. Смотрит на своего писаря вполне доброжелательно. Пытается перевести всё в шутку:

– Как тебя тогда назвал полковник Орлик – Полусапожек, а?

– Так точно, товарищ старший лейтенант! Моя фамилия по-украински и по-белорусски означает полусапожек.

– А по-немецки как будет полусапожек?

– Halbstiefelchen, – не задумываясь, отвечает Полуботок.

– А если полный сапог – тогда как?

– Schaftstiefel.

– Может, ты знаешь, как по-немецки будет ботфорт?

– Знаю: Kanonenstiefel.

– Ну, ты и даёшь!

Писарь снова читает и читает что-то по-немецки, а на лице у него такая усталость и такое напряжённое ожидание, что без труда можно было бы на нём прочесть: «Ну, когда же ты, проклятый, отвяжешься от меня?»

– Unwillkürlich, – продолжает он минут пять спустя, – machten wir dort halt und sahen einander an, denn keiner wagte es recht seine Gedanken zu äußern…

– Ты ж переводи!

– Мы невольно остановились, переглянулись, так как никто из нас не решался открыть свои мысли. «O Herr, spach mein treuer Diener, hier ist etwas schreckliches geschehen.» Перевожу: «О господин, – сказал мой верный слуга, – здесь произошло нечто ужасное…»

 

10

Кабинет командира конвойной роты.

Сквозь чтение немецкого текста прорывается телефонный звонок.

Тюменцев поднимает трубку.

– Алло! Старший лейтенант Тюменцев слушает!.. А-а, это ты, Люция́? Что?.. Нет-нет! Сегодня нельзя! Жена уже вернулась из Херсона!.. – машет Полуботку, чтобы тот проваливал ко всем чертям. – Люция́, давай попробуем встретиться завтра!..

Полуботок покидает кабинет, плотно закрыв за собою дверь. Бормочет: «Hier ist etwas schreckliches geschehen… Etwas schreckliches»…

 

11

Казарма с двухъярусными кроватями,

до идиотизма идеально заправленными и выровненными…

Тёмно-синие одеяла с двумя белыми полосками в ногах и с тремя – в головах. Одеяла натянуты так туго, словно бы они служат обивочным материалом для досок, положенных на кровати.

Иллюзия обтянутых одеялами досок – очень сильна, и, когда Полуботок бухается на одну из таких «досок» и она под ним прогибается и мнётся, у зрителей, которые, быть может, появятся когда-нибудь у этой истории, когда она превратится в художественный фильм, у зрителей, которые должны будут сидеть в большом зале и смотреть на всё происходящее на большом настоящем экране, а не на убогом телевизионном, у зрителей в этом месте должен невольно вырваться вздох изумления.

Какой-то сержантик из новеньких подбегает к нему и верещит:

– Ты что здесь разлёгся? Ты кто здесь такой?.. А ну встань!

– Gespensterschiff… – бормочет, засыпая Полуботок. – Etwas schreckliches… schreckliches… – Глаза у него слипаются.

– А ну встать! – орёт на него сержантик.

– Ruht!.. Пшол вон, собака, – небрежно бросает Полуботок сквозь зубы, даже и не повернувши головы в его сторону.

К сержантику подходит солдат и шепчет:

– Ты чо? Совсем охренел, что ли? Ведь это же наш писарь!

– А-а, – понимающе протягивает сержантик, и в глазах его испуг: кажется, у меня будут теперь неприятности.

– Пойдём отсюда! Он только что с гауптвахты пришёл, будет теперь отсыпаться.

Оба уходят.

А Полуботок, задрав свои ноги в сапогах на спинку кровати, а руки заложив за голову, бормочет тихое заклинание:

– Свободен! Свободен! Свободен!..

И сладко засыпает.

 

12

Он спит,

а рядом с ним окно, выходящее во двор солдатской зоны, а во дворе началась выгрузка зэков, вернувшихся с работы на объектах, и солдаты с автоматами стоят там, где им положено стоять при этой операции, а автоматы у них торчат дулами вперёд, а на неприступном, как крепостная стена, каменном заборе висит огромный обшарпанный плакат, призывающий что-то выполнять и претворять в жизнь, ну а над всем этим – свободное и бесконвойное, голубое и чистое небо. И ещё – солнце. А под небом и солнцем много кой-чего другого есть: вон тот флюгер на высокой, как мачта, трубе, и жилые кварталы города, и леса, и реки, и степи, и холмы (это ведь предгорья Урала), и… всего не перечислишь.

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

 

Прошло много лет… И вот уж мне не двадцать два года, как было когда-то, а шестьдесят восемь.

Ростов-на-Дону, год 2018-й.

Недавно я узнал, как сложилась в дальнейшем судьба старшего лейтенанта Тюменцева: у него потом что-то не заладилось на службе, и он оставил её раньше времени. Не стал никаким генералом, а вернулся в своё родное село, находящееся в том месте, где Волга впадает в Каспийское море, и устроился там учителем в тамошнюю школу. Году примерно в 1994-м он умер…

Мне жалко – просто до слёз! – что с ним всё так плохо получилось в жизни, потому что это был прекрасный человек. Я изобразил его немножечко насмешливо, но он таким и был на самом деле – немного шалопаем, и я его описал вполне правдиво.

Однако тот важный для меня жизненный урок мне преподал всё-таки не старший лейтенант Тюменцев, а полковник Орлик. Тюменцев бы ни за что не отправил меня на гауптвахту. Он и раньше практиковал такое: отводил от меня всякие беды. Но тут не получилось – вмешался командир полка.

Тюменцев никогда не ругал меня (хотя можно было и поругать), ни разу не повышал на меня голоса (хотя на других мог орать), и он мне, необъяснимым образом, всё и всегда прощал.

Я с ним мог беседовать на любые темы – в том числе мы спорили с ним насчёт политики партии и правительства: я ругал советскую власть, а он утверждал, что всё не так уж плохо. В те времена такие отношения между командиром роты и рядовым солдатом считались не просто немыслимыми, а противозаконными! Он ведь был членом партии и служил в страшных тюремных войсках. Чтобы было понятнее: штаб нашего конвойного полка находился в том же самом здании, где и располагался Комитет Государственной Безопасности – просто входы были разные: пройти  в штаб конвойного полка можно было со стороны улицы Гоголя, а пройти в то же самое здание, но со стороны владений КГБ, можно было только через улицу Коммунистическую.

Однажды ночью, когда Тюменцев был на дежурстве, он зашёл в ленинскую комнату, где был выключен свет, и застал меня за таким занятием: я сидел в темноте перед светящимся радиоприёмником и слушал запрещённый «Голос Америки», который читал запрещённого Солженицына. Сейчас этого уже не понять, то тогда это считалось совершенно невероятным делом – просто даже из ряда вон выходящим! В принципе, на меня можно было написать донос в КГБ и сдать меня туда так, что я бы оттуда живым не вернулся. Но, вместо этого, командир молча уселся рядом со мною и стал слушать то же самое, что и я. Он прослушал Солженицына с полчаса, а потом встал и ушёл. И за всё это время ни я, ни он не проронили ни слова и только под конец бросил:

– Иди спать, уже поздно.

Что я и выполнил тотчас же, ибо это был приказ.

Но я точно тогда знал, что мне от командира ничего плохого не будет, и даже и не подумал чего-либо опасаться.

Солдат по имени Олег, который служил в нашей роте, до службы в армии был осведомителем КГБ – это он мне сам рассказывал. Похвалялся! Тюменцев знал это же самое, однако поначалу относился к нему хорошо, но потом, когда тот стал наглеть и потерял над собою всякий контроль, обошёлся с ним очень круто. Без гауптвахты, без судов и без всяких других подобных действий он, не слишком выходя за рамки закона, смешал этого Олега с дерьмом так, что тот, наверняка, запомнил это на всю жизнь. И я теперь понимаю: командир роты мог быть и жестоким человеком!

Владимир Григорьевич Тюменцев для меня дорог тем, что был полным антиподом моих школьных учителей, а точнее – учительниц. Из-за моего независимого характера учителя в школе ко мне относились очень плохо. Мне постоянно твердили, что я умственно отсталый, меня непрерывно унижали… Например, я знал немецкий язык лучше учительницы, но больше трёх баллов она мне никогда не ставила; то же самое было с географией. Я хорошо разбирался в химии, и однажды похвалился учительнице, что изучил строение атома и могу подробно описать, на каком принципе основана таблица Менделеева. Химичка с презрением посмотрела на меня и сказала: сомневаюсь. Ну и так далее… И вот, после всех унижений, которые я претерпел в школе, я выяснил, что на военной службе ко мне относятся хорошо все офицеры (не один только Тюменцев!), меня выделяют из всех солдат, со мною разговаривают уважительно и принимают меня всерьёз. Подобного отношения я никогда не встречал от школьных учителей! Почему мне и дорог так Тюменцев. Первое, что он сделал, когда я пришёл к нему в роту – это поздоровался со мною за руку и вполне по-человечески поговорил со мною. Такое не забывается…

Командира полка, который преподал мне тот важный жизненный урок, я тоже прекрасно помню. Увы, и с ним в жизни получилось не всё благополучно. Его потом перевели в Среднюю Азию, он стал там генералом, а когда Советский Союз распался, он был генералом уже в составе внутренних войск той бывшей советской республики, которая приютила его у себя.

Он дожил там до глубокой старости и умер естественною смертью – притом, что всю жизнь пил, курил и чифирил. И оно бы всё прекрасно, но мне не понравилась одна видеозапись, которую я нашёл в Интернете: мой полковник хвалил тамошнего феодального владыку в лучших традициях диких кочевых племён, которые только что перешли к оседлой жизни, но ещё не избавились от прежних привычек раболепного поклонения своим ханам. Обидно было слышать от него такое. Тюменцев – тот был за Россию безоговорочно и всегда говорил мне, что Россия – это высшая ценность (когда-нибудь я напишу воспоминания с таким названием: «Беседы со старшим лейтенантом Тюменцевым»). А вот Орлик не выдержал давления новоявленных феодалов и фактически перешёл к ним на службу.

Почти у всех персонажей здесь настоящие фамилии, кроме тех незначительных людей, коих я подзабыл, но у командира полка той конвойной роты, в которой я служил, фамилия была всё-таки не Орлик, а немножечко другая, но тоже очень даже величественная, с глубоким тайным смыслом (это я говорю как лингвист) и одновременно немножечко смешная.

То, что он относился с почтением к моей фамилии и почтение это немножко переносил и на меня самого – это чистая правда. Он вполне конкретно высказывался на эту тему. И я этого тоже никогда не забуду. В любом случае, спасибо ему за те уроки, что я от него получил.

 

КОНЕЦ ТЕКСТА

 

22 ноября 2023