Глава одиннадцатая. В ГОСТЯХ У ПОЛИФЕМА

Начали всё мы в пещере пространной осматривать; много

Было сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутах

Заперты были козлята, барашки…

Гомер. «Одиссея», песнь девятая

У автора и читателей всегда есть одно преимущество перед действующими лицами: действующие лица – реальны, а автор и читатель – призрачны. Какое бы самое ужасное действие ни разворачивалось, автор и читатель будут проходить невредимыми и невидимыми сквозь огонь и сквозь воду, сквозь любое поле боя. Этим двум параллельным пространствам никогда не столкнуться – так устроен мир.

Гомер (конечно же, сильный и зрячий, а не старый и слепой!) вводит современных читателей в страшную пещеру циклопа Полифема и всё им спокойно показывает и разъясняет: вот это Одиссей, впавший в самомнение, и нечаянно заведший доверившихся ему людей в ловушку; это устройство пещеры; а вот и сам Полифем – заваливает громадным камнем выход, глумится над человеческими обычаями и нагло заявляет, что и сами Олимпийские Боги ему не указ, мол, циклопы более знатного происхождения! Затем он начинает пожирать беззащитных людей, напивается пьяным, без чувств валится на землю и отрыгивает вино пополам с человеческим мясом… А вот Одиссей ослепляет циклопа и придумывает, как выбраться из ловушки… И – выводит людей!

Страшно об этом читать, идя по реальной пещере призраком вслед за Гомером, но всё же насколько страшнее было бы нам оказаться на месте царя Одиссея и спутников бедных его!.. Нет уж, лучше ТОЛЬКО ЧИТАТЬ о таком и с живыми циклопами в жизни реальной вовек не встречаться!

* * *

Я приглашаю читателей пройти со мною вместе через всю атомную подводную лодку «ДЕРЖАВА» невидимыми призраками от самого носа и до самой кормы, пока экипаж занимается своим делом и идёт навстречу своей судьбе. Я постараюсь не занудствовать, быть кратким и иметь в виду, что не каждому понятны и интересны сложные технические термины; пусть меня простят бывалые моряки, но я буду говорить языком нарочито упрощённым и даже, примитивным: все великие истины на самом деле очень просты, и не стоит их затемнять витиеватостями.

Итак – подводный атомоход, он же – пещера циклопа.

Гигантская ловушка, для тех, кто вошёл туда по доброй воле или против таковой.

Все признаки и пещеры, и ловушки налицо: корабль имеет два корпуса – внешний и внутренний. Корпус внутренний находится в пожизненном плену у внешнего корпуса. Как только кончится этот плен – тотчас же кончится и жизнь корабля.

Внешний корпус называется ЛЁГКИМ, внутренний – ПРОЧНЫМ. Оба корпуса сделаны из особых сплавов, представляющих собою одну из военных тайн нашей страны. Причём лёгкий корпус покрыт ещё и слоем драгоценного сорта резины под названием «Горгона», также обладающей необыкновенными и секретными свойствами отвращать некоторые акустические опасности.

Длина нашего подводного корабля с учётом лёгкого корпуса – 95 метров и 55 сантиметров, это таким он выглядит для наблюдателя снаружи; длина же его с учётом только прочного корпуса намного меньше – 76 метров и 70 сантиметров. Вот это последнее и есть внутренняя и истинная сущность нашего корабля.

В пространстве между лёгким корпусом и прочным прятались двенадцать цистерн главного балласта, и в верхней носовой части в специальных контейнерах – ракеты. Эти ракеты служили не для ударов по городам и по мирному населению, а для ударов, прежде всего, по американским авианосцам, которые могут ударить своими самолётами по нашим городам и по нашему мирному населению.

Говоря военным языком, это был подводный корабль первого ранга, многоцелевой с полным водоизмещением в 4552 тонны, тактический, а не стратегический, что не должно умалять его значения. В самом деле, что важнее: испепелить столько-то вражеских городов, или не дать испепелить столько же городов своих собственных, уничтожая для этого вражеские авианосцы?

Но вернёмся к внутреннему корпусу, то есть к тому миру, где обитают персонажи нашей истории. Это пространство имеет объём 2284 кубических метра и делится по горизонтали на три палубы – верхнюю, среднюю и нижнюю. Для простоты будем называть их пока наивным и сухопутным словом «этажи». По вертикали же корабль делится на семь отсеков. Шесть мощных перегородок внутри корабля. (Лишь в одном отсеке количество этажей – два, а не три. Это отсек ядерный; там нет верхнего этажа, а есть только двойной величины средний этаж и обыкновенных размеров нижний.)

Переходить с одного этажа на другой можно по специальным трапам, открывая и закрывая для этого специальные люки.

Переходить, а точнее – перелазить, согнувшись в три погибели, из одного отсека в другой, можно только, открывая и закрывая круглую выпуклую дверь, диаметром в 820 миллиметров, расположенную НА СРЕДНЕМ ЭТАЖЕ. В обычное время через такую дыру может пролезть один человек; в случае же тревоги специально натренированные моряки умудряются проскакивать через неё парами. Иногда парами в одну сторону. А иногда так: один туда, другой сюда; и оба одновременно. Ни на верхнем этаже, ни на нижнем такой двери нет. Запомним это, ибо это очень важно: она только на среднем этаже. И только одна!

Таким образом, отсеки первый и последний имеют только по одной-единственной двери, связывающей их со всем кораблём, остальные пять промежуточных отсеков связываются с кораблём только через две двери, одна из которых ведёт в отсек предыдущий, а другая – в следующий.

Семь отсеков, шесть дверей, три этажа – очень простые цифры.

Экскурсия продолжается!

Подводная лодка, уважаемые читатели, обжимается со всех сторон водою, которая ведёт себя совершенно, как живая, злая и умная: с поразительным упорством она пытается проникнуть в каждую не то что бы дырочку, а просто слабинку, которую можно продавить, чтобы потом ворваться внутрь и доказать дерзким людям, кто здесь истинный хозяин. Подводники знают об этом свойстве воды и ожидают её прорыва в любую секунду и из любого места. Конечно, корпуса у подводных атомоходов делаются отнюдь не из картона. Всё самое сверхпрочное, сверхнадёжное, сверхдорогое, что изобретено лучшими умами человечества на данный момент, – оно именно здесь. И умная вода знает это. Поэтому, тщательно обжимая корпус со всех сторон, она не очень-то и надеется прорваться в нежданно возникшее отверстие – как правило, люди изнутри не спешат предоставить ей такое удовольствие; вместо этого, вода забавляется тем, что сжимает и сжимает сверхпрочный корпус, а тот вынужден сжимать и всё внутри себя; металлы напрягаются, незаметно гнутся и нет-нет, а то трубопровод какой-нибудь прорвётся и из него что-нибудь потечёт – например, огнеопасное или ядовитое; то дверь какая-нибудь не закроется или не откроется. Но даже если всё и благополучно, то и тогда – как жутко бывает людям смотреть на ниточку, которую перед погружением натянут бывало, шутки ради, между двумя стенами отсека; натянутая прежде как струнка, ниточка провисает и провисает по мере того, как подлодка опускается всё глубже и глубже. Кто видел хоть раз, как она провисает на глубине трехсот метров, тот никогда уже не забудет этого зрелища!

Далее важно объяснить для непосвящённых ещё кое-что.

Если, допустим, залить водою верхний этаж, а соответствующие люки будут закрыты, то вода из него никуда не денется и не польётся на нижние этажи. (Это, конечно, при условии, что давление будет не слишком сильным; ежели оно будет чрезмерным, то железный потолок над головою у находящихся ниже людей разверзнется, и все они погибнут.)

Если залить водою любой из отсеков со всеми его тремя этажами, то и тогда, вода останется только в нём. Все стены, потолки и полы на подводной лодке – водонепроницаемы. Но если Силам Зла вздумается пошутить, то они могут устроить и такое: затопить только СРЕДНИЙ этаж данного отсека. Это будет означать, что люди, находившиеся в нём, умрут сразу, а те, которые остались на этажах верхнем и нижнем, будут им ещё долго завидовать. Они не смогут перейти в соседние незатопленные отсеки по той причине, что это можно сделать только через СРЕДНИЙ этаж.

Можно было бы придумать систему маленьких шлюзов и переходов, с тем чтобы люди могли выходить из некоторых ловушек. Никакого особого ума, особого развития техники для этого не нужно. Для этого нужно лишь допустить, что человеческая жизнь того и в самом деле стоит.

Допустить же такое конструкторам и их заказчикам – очень трудно. Особенно, если вспомнить, что предназначение любой атомной подводной лодки – убивать во имя Великой Идеи других людей. Во имя Великой Советской Идеи. Или во имя Великой Американской Идеи. А Идеи для жителей нашей планеты – самое святое, что у них есть. Никто и ничем не может поступиться. Каждый народ уверен, что именно его Идея правильна, а все остальные – ошибочны. Конструкторы и их заказчики думают так же. И куда же им после этого заботиться о маленьких членах экипажа!

Но и если глянуть на этот вопрос с другой стороны, то получается опять же то же самое – об экипаже не стоит особенно заботиться. Ну, просто нет смысла. В самом деле, ведь в случае атомной войны, когда все атомные подводные лодки изрыгнут из себя все свои атомные боеприпасы, когда весь Земной шар обуглится и покроется коростой и пеплом, кому и на кой чёрт нужны будут эти люди – одни из немногих оставшихся живыми и здоровыми на планете? Всё равно ведь поплавают-поплавают и через несколько месяцев, через год-другой – перемрут.

Нашу же подводную лодку в случае войны будет ожидать участь ещё более плачевная (или счастливая – это как посмотреть!): ей предназначено умереть одним махом и без мучений, сразу после первого же ракетного выстрела по американскому авианосцу и окружающим его кораблям. Каждая из вылетевших ракет – самонаводящаяся. Ракета сама определяет более важную цель и менее важную. И всё, что она определила, то и погибает со всею неизбежностью: от ракеты в нужные стороны разлетаются маленькие атомные бомбочки и поражают то самое, что им приказано искусственным разумом ракеты. А ракета – не одна. И вот целая группа кораблей гибнет. Но какие-то корабли и самолёты неизбежно останутся. А место, из которого вылетели ракеты, будет тотчас же засечено и накрыто ответным ударом. И подводная лодка не успеет скрыться и почти наверняка почти сразу же и погибнет, выполнив всё, что от неё требовалось.

Никак иначе случиться не может, ибо ракеты у нашей подлодки не очень большого радиуса действия, а с ближнего расстояния невозможно сохранить своё подводное «инкогнито». И возмездие – почти неизбежно.

Поясню ещё раз для самых недогадливых: эта подводная лодка спроектирована, задумана и запланирована как предмет одноразового пользования. Её экипаж – смертники.

Ну, так и чего ж тогда заботиться о том, чтобы на этом подводном корабле была остроумная, а не упрощённая планировка, для чего тогда возиться с ловушками ещё на чертёжном столе, а не в реальной жизни?

Само собою разумеется: этого делать не стоит. Смертники – они и есть смертники, и в этой связи понятней делается тайное предназначение единственной двери, ведущей из одного отсека в другой. Такую дверь легче контролировать, и при такой двери труднее перебежать без разрешения из одного отсека в другой, ибо тайный и главный закон подводного флота таков:

ПОПАЛ В ЛОВУШКУ – ОСТАВАЙСЯ В НЕЙ!

Вся наша подводная лодка сплошь состоит из таких ловушек. Лишь некоторые из них и лишь в некоторых случаях можно всё-таки покинуть и тогда – спастись и выжить. Но это – лишь с помощью сложнейших уловок и приспособлений. В большинстве же случаев – сделать такое невозможно.

В случае пожара, взрыва, затопления и других ужасов люди обязаны оставаться на своих местах и бороться за спасение подводной лодки и за своё спасение самостоятельно. Либо умереть, что чётко предусмотрено Уставом. Ни при каких обстоятельствах нельзя самовольно покидать место аварии. Как правило, нельзя или невозможно приходить на помощь другим – всё запирается, и каждый – сам за себя.

Каждый должен оставаться в своей пещере и бороться против собственного циклопа.

* * *

Теперь о расположении отсеков на атомной подводной лодке «ДЕРЖАВА».

Повторю: их было всего семь.

Это легко запомнить, ибо это число по каким-то необъяснимым причинам чаще всего встречается в мифах, сагах, сказаниях, легендах и других эпических произведениях.

А наша история – это как раз-таки эпос.

ПЕРВЫЙ, носовой ОТСЕК, назывался торпедным, потому что на верхнем его этаже находились четыре больших боевых торпедных аппарата; там же было два маленьких торпедных аппарата, стреляющих торпедками совсем не боевого назначения. Маленькие торпедки, когда ими выстреливали, уплывали куда-то далеко и при этом шумели точно таким же голосом, как и выпустившая их подводная лодка, которая на это время выключала свои двигатели и замолкала. Это для обмана противника… Всё остальное, что было в этом отсеке, представлялось уже не столь важным: офицерские каюты и кают-компания на среднем этаже и аккумуляторные батареи на этаже нижнем. И торпеды, и аккумуляторные батареи – вещи взрывоопасные; люди, находясь между ними, как между молотом и наковальней, привыкали к мысли о том, что реальная смерть рядом.

ВТОРОЙ ОТСЕК – жилой. В нём находятся кают-компания для матросов и мичманов (попросту: столовая), каюты для матросов, камбуз…

ТРЕТИЙ ОТСЕК есть мозговой центр корабля. Там – Центральный Пост. Весь корабль управляется и направляется отсюда. На нижнем этаже этого же отсека находятся аккумуляторные батареи. Они – только в первом отсеке и здесь, в третьем. И нигде больше.

ЧЕТВЁРТЫЙ ОТСЕК – электромеханический. Самое главное в нём – пульт управления атомными реакторами. Там же – так называемый пост «Микроклимат», управляющий «климатическими» процессами на всём подводном корабле.

ПЯТЫЙ ОТСЕК – необитаемый. В нём – атомные реакторы. Две штуки. Один работает, другой отдыхает. Пройти через него в следующий шестой отсек можно либо по левому коридору, либо по правому. Обычно открытым для такого прохода бывает лишь один коридор. На данный момент пройти мимо реакторов в сторону кормы можно было лишь с правой стороны.

ШЕСТОЙ ОТСЕК – турбинный. Сама по себе атомная печка не сдвинет ведь корабль с места. Надо, чтобы в нём что-то крутилось-вертелось, а тогда и винты будут работать.

СЕДЬМОЙ и последний ОТСЕК – дизельный. Без дизелей атомная подводная лодка обойтись не может, особенно, когда требуется высокое напряжение для запуска атомного реактора, но об этом сейчас не время рассуждать. Кормовых торпедных аппаратов здесь не было.

* * *

В старые времена подводные лодки имели НАДводную скорость довольно сносную, а ПОДводную – очень маленькую, по современным понятиям – просто черепашью. Листаю немецкий справочник «WEYERS TASCHENBUCH. DER KRIEGSFLOTTEN 1939», который после войны привёз из Берлина мой ныне покойный отец – Юрий Константинович Полуботко. Выясняю: в 39-м году редко в какой стране мира были редкие подлодки, способные развить под водою десять-одиннадцать узлов. Как правило, шесть-семь узлов – такова была их предельная подводная скорость. Читаю другие справочники, журналы и книги, привезённые покойным отцом, помешавшимся когда-то на военно-морских делах: всё то же самое.

Или немцы врали? Или отец не те книги привёз?..

Листаю послевоенные справочники, а затем и современные. Нынешние атомные подводные лодки обладают таким удивительным свойством: НАДводная скорость у них довольно скромная, зато уж ПОДводная!..

К примеру сказать, наш атомоход мог двигаться на поверхности со скоростью до восемнадцати узлов (это скорость обычного торгового судна, но уж никак не боевого надводного корабля); под водою же он мог развить двадцать семь узлов! Для такого типа подлодок это очень даже прилично. Хотя и это далеко не предел, ибо существовали уже субмарины, способные мчаться под водою намного быстрее (в нашей стране был создан атомоход с титановым корпусом и скоростью под водою – пятьдесят узлов; американцы пришли в ужас, когда из космоса засекли такое чудо техники!), но эти корабли были легче, меньше и, как правило, были рассчитаны на другие задачи – на противолодочную оборону, для опытов, для устрашения и для демонстрации своим и чужим возможностей нашей техники.

И тысячи страниц не хватит, чтобы поведать о том, какими свойствами обладала эта субмарина и что там в ней было ещё напихано, но я обещал быть кратким, и я сдерживаю своё слово.

Под конец напомню лишь важную мысль, исподволь прозвучавшую в великой поэме великого Гомера: в пещере циклопа были ведь не только люди. Вспомним:

В отдельных закутах

Заперты были козлята, барашки…

Глава двенадцатая. ПОГРУЖЕНИЕ

Тою порою в высоком покое своём Пенелопа

Грустно лежала одна, ни еды, ни питья не вкушавши…

Гомер. «Одиссея», песнь четвёртая

Курс 210 – в район дифферентовки.

Ровно и неотвратимо.

Ещё некоторое время – и снова поворот. Давно знакомый. Справа – необитаемый скалистый островок Русский, а на нём – маяк с таким же названием; впереди – та самая бухта, где полагалось по всем правилам проводить дифферентовку – район ДК-246; где-то по корме, в океане, мелькали огоньки торпедолова – кораблика, который, зная свои обязанности, держался от этих мест подальше, чтобы не столкнуться, не дай господь, с подлодкой, которая здесь будет то нырять, то всплывать; и не уследишь за нею: откуда только появляется и куда исчезает, чёртова штука!

«Правила использования полигонов» (ПИП) – это на суше.

«Правила использования районов» (ПИР) – это на море.

И то, и другое – святыня для военного человека.

Итак: ПИР!

Точно следуя сборнику ПИР, атомная подводная лодка «ДЕРЖАВА» стала входить в район, предназначенный для дифферентовки.

* * *

Вошли.

Капитан второго ранга Берёзкин, он же – механик, он же – командир БЧ-5, он же «дед», а с ним дублирующий его действия механик из «гостевого» экипажа, капитан третьего ранга Михеев, вместе с вахтенными офицерами приступили к дифферентовке – операции, требующей ювелирного мастерства.

Операция эта – ответственная и опасная. Главный балласт – забортную воду – сначала принимают в среднюю цистерну главного балласта (ЦГБ). Делается это по команде: «Принять в среднюю!» В среднюю – это, чтобы не перекосило корабль на нос или на корму. Затем следует команда: «Принять в концевые!» Это вода набирается в цистерны, расположенные в носовой части и в кормовой. При этом подлодка погружается в «позиционное положение» – это, когда корпус почти полностью уходит ПОД воду, а НАД водою остаются лишь поверхность палубы да боевая рубка; затем вода принимается в специальную уравнительную цистерну до полного погружения; Каждая тонна воды – важна, каждая – на учёте. Ведь даже и «настроенная» подводная лодка, выстрелив торпедою, тут же набирает в специальную цистерночку количество воды, равное весу ушедшей торпеды. Теперь же тем более: скорость, малейшая доля градуса при крене или дифференте – всё имеет значение, всё заносится в специальный журнал – документ не только технический, но и юридический.

«Дифферентовщики» заработали!

Старший же помощник – тот самый, который гением явно не был и даже не сдал необходимых зачётов – всё это время стоял у перископа и наблюдал за надводною обстановкою: всё было спокойно.

Между тем, дифферентовщики уже стали перекачивать воду из кормы в нос, нужными порциями перегоняя её из одной цистерны в другую. (Молодые матросики, впервые оказавшиеся на подлодке с изумлением и страхом вслушивались в эти необычные звуки за бортом: бульканье, фырканье, журчанье, грохот, струение; всё содрогалось и нагоняло страх.) Но лодка была всё ещё легка и под воду никак не шла. Стало быть, набрали забортной воды мало. Нужно – ещё. Тогда и начали потихонечку-полегонечку принимать забортную водичку в носовую цистерну – нос должен был отяжелеть настолько, чтобы лодка всё-таки могла зарыться им в воду и уйти туда. Что ж это она, однако, – всё никак не уходит да не уходит? Непорядок! А ну-ка – хлебнём ещё!

Приняли в носовую балластную цистерну пять тонн забортной воды – лодка не идёт под воду.

Довели до восьми – не идёт…

Не веря самим себе, довели до десяти. Не идёт! Тьфу ты!.. Дьявольщина какая-то да и только!..

Что-то получалось не совсем так, как обычно. Видимо, сказывалось то, что лодка вышла в море прямо из ремонта. И хотя в заводе ей только и делали, что заменяли головку перископа и ничего больше, теперь, после долгого стояния на покое, её надо было как бы заново «настраивать», «налаживать». Это ведь и тонкий инструмент, и могучая машина одновременно.

Вот уже хлебнули и пятнадцать тонн. А всё мало! Да сколько ж ей, этой ненасытной цистерне, надо?

Семнадцать – маловато, но уже что-то…

Двадцать!..

Последовал доклад «деда», что МОЖНО переходить из позиционного положения в перископное.

Рекомендация дана: можно. Командиру остаётся лишь принять решение, НУЖНО ли.

Решение принято: нужно. Идя на небольшой скорости, подводный атомоход «ДЕРЖАВА» стал, наконец, осторожно погружаться в воды океана. Некоторое время субмарина двигалась под перископом со скоростью шести узлов.

Старший помощник командира корабля – капитан третьего ранга Колосов, хороший мужик, безукоризненно порядочный в личной жизни, трудолюбивый и исполнительный – стоял у своего перископа и, старательно изображая всем своим видом усиленную умственную деятельность, наблюдал надводную обстановку: звёзд не было видно из-за сильной облачности (7-8 баллов), волнение моря было лёгким (1-2 балла), торпедолов совсем скрылся из виду, и только маяк Русский мерцал справа, со стороны своего скалистого островка.

Маяк – автоматический. Островок – необитаем. Скалистые мрачные берега бухты – безлюдны.

Пусто в этом холодном и огромном мире, пусто. Ничего не существует вокруг, ничего.

И только здесь – сто двадцать человек и чудовищная концентрация техники.

И – боевая задача…

Глава тринадцатая. ЧЕЙ-ТО СМЕХ

Дико они хохотали; и, лицами вдруг изменившись,

Ели сырое кровавое мясо; глаза их слезами

Все затуманились…

Гомер. «Одиссея», песнь двадцатая

Осторожно стали погружаться:

– глубже,

– глубже,

– глубже…

В это время по средней палубе первого отсека двигался мичман Семёнов.

Виктор Семёнов – запомним это!

Он шёл в сторону носа. Там же, на этой же палубе спал в своей каюте командир «лишнего» экипажа капитан второго ранга Полтавцев. И это пока всё. Остальное об этих двоих – потом.

А во втором отсеке мучительно заканчивался вечерний чай, превратившийся в сплошное безобразие. А на средней палубе этого отсека находился некий капитан-лейтенант Привалов – запомним и это.

А в третьем отсеке механики с вахтенным офицером добивали эту чёртову дифферентовку – таблицы, формулы, инструкции. Впрочем, многое из этого просто держалось в голове и делалось на глазок, было ведь потеряно так много времени, и надо было поспешать.

А свободным от службы, да и не только им, хотелось спать, спать и спать…

Свободным от службы, да и не только им…

Погрузились.

Первым заметил беду капитан-лейтенант Привалов, который был в данный момент на средней палубе второго отсека: из вентиляционной трубы хлестало море! Подлодка продолжала вентилироваться! Но уже не атмосферным воздухом, а мощными потоками, сотнями тонн забортной воды! Привалов объявил голосом аварийную тревогу и в нужном месте, перекрыл вентиляционную трубу – широкую, диаметром в 400 миллиметров!

Узнав о случившемся, старпом Колосов перекинул ручку электрогидравлического манипулятора и прекратил «вентиляцию». Вода перестала поступать внутрь подводной лодки, но несколько десятков тонн её оставалось в огромной трубе, растянутой по всему кораблю. И эти тонны продолжали выливаться…

А в эти самые секунды в носовом отсеке капитан второго ранга Полтавцев, проснувшийся от какого-то непонятного шума, встал и, ещё плохо соображая после принятых таблеток, открыл дверь своей каюты. Вода с грохотом лилась прямо перед ним.

– Витя, что тут происходит? – закричал он как раз подбежавшему Виктору Семёнову, который молниеносно перекрыл воду в нужном месте.

Трезвый Семёнов знал не больше проснувшегося и заторможенного таблетками Полтавцева. Одно только было ясно: вода в первый отсек больше не поступает…

И в это же время почему-то пропало электропитание. Случилось это через несколько секунд после того, как Колосов перекинул ручку манипулятора на пульте. Задержись он на эти секунды, и перекидывать было бы уже бесполезно. И все дальнейшие события могли бы потечь совсем по другому руслу.

Автоматически включилось аварийное освещение.

Мертвенно-синий свет только тем и был хорош, что скрывал, как побледнели вдруг лица всех членов экипажа.

Командир подлодки Невский выругался и тотчас же приказал:

– Продуть балласт аварийно! Всплываем!

Молоденький мичман из «лишнего» экипажа, сидевший на пульте управления цистернами главного балласта под присмотром «основного» и опытного мичмана, закреплённого за этим же пультом, включил нужный пакетник. Невскому на миг почудилось, будто бы палуба стала уходить у него из-под ног – так сильно вздрогнула, качнулась лодка. А боцман, который сидел возле этого самого пульта, так тот даже и отлетел назад, больно ударившись о корпус кругового навигационного обнаружителя, что стоял у него за спиною.

Все переглянулись. Что это было?

Но вот послышались знакомые булькающие забортные звуки, означавшие, что сотни тонн воды выдавливаются наружу сжатым воздухом, и на душе у людей сразу полегчало. Подлодка всплывала – вот, что означали все эти мощные раскаты вытесняемого из тела лодки сжатого воздуха.

* * *

В скором времени лодка закачалась – похоже, на поверхности моря началось волнение. Невский взглянул на глубиномер и, увидев, что он показывает «ноль», вздохнул на этот раз совсем уже облегчённо:

– Ну, слава богу! Наконец-таки всплыли!

Самое страшное из того, что могло случиться, теперь уже было позади. В надводном положении с неполадками всегда можно справиться. Главное, чтоб не под водой.

Только бы не под водою!

– Старпом! Доложить надводную обстановку! – приказал Невский.

– Горизонт чист! – крикнул старпом, глядя в перископ. Его синее лицо наконец оторвалось от окуляра. Оно тоже выражало радость и облегчение.

Затем последовали доклады из отсеков – первого, второго, третьего…

Лебедев переводил дух, как после долгой физической работы. Хотелось свежего воздуха, хотелось покурить на ветерке, на морском просторе, а не в этой духотище.

– Командир, давай-ка выйдем на воздух, покурим! Поговорим на свежую голову… Прикажи там своим!.. – бросил он Невскому – вроде бы и небрежно, но его всего лихорадило. – Да поживей пусть там! Поживей!

Пожелание высокого начальника было абсолютно бредовым. Но конфликта не хотелось, и Невский от своего имени приказал:

– Отдраить нижний рубочный люк!

Полезли выполнять приказ. Нижний рубочный поддался сразу и без труда.

– Отдраить верхний рубочный люк!

А вот с верхним рубочным началась какая-то мышиная возня – вручную он чего-то не открывался. Заело его что-то, будь он проклят! Надо бы гидравликой попробовать – она сильная, откроет всё, что хочешь, но для этого требовалось специальное приказание командира.

– Почему молчит четвёртый отсек?! – тихонько возмутился Невский.

И чтобы не слышал начальник штаба дивизии, столь же тихонько приказал своему непутёвому старпому:

– Ну-ка, сбегай к этим идиотам и спроси, что там у них! Заснули, что ли?

Старпом опять же тихонько побежал выполнять приказ. Невский проводил его быстрым и недовольным взглядом. Человек исполнительный, но не очень умный. Как на такого можно положиться?

А Лебедев всё видел и брал себе на заметку. И таких олухов, как этот Невский, берут ещё на преподавательские должности! Чему они там научат! Сейчас бы уже отдифферентовались на ходу (ведь простейшая операция!) и шли бы себе полным ходом в район боевых учений. Так нет же! Умник чёртов! Надо ему было блистать служебным рвением! И вот теперь застряли в этой чёртовой бухте. Оно хоть и ненадолго, а всё равно неприятно.

И Невскому, и Лебедеву – обоим хотелось поскорее выбраться на свежий воздух и первым делом покурить, а уже потом переходить к неизбежному выяснению отношений: кто виноват в теперь уже неизбежном срыве графика?

Капитан третьего ранга Колосов сбежал тем временем по трапу на среднюю палубу.

Переборочная дверь в четвёртый отсек была задраена. Подёргал кремальеру – бесполезно. И тут Колосову послышались какие-то странные звуки за дверью – то ли это был сатанинский хохот, то ли журчание и бульканье воды – не разберёшь. Колосов приложил ухо к переборке, чтобы послушать…

И в ужасе отпрянул назад.

Металл был ледяной!

Только сейчас Колосов заметил в зловещем синем освещении, что вся переборка была покрыта мелкими капельками пота. Ещё бы не покрыться холодным потом даже и бездушному металлу! Ведь по ЭТУ сторону было тридцать градусов жары, а по ТУ… По ту сторону была забортная вода, очень холодная у берегов Камчатки даже и летом.

А в эти же самые секунды из гиропоста, который находился на средней палубе, штурману доложили, что через сальники трубопровода кабелей, которые подходят к навигационному комплексу, начала откуда-то поступать вода! Штурман велел остановить навигационный комплекс и немедленно доложил в центральный пост о случившемся.

Поступило предложение: не открыть ли верхний рубочный люк с помощью гидравлики?

– Пока ничего там не трогать! – распорядился Невский.

Колосов что было сил тем временем взлетел на верхнюю палубу. Шёпотом, чтобы не слышал Лебедев, доложил Невскому в самое ухо:

– Товарищ командир! Четвёртый отсек затоплен!

Выругавшись тем же самым шёпотом, Невский бросился вниз, чтобы самому осмотреть всё на месте и принять какие-то меры, пока начальник штаба не поднял его на смех: у вас тут у всех что – крыша поехала, что ли? От недосыпа? Или с перепою? Как это – отсек и вдруг затоплен? Да это просто несерьёзно!

Сбежал по трапу. Пощупал. Посмотрел. Прислушался.

За переборкою была смерть.

Никакого предварительного предупреждения – мол, иду к вам в гости! – никакого сигнала тревоги – просто смерть и всё.

Да как же так? Да когда ж она успела? Да ведь не ждали же!..

И только сейчас Невский сообразил, что связи-то не было не только с четвёртым отсеком, но и с кормовыми отсеками – тоже! Так, может быть, и там – то же? И все утонули!

А верхний рубочный люк так ведь и не открылся вручную. И хорошо, что не дошло до гидравлики! Уж та бы – точно открыла!

Так вот, оказывается, что означала преследовавшая Невского та странная уверенность, что его подводная лодка не одна в этом плаванье и что за нею кто-то неотступно следует и следит! Ведь это сама Смерть не отставала от них!

Это она подглядывала за ними из своей Тьмы и прямо в их Свет!

И вот – настигла!

А за переборкою и в самом деле царила Смерть. И матрос Иванов, ответственный за закрытие клинкета носового кольца вентиляции при погружении подлодки, матрос Александр Иванов, не получивший от механика чётких инструкций насчёт того, как закрывать этот чёртов клинкет, если тот не вполне исправен и требует какого-то особенного, совершенно невероятного обращения, матрос Саша Иванов родом из затерявшейся в сосновых лесах станции Новодугинской Смоленской области, спал теперь в четвёртом отсеке вечным сном.

И не он один.

Оказывается, мичман Владимир Лещуков выскочил из затопляемого четвёртого отсека в отсек третий, отключил там батарейный автомат, сообщил вахтенному, что в четвёртый отсек врывается морская вода (а об этом никто и не догадывался – сигнализация-то не сработала) и затем вернулся в свой четвёртый отсек, зная заранее или догадываясь, что умрёт там вместе со всеми.

Ибо Закон велит советским подводникам умирать там, где их застаёт Смерть и никуда не уходить с этого места. Что Лещуков и сделал: умер, но не нарушил Закона.

И не один Лещуков – многие теперь в непроглядно тёмном отсеке, затопленном ледяною водою до краёв, спали вечным сном.

Большинство.

Хотя и не все.

* * *

И только теперь стало совершенно ясно, что атомная подводная лодка «ДЕРЖАВА» утонула.

Утонула!

Она лежала ровным килем на илистом грунте, с которого, как известно, подлодки такого класса не всплывают самостоятельно. Один из двух атомных реакторов был, как и полагается ему, отключён. А другой – его успели отключить или нет? Скажу наперёд: успели! Но не сразу и не совсем: его насосы, ни о чём не подозревая, уже втянули в себя громадную порцию донного ила, взбаламученного падением лодки на грунт!.. И насосы – это ещё не самое страшное. Ведь там есть ещё и стержни, которые тянули-тянули, но до конца так чуть-чуть и не дотянули…

Если такая субмарина лежит не очень уж глубоко и не раздавлена пластами воды, то её можно поднять на поверхность лишь с помощью особой техники. Ближайшая же такая техника находилась в далёком городе Владивостоке… Это была очень громоздкая техника.

Пока дойдёт. Пока поднимет…

В истории флота нашего или флота зарубежного ещё ни разу не было случая, чтобы из такого положения экипаж выходил живым. Лишь отдельным людям удавалось спастись и лишь изредка. А так-то – погибали все целиком и всегда. Невский отлично знал это…

Аварийная тревога, конечно же, была объявлена тут же, как только стало понятно: лежим на дне и всплыть почему-то не смогли. Была сделана попытка всплыть с помощью неприкосновенного запаса сжатого воздуха – резерва, которым в экстренных случаях мог пользоваться только командир. Не помогло!.. Но тревога была объявлена лишь в первых трёх отсеках. Никакой связи с кормовыми отсеками не было. Не было даже известно, живы ли там люди или тоже погибли.

Стали поступать первые донесения о количестве людей в отсеках на данный момент:

– В первом отсеке – тринадцать человек!

– Во втором отсеке – сорок два человека!

– В третьем отсеке – тридцать два человека!

Стало быть, всего в носовой части корабля получалось восемьдесят семь человек, о которых точно известно, что они живы. Восемьдесят семь из ста двадцати! А что с остальными тридцатью тремя?

И вообще – что случилось? Почему?

Ещё живые обитатели братской могилы стали разбираться.

Выяснилось, что тогда по команде «Продуть балласт аварийно!» молодой мичман из «лишнего» экипажа включил не тот пакетник – пульт-то плохо освещался, и чёрт его там разберёт, куда там и чего крутить и на что там нажимать. И, особенно, когда в спешке. А мичман-то знал этот пульт далеко не как свои собственные пять пальцев – он-то ведь был на этой подлодке временно, даже и не в гостях, а в гостях у гостей! Временные хозяева посадили его за пульт, чтобы парень приучался, чтобы парень обучался… И вот сжатый воздух пузырями вырвался за борт впустую. И после этого не помог и командирский резерв, его не хватило! И после этого никакого другого способа всплыть на поверхность собственными силами уже не оставалось – стрелки на манометрах лежали по нулям. Сжатый-то воздух был израсходован полностью, до конца!

Глубиномер же показывал «ноль» погружения по самой прозаической причине: в нужное время его забыли продуть, и он просто-напросто не работал.

Был ещё маленький и скромный механический счётчик глубиномера на пульте управления горизонтальными и вертикальными рулями. Этот работал по другому принципу, и если бы на него догадались посмотреть сразу, то он бы и показал всю правду: сорок пять метров глубины! Ему всё время хотелось крикнуть: люди, да гляньте же вы на меня, и я вам скажу всё, что я о вас думаю!

Но голоса у него не было, и люди на него сразу не посмотрели. Они на него потом посмотрят…

Капитан первого ранга Невский сообразил и другое: подводный атомоход не был перед отплытием проверен на герметичность! Невского запихнули на корабль угрозами и шантажом: вот тебе подлодка, и ты плыви теперь на ней, выполняй нужные планы, чтобы мы могли в нужных отчётах написать нужные цифры! И он покорно поплыл…

Подводный атомоход не был проверен на герметичность и непосредственно перед дифферентовкой! Эту операцию следовало делать в обязательном порядке, ибо именно такова последовательность: сначала проверка на герметичность и только затем может быть дифферентовка! Любой подводник скажет, что нарушить эту последовательность – совершенно невозможно.

Но – нарушили. Очень спешили.

А это означало, что течь могла начаться – откуда угодно; и ещё неизвестно, по какой причине затопило четвёртый отсек (и только ли четвёртый?), и только ли из-за незакрытой вентиляционной трубы!..

Но это означало и вот ещё что: с сорока пяти метров ещё есть шанс спастись, а вот если бы дифферентовку проводили так, как того требовал начальник штаба Лебедев, то есть, проплывая над пропастью, глубиною в три километра, то вот тогда ситуация сложилась бы совсем иная – они упали бы на эти самые три километра и лежали бы уже сейчас раздавленными на страшной глубине, вот и вся ситуация!

Да, Смерть шла за ними по пятам с самого начала!

…И почему закачалась лодка, теперь тоже стало вдруг понятно! Она упала на грунт и некоторое время раскачивалась на нём! И никакое это было не поднявшееся волнение моря! Это было и это есть – дно моря!

…И что видел в перископ старший помощник, когда докладывал, что горизонт чист? А ничего он не видел! Подводное царство он видел!

…Перед отплытием и позже, в начале пути, было пропущено, забыто, не сделано столько всякого-превсякого, что расскажи такое нормальному моряку-подводнику или просто нормальному человеку – и ведь не поверят!

…Все приказы командира и его помощников подавались и выполнялись с таким количеством небывалых, безумных нарушений, что это граничило с массовым психопатизмом!

…Плавучий дурдом, пьяный корабль, корабль дураков…

…Погружение выдавалось за всплытие, поражение – за победу!

…И мы поверили!

…И вот теперь мы – на дне! Почти покойники!

…И теперь стало ясно, почему верхний рубочный люк не открывался, вопреки технически безграмотному пожеланию одного высокого начальника и приказу другого: как же откроешь его, если в него сверху упёрся многотонный столб воды!

Глава четырнадцатая. ПОДВОДНЫЙ ДИВЕРСАНТ МИЧМАН КРАСНОБАЕВ

Если же кто из богов мне пошлёт потопление в тёмной

Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью…

Гомер. «Одиссея», песнь пятая

В это время в кормовом отсеке (он же – шестой, он же – турбинный) выяснилось, что в нём вдруг объявились два лишних человека. Это были мичман Серов и матрос Гонталев. Оба были страшно напуганы чем-то, но ничего толком не могли объяснить и почти заикались от страха.

Из шестого отсека они перешли в седьмой – самый последний.

А в этом седьмом отсеке был такой молодой мичман по имени Василий, а по фамилии Краснобаев.

Этот самый Краснобаев – даром что всего лишь мичман и что молодой! – он уже всё и безо всяких подсказок сообразил сам.

Во-первых, и в шестом отсеке, и в седьмом тоже приходилось перекрывать «вентиляционную воду», и одно это уже могло навести на кое-какие мысли, а во-вторых, глубиномер в этой части подлодки был в исправном состоянии и показывал точно и беспристрастно: сорок три метра погружения! Что ж тут непонятного?..

Сорок три метра – это отличалось на два метра от того, что было в носовой части корабля, и объяснялось так: дно, на которое легла лодка, было неровным.

Впрочем, такие подробности сейчас не имели значения. Имело значение лишь то, что двадцатитрёхлетний мичман Краснобаев закончил некогда школу подводных диверсантов, где получил при крайне суровой закалке ещё и весьма специфические знания и навыки; он же отличался и целым рядом ценных качеств, которые очень редко сочетаются в одном человеке: это была и физическая выносливость, и хорошие знания военно-морского ремесла, и ум, и крепкие нервы, и элементарная порядочность. И сейчас, когда двое незваных гостей стояли перед ним и лепетали что-то бессвязное про гибель четвёртого отсека, откуда они убежали через пятый отсек, он сохранил полное самообладание.

Короткий допрос беглецов и затем столь же короткое исследование дали такую картину:

Серов и Гонталев находились на средней палубе четвёртого отсека, когда сверху неожиданно хлынула вода. Десятки, а потом уже и сотни тонн её лились и лились таким мощным и непреодолимым потоком, что оба моряка вдруг поняли: они находятся зажатыми между двумя стенами – одна была сделана из падающей и грохочущей воды, а другая – из железа. В водяной стене не было проходов, а вот в железной – был. Это был проход в соседний отсек. Хотелось уйти оттуда, где тебя вот-вот настигнет неминуемая смерть. Хотя Устав и запрещает делать это. Полагалось либо бороться за спасение своего отсека, либо терпеливо умирать там, где тебя застигла смерть. Нарушая Устав, они открыли круглую дверь, ведущую в пятый отсек, и пролезли туда. По их словам, они тотчас же стали закрывать её за собою. Но она почему-то не закрывалась плотно – в ней что-то заедало! Тогда они бросили дверь и побежали по тёмному пятому отсеку в сторону кормы, обходя грозные атомные реакторы с правой стороны. А вода уже мчалась вслед за ними, но не прямо по пятам; у неё были дела поважнее, чем догонять двух убегающих нарушителей Устава: ей ещё нужно было затопить нижний этаж этого отсека. Беглецы же, перескочив в отсек номер шесть, на этот-то раз смогли задраить за собою дверь по-настоящему. Эта дверь была в исправном состоянии.

И теперь эта самая дверь была покрыта холодным потом. По одну сторону была тридцатиградусная жара, а по другую – забортная ледяная вода, от которой корабль отяжелел по крайней мере на полтысячи тонн. То есть, картина получалась та же самая, что открылась в своё время перед старпомом Колосовым и командиром корабля Невским в третьем отсеке.

Но была и кое-какая разница. Дело в том, что межпереборочные двери на этом подводном корабле открываются по-разному: одни – в сторону кормы, другие – в сторону носа. Тому есть свои технические основания. И теперь вода, затопившая четвёртый и пятый отсеки, давила на дверь в третий отсек так, что запирала её ещё сильнее; здесь же, в корме, вода из затопленных отсеков давила на запертую дверь, как бы стремясь распахнуть её. Иными словами: у людей здесь вся надежда была только на крепость запоров. Выдержат или не выдержат.

Происшедшее означало ещё и другое: на лодке затоплены два смежных отсека. Поскольку мичман Краснобаев ничего не знал о мнимом всплытии и о расходе впустую сжатого воздуха, то до этого известия он ещё надеялся, что всё кончится хорошо.

Теперь же ему стало ясно, что ничего хорошего ждать не приходится. Подводная лодка этого типа спокойно сохраняет плавучесть при двух затопленных отсеках, но – только не смежных!

С двумя смежными – она покойница.

Тем более, что затопленный необитаемый пятый отсек – это ведь ещё и два атомных реактора, из которых один всегда отдыхает, а другой – работает. И ещё неизвестно – заглушили ли работающий реактор или нет.

Глава пятнадцатая. ПРОБУЖДЕНИЕ

Я пробудился и долго умом колебался, не зная,

Что мне избрать, самого ли себя уничтожить, в пучину

Бросаясь, иль, молча судьбе покорясь, меж живыми остаться.

Гомер. «Одиссея», песнь десятая

Командиры первого, второго и третьего отсеков докладывали Невскому о количестве людей, оказавшихся у них, и о наличии спасательных средств.

Доклад получался зловещим: спасательных средств было намного меньше, чем людей.

В десять раз меньше.

Да и те, что имелись, часто были неисправны… За литры спирта всё было когда-то и кем-то благополучно поднесено кому-то на подпись, всё было одобрено вышестоящими и контролирующими инстанциями.

Очень пьющими инстанциями.

Но даже и на бумаге спасательные средства были предусмотрены только для основного экипажа, а не для «гостевого». Ещё Тогда и Там Невский просто не имел права выходить в море с таким багажом безобразий. Надо было с самого начала сорвать с самого себя погоны и добровольно идти в тюрьму или хотя бы даже и под расстрел, но не допускать выполнения преступного адмиральского приказа о выходе в море.

Всё искал компромиссов… Доискался…

…Плавучий дурдом, пьяный корабль, корабль дураков…

Прямо хоть сейчас – бери да и уходи из жизни; она после этого ничего не стоит!

Но Невский понимал, что такой простой выход равносилен предательству. Уйти он всегда успеет, а пока надо было действовать. Людей в ловушку завёл именно он. Ему и полагалось выводить их назад.

Последний случай, когда экипаж нашей затонувшей подводной лодки смог частично вылезти из неё и более-менее успешно выбраться на поверхность моря и выжить, был лишь в далёких сороковых годах… По степени сложности тот случай лишь очень отдалённо напоминал этот нынешний. И с тех пор – сколько подлодок перетонуло, и ни единый экипаж ещё не спасся… Ну так, значит, мы будем первыми!

Будем ли?

* * *

Тем временем мичман Краснобаев кое-как наладил аварийную телефонную связь (так называемая громкоговорящая связь «КАШТАН» полностью вышла из строя) и доложил в центральный пост из своего седьмого и теперь такого далёкого отсека о положении дел в этом конце корабля: два беглеца затопили пятый отсек с атомными реакторами, и теперь девятнадцать человек собрались в кормовом седьмом отсеке; спасательных средств хватит лишь человек на десять, и кто его знает – всё ли снаряжение в исправности и все ли баллоны – с воздухом.

По приказу Невского была объявлена аварийная тревога и в двух кормовых отсеках. Слышимость по телефону была очень плохая – кабель проходил через затопленные отсеки, и это как-то сказывалось на его работе, поэтому приходилось переговариваться короткими и понятными фразами.

– Командование седьмым отсеком беру на себя! – заявил Краснобаев.

И это было хорошее решение, хотя и необычное: молодой лейтенант Гайдуков, лишь недавно прибывший из училища, только и имел что звание повыше. Он даже не успел сдать необходимых зачётов и не имел практического опыта действия в настоящих, а не учебных аварийных ситуациях.

Сам Гайдуков и не возражал против этого. Главенство Краснобаева по водолазным и аварийным делам признали само собою разумеющимся и люди из шестого отсека во главе с их командиром – капитан-лейтенантом Шаталовым.

Взаимоотношения между чинами у подводников и особенно атомных, были как правило проще и человечнее, чем во флоте надводном, а уж тем более – в сухопутных войсках, в которых подобное перераспределение власти вряд ли было бы возможным.

К сожалению, на данный момент только в этой части подводной лодки и принимались правильные решения и звучали верные суждения.

А рассуждали здесь так: всё наше жизненное пространство – это теперь шестой и седьмой отсеки. В шестом турбинном отсеке делать теперь особенно нечего. Выйти наружу и спастись можно только через отсек дизельный – отсек номер семь. И единственный человек, который до мельчайших подробностей знает, как делать такие вещи – это мичман Краснобаев, некогда получивший специальную подготовку в страшной школе подводных диверсантов. То есть – самый настоящий супермен безо всяких кавычек.

Все офицеры и мичманы шестого и седьмого отсеков безоговорочно признали его авторитет.

* * *

Сам Невский находился в центральном посту, то есть в третьем отсеке, и именно здесь было сейчас очень неблагополучно: из соседнего четвёртого отсека поступала вода через водонепроницаемую переборку! Дверь и сама сверхпрочная стена отлично выдерживали давление воды и не имели никаких щелей или дырок, но те места, через которые в стене проходили кабели и трубопроводы оказались слабыми. То там, то здесь вода из затопленного отсека била тонюсенькими струйками. Глядя на них, Невский не обольщался: струйки тоненькие и безобидные только сейчас. Позже они будут расти в толщине. Между тем в первых трёх отсеках уже и без того было много воды, проникшей сюда в самом начале через вентиляционную трубу. Эту воду некуда было девать, и она теперь сосредоточилась на нижних палубах и в трюмах этих отсеков.

Надо было что-то придумывать. Надо было спешить. Надо было уходить.

* * *

Капитан первого ранга Лебедев предложил:

– Аварийно-спасательный буй! Мы отдадим его, и он подаст сигнал SOS! Командир! Распорядись о том, чтобы отдали АСБ!

Невский лишь мрачно усмехнулся: выпускники Академии Генерального Штаба – все они такие. Все забыли практику. Отдать буй? Ха-ха!

– Собственно, мой экипаж и я всего лишь несколько дней, как приняли эту лодку, и мы ещё не во всё вникли, – Невский с трудом подбирал нужные слова. – Но я догадываюсь, что и на этой лодке то же, что и везде: аварийно-спасательный буй приварен.

– Как приварен? Разве такое может быть? – изумился Лебедев.

– Может. Так везде принято. На всех подлодках этого проекта. Могли бы и знать об этом.

– Нечего меня поучать! – заорал Лебедев.

Невский спокойно продолжал:

– На большой скорости буй ведь срывается с корпуса и болтается на своём тросе и бьётся… Вот их и приваривают потихоньку на лодках этого проекта. Авось пронесёт!

Лебедев сплюнул и выругался матом.

– Но ведь это – нарушение!

– Конечно!

– Но почему у меня не было ничего подобного, когда я делал свой ледовый переход?!

– То был другой проект.

– У меня другое отношение к делу было – вот что лучше скажите!

Невский уже было вскипел и чуть было не закричал: да ведь это же я готовил к отплытию ту самую подводную лодку! Я, а не ты! А ты тогда пришёл на неё, на всё готовенькое, занял тогда моё место, прокатился на ней, получил, вместо меня, звание Героя Советского Союза и теперь ещё поучаешь тут меня!.. Но он сдержался и спокойно промолчал.

– И потом: ведь эта подлодка – совершеннее той, на которой шёл я! – продолжал орать Лебедев.

– Так точно! Это – шедевр. Но не в отношении спасательного буя.

Что толку препираться? Попытались отдать всё-таки буй.

Но мрачное пророчество Невского всё-таки сбылось: буй не пожелал отделяться от корпуса, потому что и в самом деле был намертво приварен.

Глава шестнадцатая. ПАНИКА И ПАНИКЁРЫ

…И были все ужасом схвачены бледным;

Все, озираясь, глазами дороги искали для бегства.

Гомер. «Одиссея», песнь двадцать вторая

Паника, которая тихо и незаметно для офицеров и мичманов назревала среди матросов с момента появления двух беглецов, теперь стала разгораться всё сильнее и сильней. Несколько старослужащих матросов позахапывали себе все спасательные средства и категорически заявили о своём твёрдом намерении ВЫЖИТЬ. Любою ценой и за чей угодно счёт…

Паника на корабле, терпящем бедствие, – это вообще страшное дело. Особенно, если корабль пассажирский и паникуют на нём женщины: визжат, мечутся, рвут на себе волосы…

А если корабль военный, но всё равно везёт на борту пассажиров, и если эти пассажиры не бабы, а блатняги, получившие воспитание в подворотнях, в городских шайках, от ненормальных или преступных родителей, порою сидевших-пересидевших, то тогда что?

То тогда это, без сомнения, страшнее.

Блатняги – они ведь не только исключительно сильно подвержены истерике, но ещё и отличаются и жестокостью, и низостью…

Но как же так? Ведь это же атомный подводный флот, куда отбирают лучших людей! Откуда и как на нём взялись блатняги?

А вот так: военкоматы при определении морального облика призывника прежде всего смотрят,

– сидел он или не сидел,

– имел ли приводы в милицию или не имел,

– хорошую ли предъявил комсомольскую характеристику или плохую.

Вот и всё определение.

Но поскольку плохих характеристик при сдыхивании на службу в армию или во флот не дают никогда и никому, поскольку отбросы общества, пребывая в юном возрасте и на самом взлёте своей преступной жизни, могут и не попасть в поле зрения правоохранительных органов (это им ещё предстоит!), и поскольку в комсомоле состоять может с одинаковым успехом и скромная школьница-отличница и грабитель, который режет людей, то отсюда и все последствия.

Это офицеров и мичманов берут на годы, и они проходят многократную проверку, хотя и здесь случаются ошибки, а в матросы берут лишь на три года; берут через военкоматы, где всегда процветали и безответственность, и вымогательство, и подкуп, и шантаж, и сведение личных счётов, и прочие безобразия; и поэтому-то здесь ошибки при подборе людей случаются во много раз чаще…

И вот тут-то необходимо сделать некоторое отступление и вернуться к прошлым событиям и предысториям.

* * *

Перегнать атомную подлодку из Северного Ледовитого океана в Тихий означает переместить с места на место не только сам корабль, но и экипаж.

Корабль отдают безвозвратно.

И людей – тоже.

Корабли отдавать положено по плану – для того их там и производят в Северодвинске или в Нижнем Новгороде, чтобы потом отдавать куда-то. А вот экипажи…

Когда на Северном флоте высшее начальство думает о том, кем бы укомплектовать уходящие навсегда подлодки, то, естественно, задаются вопросом: а с кем бы и из людей мы бы тоже хотели расстаться навсегда?

Зачастую самых худших, самых скандальных подбирали, выметали и отправляли. Хотя и не все, конечно, были такими. Были и нормальные люди – просто неугодные кому-то, просто пострадавшие от каких-то несправедливых притеснений или элементарно случайные – попались под руку, вот их и отправили.

Но, ежели ледовый переход делался не налегке, а с крупным Чином на борту в качестве пассажира, то, согласно существующим обычаям, и Чин, и командир данного атомохода получали по Золотой Звезде Героев Советского Союза. Но поскольку героизм в стране победившего социализма носит, как известно, массовый характер, то для оформления этой массовости по специальным разнарядкам высыпались, как из рога изобилия, ордена и медали на весь экипаж в целом. И вот многие вчерашние хулиганы и дураки, о которых прежде говорили, что они – позор Краснознамённого Северного Флота, нынче вдруг украсились висюльками, которыми потом при малейшем случае начинали бряцать, бия себя в грудь:

– А ты такую имеешь?! Вот когда заимеешь, вот тогда и будешь выступать, а пока не гавкай!

– Вы и моря-то по-настоящему не нюхали, а мы – мы пробирались подо льдами!..

– Мы были на Северном полюсе, пока вы тут плескались в своём вонючем Тихом океане!..

– Мы шли через Арктику!..

– Мы перешли!..

– Мы прошли!..

То есть: мы совершили подвиг!

Но: БЫЛ ЛИ САМ ФАКТ ПОДВИГА?

Ведь те североморцы, которые не подвезли у себя на борту высокого Чина и не получили поэтому никаких наград, те как раз-таки и молчали. Значит, важно не само действие, а побрякушки – есть они у тебя, независимо от того, что ты сделал, или нету!

Такие экипажи сейчас же расформировывали.

Но отдельные группки задир и нахалов продолжали существовать и держаться вместе. «Северомошки» сталкивались с «тихоокеашками», происходили стычки, скандалы, драки. Кончались они гауптвахтой. И не только.

«Герой северных морей» матрос Ануфриев – подо льдами прошёл, но наградами был обделён по причине того, что считался человеческим отбросом (за что и был выброшен из Северного флота). Кроме спеси и зазнайства, он имел ещё и некоторые познания в японской борьбе каратэ плюс некоторую физическую силу и довольно приличную. Любимым его развлечением было отрабатывать свои приёмчики на тех, кто послабее. До увечий и серьёзных побоев он никогда не доводил дела, но поиздевался он над людьми всласть. Долго его терпели – целый год. И вот, когда ему до дембиля оставалось уже совсем недолго и он собирался продолжить свои тренировочки в родных Чебоксарах, – городе, поделённом враждующими бандитскими группировками на сферы влияния – вот тогда-то он даже и не сорвался, а просто попался со своим любимым занятием на глаза адмиралу. Ничего особенного вроде бы и не сделал – так только помахал маленько ногами, кровь из носа кому-то пустил, губу кому-то разбил да ещё и покричал что-то экзотическое, истеричное и японское. Вот и всё.

Но адмирал был сильно и неприятно поражён увиденным.

И дело это стало раскручиваться.

Выяснилось, что в махании ногами чебоксарский блатняга замечался и раньше. И не единожды. Выяснилось, что он фактически держал в страхе и в повиновении многих матросов. Что он был властолюбив, жесток, капризен и не терпел ослушания от нижестоящих – бил и унижал за малейшую провинность.

А потом, при многотысячном построении, адмирал неожиданно объявил и ему, и всем остальным тысячам:

– Два года дисциплинарного батальона!

Ануфриев никак не ожидал такого поворота. Стоя на страшном плацу, на сыром ветру и на виду у всех, он вдруг съёжился, изменился в лице и сник так резко, что это заметили все собравшиеся, и некоторые даже сочувственно вздрогнули.

А адмирал продолжал, обращаясь уже к простым матросам:

– А вам – позор! Куда смотрели? Почему целый год терпели? Не могли ему всем миром один раз морду как следует набить, чтобы впредь неповадно было ногами махать!

«Как же! Набьёшь ему!» – мысленно возражали матросы наивному адмиралу.

И в самом деле: если бандит сколотил жёсткую пирамиду, то тронуть его одного, человека с первым номером, означает привести в действие всех его нижестоящих помощников, подручных и прихлебателей. А также дружков из соседних пирамид. Такого не так-то просто задеть. И такие пирамиды надо разрушать ударами сверху, а не ударами снизу. И такие операции должны проводить офицеры, а не «народные ополчения» из доведённых до отчаяния простых матросов.

Вскоре состоялся суд, и обещанные два года достались-таки махальщику ногами. Домахался!

И за две недели до дембиля Ануфриев загремел в дисбат на два года. А в дисбате его встретили такие же, как и он сам, и в первые же дни так хорошо поработали над ним и руками, и ногами, что сильно изменили ему и всегда такое наглое выражение лица, и всегда такое безотказное здоровье. На всю оставшуюся жизнь! Советский дисциплинарный батальон – это ведь очень серьёзная вещь. Дисбат можно сравнить разве только с немецким или сталинским концлагерем.

Было это год тому назад, Ануфриев продолжал в это время отбывать дисбатовский кошмар, и к нашей истории он вроде бы никакого отношения не имеет. Но два его дружка – матросы Остапенко и Кучковский – гуляли на свободе. Однажды, когда они в очередной раз подзалетели на гауптвахту, и их в числе других губарей вели куда-то на работу – что-то разгружать на каком-то очередном складе – они по пути на склад встретили своих ребят – «героев-североморцев», находящихся в городском увольнении и в загуле – по случаю недавнего выхода с этой же гауптвахты. Невзирая на окрики сопровождавших их часовых, вся компания – десятеро губарей и двое гуляк – зашла за какие-то заборы и там, на живописном берегу залива, уютно расположилась на брёвнах и стала нахально пьянствовать, а затем и горланить блатные песни. Компания подпоила и охранников тоже, так что те особливо и не выступали.

Но потом «герои-североморцы» решили, что выпито слишком мало, и один из находящихся в увольнении быстренько смотался куда-то за новою бутылкой. Часовые стали напоминать, что пора бы уже двигать дальше на склад, но смутьяны утверждали, что не пора; часовые настаивали всё строже, а арестованные вошли в раж и стали орать на своих охранников уже по-другому:

– Вы с нами пили? – Пили! Ну, вот теперь и молчите! А если будете много выступать, то мы скажем, что это вы нас и напоили!

Ситуация выходила из-под контроля, и охрана возражала всё решительнее.

Тогда блатные попёрли на них уже вовсю:

– Вы – салажня хренова! А ну – заткнулись! Кто вы такие перед нами?!

– Мы шли подо льдами!.. Мы перешли!.. Мы прошли!.. А вы?!

– Вы и Северного полюса не нюхали, а уже выступаете тут!

Часовые не молчали:

– Заткнулись бы уж со своим позорным Северным полюсом! Мы на экваторе были! Возле Новой Гвинеи три месяца дежурили! Вот это да! А на Северном вашем полюсе любой дурак сможет! Там не жарко!

– Сейчас ты у меня получишь, тюлька Тихоокеанская! Поговори мне ещё, сука!

– Стоять! – кричали часовые. – Только тронь!

Вот тут-то и проявили себя эти самые Кучковский и Остапенко. Ведь это они первыми тогда закричали:

– А ну – бей их, ребята! Ну что же вы, ребята!

Сами же при этом, как потом рассказывали часовые, в бой не двинулись.

– Стой – стрелять буду! – проорали часовые слова, которые они так уже выучили наизусть, что уже и сами не верили в них – никогда ведь стрелять в людей и не приходилось.

– Да у них патронов нету! Бейте их! Чего вы их боитесь! – подначивал губарей Кучковский, бывший торговец наркотиками в городе Ташкенте.

– Да пусть стреляют! Что я их боюсь, что ли? – кричал Остапенко – отпрыск двух львовских преступных династий – милицейской и пивнушечной. – Вот он я! Стреляйте в меня! Чего же вы? Ну!

Двое подвыпивших часовых, выставив вперёд автоматы, стояли перед дюжиной пьяных «героев».

А в это время кто-то из местных жителей увидел эту сцену и позвонил в комендатуру.

Там Значительное Лицо, выслушав по телефону сообщение, тут же подошло с биноклем в руках к окну, глянуло на открывающуюся с высоты этой сопки величественную панораму, отыскало нужный берег и с изумлением увидало такую картину:

Широко расставив ноги и разрывая на груди одёжу, «герои-североморцы» стояли под дулами двух наведённых на них автоматов и, овеваемые суровыми северными штормовыми ветрами, орали, что-то героическое и предсмертное. Как перед расстрелом – пламенные большевики в фильме «Мы из Кронштадта», который им недавно показывали в рамках улучшения идеологической работы с личным составом. Видимо, их крики были чем-то вроде: «Стреляйте, суки-падлы! Всех не перестреляете, мать-перемать!»

Часовые тоже что-то кричали в ответ, но уже, видать, из какого-то другого фильма, где было про защитников наших священных рубежей от посягательств внутренних и внешних врагов. Получалось у них плохо, и держались они явно робко перед лицом столь массового героизма.

Позади смутьянов плескались морские волны, а позади часовых громоздился какой-то забор. Ни те, ни другие не решались первыми пойти в атаку, а отступать тоже было некуда…

Через пять минут из подъехавших машин высыпали вооружённые люди, смутьяны были усмирены, а пьяные часовые отстранены от службы и водворены на ту же гауптвахту.

Никакого суда не было, но с тех пор многих «героев-североморцев», а по существу – бывших городских блатняг и хулиганов, старались держать подальше от сложной боевой техники и поближе к береговым хозяйственным работам.

* * *

И вот сейчас матросы Остапенко и Кучковский оказались волею случая на атомной подводной лодке для сдачи каких-то неведомых им зачётов. Целый год они не плавали и ничего, кроме складов, уборки мусора, чистки отхожих мест, тайного употребления наркотиков, драк, пьянок и гауптвахты не видели.

И после этого, как на грех, случилось ужасное: их запихнули на атомную подводную лодку, а та – утонула!

Глава семнадцатая. О ПОЛЬЗЕ ЖЕЛЕЗНОГО КУЛАКА

Будьте мужами, о други, почувствуйте стыд, аргивяне,

Стыд перед всеми народами!..

Гомер. «Илиада», песнь пятнадцатая

ВЫЖИТЬ – любою ценой и за чей угодно счёт!

Молодые – подавленно молчали. А один из салаг – так тот даже и заплакал.

Но и среди старослужащих не было единства. Дело-то в том, что водолазные костюмы – это одно, а тёплое бельё под них, без которого нет особого смысла всплывать в ледяной воде и ждать, быть может, несколько часов, пока тебя там заметят и спасут, тёплое бельё – это нечто совсем другое. А баллоны, из которых лишь некоторые с воздухом, а большинство без воздуха, – это нечто третье. Как всё это поделить между столь крупными мастерами по выживанию?

– А ну! Без паники! – скомандовал Краснобаев, разнимая двух сцепившихся и уже основательно осатаневших до хрипа и выпученных глаз матросов.

– Пошёл ты! – заорал на него один из отлетевших в сторону. Это и был Кучковский.

– Я тебе как пойду, так ты бедным у меня станешь! – пригрозил Краснобаев. – Приказываю: положить всем спасательные средства! Сейчас во всём разберёмся!

– Что там разберёмся?! Кто там будет разбираться! Спасайся, кто может – вот и все разборки! – это был всё тот же Кучковский – специалист по перепродаже наркотиков из Средней Азии в Москву.

– Меня мама ждёт дома! – это Остапенко вспомнил свою торгующую пивом мамашку. – Мне здесь не кайф оставаться!

– А ну, молчать!

– А ты кто здесь такой? Чего ты здесь возникаешь?! Ребята! Бей его! Бейте его! Чего же вы стоите! – это опять был Кучковский.

Краснобаев, удержавшись от страшного, только показал, как он его сейчас размажет по переборке одним ударом кулака.

– Ты, мичманюга вонючий! Не лезь – убью, падла! Не подходи!!! Убью, если подойдёшь!!!

Краснобаев схватил разводной гаечный ключ – огромный, увесистый – и заорал:

– Всем не двигаться! Командую отсеком – я! Снесу голову любому, кто выйдет из подчинения! Все меня слышали?

Истерика заглохла. В тишине только раздавалось чьё-то хлюпанье соплями да ещё чья-то нервная икота.

Насторожённые собачьи глаза нескольких ублюдков. И каждому ясно: обещал снести голову – снесёт!

– Слушай мою команду: всем оставаться на местах! Ничего не делать без моего приказания. А спасательные средства оставить в покое. Мы всего лишь на глубине сорока трёх метров. Это не сто метров. Всплыть будет можно. Поняли? Когда я учился в школе подводных диверсантов, то всплывал и не с такой ещё глубины. И, как видите: жив-здоров! И ещё здоровее любого из вас!

Напряжение понемногу спадало.

– Мы в бухте, а не в открытом море. Дадим знать о случившемся – и нам помогут: дадут водолазные костюмы, дадут еды, дадут всё!

– Как? – недоверчиво спросил кто-то. – Как это нам дадут? Через форточку просунут, что ли?

– Через вот этот спасательный люк! – Краснобаев указал на огромную трубу, как бы подвешенную к потолку. – Через него можно будет передавать всё, что угодно, можно будет выходить наружу и возвращаться обратно!..

– Обратно – ни за что! – закричал кто-то, и все рассмеялись.

Атмосфера становилась заметно добрее.

– К лодке подсоединят гидрофоны и будут с нами переговариваться! Ребята! Всё заранее продумано и без нас! Подводную лодку проектировали люди с гениальными мозгами, а строили – люди с золотыми руками! Всё будет отлично, ребята!..

Глава восемнадцатая. ДВОЕ В КОСМОСЕ

Оба, одетые облаком, быстро по воздуху мчались.

Гомер. «Илиада», песнь четырнадцатая

Но на подлодке было ещё и так называемое всплывающее устройство – нечто вроде батискафа, который выстреливается на тросе вверх; люди вылезают из него куда-то на поверхность моря к тем, кто их там подберёт; затем устройство затягивается назад, внизу эта капсула вновь заполняется людьми, и опять поднимается на поверхность… Но это так – по теории. На практике же, выяснилось, что и эта гениально простая штуковина – не срабатывает!

За всё время существования корабля никому не пришло в голову испытать в деле всплывающее устройство. Это было бы слишком хлопотно: сначала погружайся, потом запихивай туда людей, потом отстреливай устройство вверх, потом жди, пока там люди из него вылезут, потом затягивай всё назад… загружай… отстреливай… жди… Гораздо легче было ничего этого не делать. А только записывать липу в техническую документацию, что вот, мол, испытания проводятся, что всё в ажуре и в порядке…

Всё-таки кино – это вещь очень вредная; в большой степени именно из-за этого вида искусства люди отвыкают всерьёз воспринимать беды и катастрофы. Привыкли к тому, что всё на экране, всё – понарошку, а когда случается что-то настоящее, они с изумлением обнаруживают, что оказались отнюдь не в кинозале, отнюдь не дома на диване перед телевизором, а наедине с Бедою или даже прямо – со Смертью.

Всплывающее устройство было так плотно упаковано в своём гнезде, что, если глядеть на подлодку сверху, то неопытным глазом нельзя было бы и заметить, где оно там прячется в этом обтекаемом гладком корпусе.

Оно было так плотно упаковано, что за всё время своего беззаботного и бесполезного лежания в гнезде – прилипло!

Возможно, чересчур уж гладкие поверхности просто срослись на молекулярном уровне – очень уж всё было тщательно подогнано – с мастерством ювелирным, а возможно – и что-то другое: ну, например, штуковину приварили невзначай, чтобы она не вывалилась на ходу. И это последнее – скорей всего. А впрочем, какая разница! Одно было очевидно: всплывающее спасательное устройство – не всплывёт и не спасёт!

Поэтому, когда туда в панике залезли двое офицеров и попытались, выражаясь коммунистическим языком, «оторваться от коллектива», то есть тайно ото всех спастись бегством, у них, естественно, ничего не получилось. Паникёры вхолостую выдавливали и выдавливали в Мировой Океан громадное количество воздуха, но вырваться из подводного плена так и не смогли. Им указали на неправильность их действий. В резкой форме. Опозоренные в глазах экипажа попыткой незаконным образом спасти свои шкуры, они выбрались назад.

Это были капитаны второго ранга Берёзкин и Полтавцев. Офицеры из вспомогательного экипажа. Первый – механик, второй – командир всех этих «добавочных» людей.

* * *

На верхней палубе носового отсека помещались четыре торпедных аппарата. Четыре трубы, калибром в 533 миллиметра. Длина каждой составляла восемь метров. Две трубы – вверху, и две – внизу. На крышке каждой из них – большая красная кремлёвская звезда на жёлтом фоне.

Четыре крышки – четыре и звезды. Так, чтобы, моряк, стреляя во время войны торпедой, знал: ради каких идеалов он пускает на дно вражеский корабль!

В двух нижних трубах лежали торпеды с ядерными боеголовками.

В двух верхних же расклад был такой: в левом торпедном аппарате лежала обыкновенная боевая торпеда, а в правом – учебная. То есть торпеда без боеголовки. Пустышка. Именно её-то и вынули пока с помощью специального крана и положили на стеллаж, рядом с пачками и штабелями других торпед.

Выбираться наружу через освободившийся торпедный аппарат вызвались двое дюжих мичманов. Это был смертельный риск. Кроме мичмана Краснобаева, на подлодке не было больше бывших подводных диверсантов, и никто из оказавшихся в носовой части подлодки никогда ещё в жизни свободным всплытием не рисковал подняться с такой глубины.

Сорок пять метров – много это или мало?

Для пешехода на тротуаре – мало.

Для камня, брошенного в воду, – не много и не мало.

Для подводной лодки – обычное дело, она и на триста пятьдесят метров имеет право опуститься, а на самом деле способна выдержать и вдвое большую глубину.

Для человека, высунувшегося из окна пятнадцатого этажа и глядящего вниз, – много. Упасть с такой высоты – боязно, даже просто смотреть вниз – и то не каждому приятно.

А если ты стоишь на земле возле такого пятнадцатиэтажного дома и тебе нужно взлететь каким-то чудом на его крышу? Это будет много или мало?..

Единственный и неповторимый мичман Краснобаев был теперь далеко, в другой части корабля, и приходилось выбирать из того, что есть. Впрочем, и на этих двоих тоже вполне можно было положиться. Простые честные мужики, одетые в военно-морскую форму.

Один – русский; другой, несмотря на славянскую фамилию, – молдаванин. Трудяги-работяги. С семьями, с детьми.

Специальную же лёгководолазную подготовку – имели оба! Впрочем, как и все офицеры и мичманы. Просто, эти двое были посильнее да покрепче всех остальных.

А риск-то был нешуточный. Никто на подлодке не имел ни малейшего представления о том, куда сейчас там наверху могут дуть ветры и какие там сейчас снуют течения. Ветром и течениями этих двоих могло вынести в открытый океан, а это – такая смерть, что и трупов никто и никогда не сыщет. Известны случаи, когда из подлодки, затонувшей на выходе из порта, вот так же точно выпускали наверх людей. Средь бела дня! И люди эти бесследно исчезали.

И почти как на смерть их и снаряжали – мичманов-торпедистов Мерзлякова и Лесничего. Вполне допускалась возможность, что они окажутся не живыми вестниками случившейся беды, а просто упаковкой для тех записок, которые им положат под тёплые водолазные фески.

Записки были написаны, и их положили под эти самые фески, которые Мерзляков и Лесничий надели себе на свои головы.

Потом было тёплое водолазное бельё из шерсти самых драгоценных сортов (многое из этого прекрасного белья было уже давно разворовано, но оставались ещё и целые комплекты), и ИСП-60 – индивидуальные средства подводника (попросту – водолазные комбинезоны), и ИДА-59 (индивидуально-дыхательные аппараты – два баллончика на груди: в левом кислород, а в правом – азотно-гелиево-кислородная смесь), и плюс ещё специальный дыхательный мешок на шее.

Необыкновенную шерсть разворовали – это понятно. Но и обыкновенный кислород тоже был не во всех баллонах. Его тоже потихоньку разворовывали. Дело в том, что моряки (офицеры, мичманы, матросы), явившиеся с берега на корабль, бывали иногда под хмельком. Или просто не в себе после вчерашнего. Стоило же только приложиться к кислороду, как в голове наступала хорошая, приятная свежесть. Это средство знали и использовали все. Кислородные же баллоны проверялись нерегулярно. К примеру, в ЭТОТ раз, перед ЭТИМ отплытием, их и вовсе не проверяли. Забыли. Поэтому обеспечить двух выходящих на поверхность людей нормальными баллонами – тоже было делом нелёгким.

Ставших неуклюжими и тяжёлыми, обоих мичманов подвели к торпедным аппаратам, а точнее – к их крышкам, на которых зияли

КРАСНЫЕ КРЕМЛЁВСКИЕ ЗВЁЗДЫ.

Этим двоим, идущим то ли на смерть, то ли на благополучное всплытие, полагалась правая верхняя звезда.

Им помогли влезть – подсадили и подтолкнули сначала одного, потом – другого.

Работая локтями, Мерзляков и Лесничий поползли вглубь трубы.

Залегли, выставив локти вперёд. Дождались условного стука по трубе, означавшего вопрос: «Всё ли в порядке и можно ли закрывать крышку?» Ответили условным стуком специального металлического кольца: можно! можно!

Ответили чётко по правилам: сначала один, потом второй.

Люди, стоявшие снаружи, услышав нужные ДВА ответа, с лязгом захлопнули крышку с красною звездою.

Новый условный стук снаружи: «Можно ли пускать воду в трубу?»

По очереди – условные стуки металлического кольца по внутренностям трубы: можно! можно!

Люди, стоявшие снаружи, услышав нужные ДВА ответа, запустили воду в эту трубу. Причём – воду не забортную, а из цистерны.

Третий и последний условный стук: «Можно ли открывать переднюю крышку торпедного аппарата?»

И – ДВА ответа: можно! можно!

Передняя крышка разверзлась, но светлее от этого не стало. Забортная вода смешалась с водою в трубе торпедного аппарата. Оба моряка почувствовали, как давление мощно и беспощадно сжало их со всех сторон. Чувство совсем не из числа приятных.

Поползли вперёд. После откинутой наружу крышки торпедного аппарата впереди ещё была открытая внутрь крышка в лёгком корпусе. Откинутые друг другу навстречу крышки – не соприкасались. Между ними было ещё пространство где-то в полметра длиною. И заполнялось оно чем-то вроде подставки, державшейся на чём-то снизу. Получалось так, что для выползающего человека путь из трубы в открытый океан пролегал по двум откинутым крышкам и подставке между ними. Торпеде-то всё равно как вылетать из трубы; подставка эта ей совсем не нужна, и куда крышки откидываются – вниз, вверх или вбок – ей тоже безразлично; а вот для человека важно не затеряться в пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким. Для того-то крышки и откидываются вниз и служат ему вместе с подставкой мостиком. Если дело происходит на свету, то попасть в это пространство совсем не страшно: попал – выплывай. А если в кромешной тьме, вот как сейчас: попал и ищи наощупь, где там эта дырка, за которою начинается океан! А если заблудишься или запутаешься?.. Словом, всё было наперёд предусмотрено. Любовь к Человеку. Забота о Человеке.

Первым из трубы выбрался Мерзляков. Вторым – Лесничий.

С этого момента численность людей на борту подводной лодки «ДЕРЖАВА» равнялась цифре «сто восемнадцать» – считая и живых, и мёртвых.

Так называемым свободным всплытием, не делая никаких необходимых для такого поднятия задержек, устремились вверх – то ли прямо в небеса к поющим ангелам, то ли на поверхность океана. Мерзляков и Лесничий и сами ещё не знали, какой из двух вариантов выпадет им на их долю.

По пути в неизвестность их затуманенному сознанию послышалось что-то похожее на гневный угрожающий грохот, но что это было на самом деле – они не поняли.

А записки, которые устремлялись вверх вместе с ними, были такого содержания:

SOS!

ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!

СРОЧНО ПЕРЕДАТЬ В ШТАБ ФЛОТИЛИИ ПОДВОДНЫХ ЛОДОК

В ГОРОДЕ ПЕТРОПАВЛОВСКЕ-НА-КАМЧАТКЕ:

АТОМНАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА «ДЕРЖАВА»

ПОТЕРПЕЛА АВАРИЮ В РАЙОНЕ ДИФФЕРЕНТОВКИ…

ЛЕЖИМ НА ГРУНТЕ НА ГЛУБИНЕ СОРОКА ПЯТИ МЕТРОВ.

ЗАТОПЛЕНЫ ОТСЕКИ – 4-Й И 5-Й.

ИМЕЮТСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ.

СИСТЕМЫ ЭНЕРГОСНАБЖЕНИЯ ВЫШЛИ ИЗ СТРОЯ.

РАБОТАЕТ АВАРИЙНОЕ ОСВЕЩЕНИЕ.

ИНДИВИДУАЛЬНО-СПАСАТЕЛЬНЫХ СРЕДСТВ НЕ ХВАТАЕТ.

И внизу – точные координаты, дата, подпись и печать.

Глава девятнадцатая. СВЕТ МАЯКА

Я же останусь смотреть за огнём,

И светло здесь в палате

Будет, хотя бы они до утра пировать здесь остались…

Гомер. «Одиссея», песнь восемнадцатая

Риск подхватить кессонную болезнь при всплытии с такой глубины был теоретически очень велик, ибо человек – существо нежное. Это существо, если его живьём класть под танк, или совать в огонь, или сбрасывать с большой высоты, – тут же умирает; оно – нежное и ранимое, и нельзя ему всплывать без остановок с такой глубины! Ведь это не пробка, а человек!

И всё-таки оба мичмана всплыли и, придя в себя, почувствовали, что они – живы и здоровы.

Несмотря ни на что.

Включили баллончики со сжатым воздухом. Надувные отсеки водолазных костюмов стали увеличиваться в объёмах. Всё было задумано таким образом, чтобы человек мог лежать, словно бы на надувном матрасе, плавающем на воде. Лицом вверх, спиною вниз. И грести руками по воде.

Ночь была беззвёздная, тёмная. Луны больше не было, и единственным ориентиром для этих затерянных в холодном и огромном мире пловцов служили только огоньки маяка Русского на скалистом и необитаемом островке с таким же названием.

– Жив? – спросил Лесничий, качаясь на волнах.

– Жив! – отозвался Мерзляков. – Только вроде что-то как будто очень сильно шумело в ушах. Будто бы – ревело что-то.

– У меня – тоже, – ответил Лесничий. – В ушах вроде как грохот какой-то прозвучал. А что это было – я так и не понял.

Мерзляков не ответил. Внезапно он почувствовал противный холодок где-то в ногах. Но надо было плыть и спешить, а не прислушиваться к своим ощущениям. Вот он и плыл – молча, как и его товарищ, и гребя руками в сторону пустынного, тёмного и ничего не обещающего берега. Берега, к тому же, ещё и очень далёкого. Течение и ветер – они сейчас вроде бы и не враждебны этим двоим и не пытаются унести их в открытый океан, как того боялись отправляющие их в путь люди, но ведь и Вода, и Ветер переменчивы и своевольны; то у них одно настроение, а то закапризничают и тогда – через сколько дней или недель найдут их плавающие трупы с записками? И где найдут? Возле Курильских островов? Возле Японии? Или ещё южнее?

В скором времени мичман Мерзляков выяснил, что его ногам холодно неспроста: оказывается, его водолазный костюм, видимо, ещё при выходе из трубы лопнул в районе паха, и теперь ледяная вода заходила внутрь. Точнее: могла заходить при неосторожных движениях. Лёжа на спине и придерживая одною рукой прореху, можно было и не доводить дело до проникновения воды внутрь. Но тогда и грести приходилось лишь одною рукой, а не двумя. Снижалась скорость.

Задача же состояла не в том, чтобы спасать собственные жизни, а в том, чтобы как можно скорее сообщить людям о случившемся. Пока же было ясно: здесь, на поверхности, их никто не ждал. И было в этой пустоте едва ли не страшней, чем там, внизу, где вокруг всё-таки были люди. Лесничий не стал придерживаться темпа своего отстающего товарища и поплыл – вперёд, вперёд… Надо было срочно сообщить кому-то о случившемся. Кому-то сообщить… Сообщить кому-нибудь…

Хотя ещё и неизвестно было, кого из них двоих заметят раньше.

И заметят ли вообще когда-нибудь.

А если и заметят – то живыми или уже мёртвыми…

Глава двадцатая. ЛЮДИ – ГВОЗДИ!

Страшное тут я очами узрел, и страшней ничего мне

Зреть никогда в продолжение странствий моих не случалось.

Гомер. «Одиссея», песнь двенадцатая

Мичманам Мерзлякову и Лесничему грохот отнюдь не померещился. Ещё, когда они только-только отделились от корпуса корабля и ещё не всплыли на поверхность бухты, подводная лодка содрогнулась от взрыва.

Это взорвалась аккумуляторная батарея на нижней палубе носового отсека. К этому моменту она уже успела выделить слишком большое количество водорода; вентиляции никакой не было по причине отсутствия энергоснабжения, и поэтому-то и случилось то, что и должно было случиться: взрыв большой силы от случайной электрической искорки.

Впрочем, надо рассказать об этих событиях строго по порядку и помня при этом, что всё происходило очень быстро. Так быстро, что словесно поспеть за происходящим мне, рассказчику, будет невозможно, даже, если я буду вести речь скороговоркой, или даже вообще строчить словами, как из пулемёта. Однако же некоторые достижения литературной техники (не мною изобретённые) позволят мне произносить свои слова с нормальною скоростью, а вот зато изображаемые события они же позволят резко замедлить, как в кино.

Итак – всё происходит очень и очень медленно: очень медленно взрывается старенькая, отслужившая два срока аккумуляторная батарея на нижнем этаже носового отсека. При взрыве очень медленно выделяется хлор с какими-то примесями. А ещё с того времени, когда подлодку при погружении очень оригинально «вентилировала» забортная вода, эта самая водичка стекла на нижнюю палубу первого отсека да так там с тех пор и оставалась, замышляя недоброе. И теперь пора вспомнить о ней. Когда пошёл Хлор, Морская Вода вступила с ним в злобный химический сговор, и это увеличило силу взрыва и степень его ядовитости для людей.

Далее взрыв очень медленно повышибал над собою крышки люков, но этого ему показалось мало, и он для обретения большей свободы прорвал над собою необыкновенной прочности стальной потолок и устремился из нижнего этажа на этаж средний, где помещались жилые каюты и офицерская кают-компания.

А в эти роковые доли секунды по этой палубе шёл уже известный нам мичман Виктор Семёнов.

Поскольку спешить нам совершенно некуда (захотим и вообще остановим действие, Гомер именно так и делал, когда находил нужным, и его совершенно зря упрекают в этом всякие учёные зануды), я, автор, сидя в своей спальне в кресле перед компьютером и изредка поглядывая за окно, за которым – красивая речка с камышами и парк на том берегу, так вот я спокойно и неторопливо напомню читателю, кто этот человек. Это тот самый, который давал Полтавцеву таблетки от головной боли; тот самый, который на этой же самой средней палубе перекрывал воду, лившуюся из вентиляционной трубы… Читатель вспомнил!.. И вообще – это тот самый, который будет иметь некоторое значение в дальнейшем…

И вот сейчас этот Виктор Семёнов с ужасом увидел крутящийся огненный шар, диаметром метра в два. Семёнова шар не задел, но взрывная волна пронесла Семёнова по всему коридору и ударила о переборку между первым и вторым отсеками.

Падая на груду чего-то разрушенного, истерзанного, искорёженного, Семёнов стал медленно, сопротивляясь, терять сознание, видя перед собою огненный шар. Шар же тем временем, медленно полетел в противоположную сторону – в сторону носа корабля… Семёнов, уцепившийся было левою рукою и левою же ногою за трап, ведущий на верхнюю палубу, всё сильнее отрывался от него, пока совсем не оторвался и не врезался в кучу железного месива, чего он до этого всеми силами стремился избежать. Врезавшись, он застрял в этой куче. И в эти же доли секунды огненный шар вонзился во что-то в носовой части корабля, с грохотом лопнул, как мыльный пузырь, и потух. Последние мысли Виктора Семёнова были о жене, которая сейчас пребывала на пятом месяце беременности: выдержит ли, когда узнает, что муж погиб… и как после этого родит… а одно дитё уже есть… и как она потом будет с двумя детьми и без мужа?.. Сознание погасло. Мичман Семёнов провалился в какую-то бездну.

А в эти же доли секунды двое офицеров спускаясь по этому же трапу, видели этот же шар и получили удар этой же взрывной волны. Но располагались они удачнее, счастливее, удар получили не прямой, а смягчённый, а потому им досталось меньше, и они смогли более-менее сносно удержаться на трапе и не размазаться по стенке двумя кляксами…

Это мне пришлось несколько забежать вперёд, отвлёкшись на шаровую молнию, которая ещё ведь не была всем взрывом. Теперь же вернёмся немножко назад: взрыв продолжается дальше: вот он разметал по среднему этажу все перегородки между всеми каютами, и вот он медленно-премедленно пробивает второй по счёту потолок – сначала вышибает крышки люков, и только потом разрывает пол под ногами тех, кто на нём стоит. И попадает на верхний этаж…

Поскольку дело клонится к чему-то очень серьёзному, перейду всё-таки с обывательского сухопутного языка – на язык строгий и морской: взрыв, возникший на нижней палубе, прошёл сквозь среднюю палубу и прорвался на палубу верхнюю с её торпедными аппаратами, штабелями торпед и пятнадцатью человеками экипажа. По счастью, торпеды не взорвались (лишь у одной оторвало хвостовую часть), и все люди на всём затонувшем корабле не погибли от взрыва огромной мощности.

Люди же на верхней палубе первого отсека в страхе попрыгали на стеллажи с торпедами и сидели на них, поджав ноги, точно птички на ветках.

Страшная вонь стала заполнять весь отсек – от нижней палубы до верхней.

Но взрыв ещё не кончился. Он всё ещё продолжается и продолжается. Вольтова дуга бьёт молниями из разорванного пола среднего этажа… Пока всё это происходит и какое-то освещение ещё есть, и мы при этом можем невидимо и невредимо присутствовать, предлагаю повнимательней приглядеться к людям на средней палубе.

Один из них в какой-то вывернутой позе лежал без движения, – это был мичман Семёнов, – но остальные были относительно целы и невредимы. Лишь небольшие ожоги и ушибы. В это почти невозможно поверить, но это действительно было так: никто не погиб. Старшим же из этих людей оказался уже известный нам капитан первого ранга Лебедев, кабинетный карьерист, властолюбивый и уже порядком отвыкший от практической деятельности.

Мы посмотрели.

Свет гаснет.

Далее – только темнота и изредка – свет ручных фонариков.

Но мы по-прежнему никуда не спешим. Мы здесь на экскурсии и можем всё происходящее подробно и обстоятельно, если уж и не рассмотреть, то хорошенько выслушать – это точно.

– Топи отсек! – заорал Лебедев механику и командиру БЧ-5 – капитану второго ранга Берёзкину. Тому самому Берёзкину, который не так давно тайком пытался «оторваться от коллектива», ну то есть, удрать на маленьком батискафике.

А надо сказать, что оба эти офицера оказались именно сейчас и именно в этом месте не случайно – ведь это именно они спускались по трапу с верхней палубы на среднюю, возвращаясь оттуда после отправки через торпедный аппарат на поверхность океана двух мичманов – Мерзлякова и Лесничего.

– Топи отсек!

– Да как же топить? Погибнут же люди! – закричал в ответ Берёзкин.

– Топи, говорю тебе, отсек! Открывай кингстоны! Я тебе приказываю!

В нашем замедленном-презамедленном рассказе нужно спокойно-преспокойно заметить, что из десяти человек, присутствовавших тогда на средней палубе носового отсека, пятеро – имели при себе спасательные средства, с помощью которых можно было не захлебнуться в воде, а дышать, чтобы потом всплыть к люку, ведущему на верхнюю палубу, где пузырь воздуха должен будет остаться; четверо – не имели при себе ничего. Им не досталось. А один – так тот и вовсе лежал бездыханный и, возможно, уже ни в чём не нуждался. Сам же Лебедев индивидуально-спасательные средства имел. Ему – хватило. Поэтому ему не было ни малейшего резону беспокоиться сейчас о жизнях тех, кому не повезло, о тех, кто в страшный момент растерялся и не успел вовремя урвать для себя кусочек шанса на спасение, и о том человеке, который как мусор валялся у него под ногами и о котором нельзя было сказать наверняка, что он мёртв и его можно бросать…

Берёзкин тоже имел соответствующие спасательные средства. И ему тоже не было ни малейшего смысла думать о других. Так чего ж думал? Ведь кто-то ж должен и погибать! Не всем же оставаться в живых! На то они и слабые, на то они и робкие! Пусть подыхают! А сильные, и, прежде всего, я сам, уж мы-то выживем!.. Эти слова никем не говорились вслух, и никем не проговаривались даже и в мыслях – всё это просто подразумевалось, осознавалось в тысячную долю секунды!

– Топи отсек!

– Я отказываюсь вам подчиняться! – крикнул Берёзкин, всё ещё не зная толком, что же нужно сделать.

– Это измена Родине!.. Я тебя расстреляю!..

– Да пошёл ты!.. – уже уверенно огрызнулся Берёзкин, понявший, наконец, что он сейчас сделает.

А нужно было открыть вентиль подачи воздуха низкого давления. И Берёзкин открыл этот вентиль. И вырвавшаяся струя воздуха придавила смертоносный газ, изрыгающийся снизу вместе со взрывом, и он, этот газ, будучи очень тяжёлым, уполз гадюкою сквозь разорванный пол назад – на нижнюю палубу, оставив после себя смрад, в котором дышать было всё-таки кое-как можно.

И только сейчас взрыв кончился.

Был ли он чем-то единым, или состоял из каких-то этапов или серий дополнительных взрывов (это последнее – скорее всего) – об этом сказать сейчас довольно трудно, но, главное: он кончился! И этому способствовал Берёзкин, который спас от смерти не только тех, кто тогда оказался рядом с ним на средней палубе без средств к спасению, но и многих других.

Поясню насчёт других.

Только позже и он, и командир корабля, и остальные офицеры осознали, что означало бы выполнение безумного и жестокого приказа Лебедева. Это означало бы, что люди, находившиеся на тот момент во втором и в третьем отсеках (а это было семьдесят человек в общей сложности), люди эти оказались бы в ловушке. В их отсеках не было специальных выходов, через которые можно было бы вылезти в море – всё было в неисправном состоянии, а пробраться к носовым торпедным аппаратам через затопленную среднюю палубу носового отсека было бы так трудно, что эта трудность граничила бы с невозможностью. Космонавту, выходящему в космос, было бы намного проще и безопаснее выполнить эту свою операцию!

Как уже упоминалось прежде, перейти из отсека в отсек на подводной лодке такого проекта можно было только, пробираясь по СРЕДНЕЙ ПАЛУБЕ. Только на ней расположены мощные круглые двери – по одной на каждой из шести водонепроницаемых переборок, делящих корабль на семь отсеков. И было ли это недоработкою конструкторов, или имело свои основания – трудно сейчас ответить на этот вопрос простыми словами… Тут ведь больше – нравственность, а не техника с математикой.

И вот представим: люди из второго отсека хотят перейти в первый, чтобы воспользоваться торпедными аппаратами и выйти наружу.

Ну и как же бы эти люди из второго отсека открывали бы переборную дверь в отсек первый, если бы за тою дверью была вода?

В водолазных костюмах, которых не хватало на всех?

И если бы даже и в водолазных костюмах, то как откроешь дверь, если по эту сторону – воздух, а по ту сторону – вода и, стало быть, огромное давление?

Значит, тогда нужно и по эту сторону сделать воду! То есть затопить отсек и здесь! Вода бы не заняла его весь, и на верхней палубе второго отсека сохранился бы всё-таки воздух, в котором бы и остались люди!

И что бы эти семьдесят человек в этом воздухе делали?

А что может делать живой человек, положенный в гроб, пусть бы даже и не очень тесный, но закопанный в землю? Дышать, пока есть чем!

Конечно, можно пофантазировать о том, как бы спасатели из Внешнего Мира передавали водолазное снаряжение для этих людей: сначала бы они пролезли через торпедный аппарат – из Океана внутрь затонувшего корабля, затем бы нырнули с верхней палубы первого отсека в воду средней палубы, затем бы перешли под водою во второй отсек, затем бы вылезли на верхнюю палубу второго отсека, туда, где воздух. И там бы они сказали: «Ребята! Вот вам всё недостающее снаряжение! Разбирайте. Всем хватит».

Можно помечтать о том, как бы люди в полученном водолазном снаряжении проделывали бы весь этот путь в обратном порядке: сначала бы быстренько оделись, а уже затем ныряли бы со своего верхнего этажа в этаж затопленный и там бы пробирались в носовой затопленный отсек, и там, в воде поднимались бы на верхнюю палубу, где тоже оставался воздух, и там бы, в этом воздухе они бы только добрались до единственного торпедного аппарата, через который нужно ещё уметь выбраться в море и потом только – умудриться всплыть на поверхность!..

Чисто теоретически это всё было осуществимо.

А практически?

Если по всему свету собрать тысячу самых первоклассных подводников и спросить их об этом, то каждый из этой тысячи ответит, не задумываясь ни на одну секунду: полный бред!

Потому ведь никогда и не было коллективных выходов из затонувших подводных лодок – слишком уж много препятствий возникало у людей. Так много, что легче было умереть, чем преодолеть их. Вот они и умирали.

Практически это означало, что Герой Советского Союза Лебедев, отдавая приказ топить отсек, имел в виду спасти только свою собственную шкуру, за которую должны были бы заплатить своими жизнями десятки других людей!

И если бы не изменник родины Берёзкин, то и заплатили бы!

Но забавно и другое: подвиг по спасению людей в носовой части подводной лодки совершил тот самый человек, который совсем недавно собирался сотворить преступление – втихаря драпануть ото всех на отделяемой капсуле!

Более того: неисправность той дурацкой задвижки, которая должна была в своё время закрыться автоматически и не пустить в вентиляцию морскую воду, была на совести этого же самого Берёзкина.

Вот как это получилось:

Когда-то, ещё давно, составлялся список недоделок и поломок, подлежащих ремонту. Так вот, роковая эта самая задвижка-заслонка-затычка была кем-то включена в этот список – мол, проклятая не работает нормально, требует какого-то особенного обращения с большим количеством невообразимых ухищрений; надо, мол, довести до ума чёртову железку.

И вот тогда-то именно этот самый Берёзкин собственноручно и вычеркнул её из того списка!

Ремонт блока логики, ответственного за закрытие вентиляции при погружении подлодки, требовал вмешательства специалистов высочайшего класса. Их надо было с очень большими организационными трудностями вызывать из европейской части страны. И, конечно, легче было не вызывать их совсем, а приставлять к неисправному устройству матросика, который бы и делал всё вручную.

Так и делали – приставляли матросика.

А в этот раз очередной такой матрос Иванов взял да и заснул от усталости. И четвёртый отсек затопило…

По одним признакам можно было бы расстрелять Берёзкина, а по другим – представить к высочайшей награде! Кроме того, Берёзкин был евреем, а на этот счёт существуют разные мнения: одни говорят, что это очень хорошее и ценное качество, другие, что это качество очень плохое.

Вот и думай после этого о том:

– что такое подвиг?

– и что такое преступление?

– и исходя из каких условий их совершают?

– и какие люди их совершают?

– и по каким признакам Судьба в своём Штатном Расписании одних назначает на должность предателей, а других на должность героев?..

* * *

Если читатель думает, что я забыл про валяющегося без сознания мичмана Виктора Семёнова, то он глубоко заблуждается. Не забыл. И никогда не забуду.

Victor по-латыни означает «победитель». Хорошее имя досталось ему при рождении – латинское, из древнего Рима. А душа и внешность – русские: лицо – умное и доброе, глаза – осмысленные и голубые, волосы – тёмно-русые, телосложение – могучее.

В наступившей тьме Виктор пролежал долго. Как потом выяснилось – шестнадцать часов. За это время он несколько раз вроде бы приходил в себя и пытался встать и что-то сделать, кого-то позвать на помощь. Но не мог ни шевельнуться, ни даже пискнуть. После каждого такого бесплодного усилия он терял сознание снова и снова. Вонь в отсеке стояла ужасная; шум, грохот, какие-то голоса и, должно быть, – какие-то события… Виктор Семёнов ничего не знал и почти ничего не чувствовал. Он даже не представлял, целы ли у него кости… Но однажды, когда он вот так же пробудился и не смог даже и мизинцем шевельнуть, он услышал возле себя такой разговор:

– Эй, Шурик, иди сюда! – это был голос мичмана Матвеева.

– Здесь кто-то лежит!.. Жив или нет – не пойму…

Чьи-то руки стали ощупывать Виктора Семёнова.

– Это, наверно, Витька Семёнов… Кажется, дышит… Шурик! Да иди же сюда! Давай его поднимем! Ей-богу – жив!

Голос мичмана Смолякова ответил:

– Брось! На хрен он нам теперь сдался!

– Да ведь помрёт же!

– Ну, сдохнет и пусть сдохнет. Тут бы самим живыми остаться, а ты ещё кого-то хочешь спасать! Не до того сейчас!

Так его тогда и бросили эти двое и даже не сказали никому о том, что нашли человека, производящего впечатление живого. И только много часов спустя на него наткнулся другой человек, позвал других людей, и мичману Семёнову была оказана какая-то помощь. И он после этого пришёл в чувство. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы перенести его во второй отсек, где положение с воздухом было намного лучше. Закон о невозможности перехода в случае аварии из одного отсека в другой – свят и непреложен. Ни ради чего на свете нельзя нарушать этот закон. Единственная дверь между первым отсеком и вторым была не просто задраена, но и заперта хитрым способом. Каждый должен оставаться в своём отсеке и бороться против собственных бед собственными силами!

(Единственное исключение было сделано для всё того же капитана первого ранга Лебедева: каким-то невообразимым образом он сумел просочиться из первого отсека во второй, туда, где воздух получше.)

Могучее здоровье позволило Виктору Семёнову не умереть. Все кости у него оказались целы, но на левой руке и на левой же ноге, которыми он при взрыве так упорно пытался удержаться за трап, были порваны какие-то связки, и обе эти конечности абсолютно не действовали. Семёнов мог скакать только на правой ноге и орудовать при этом правою же рукою. Он участвовал во всех спасательных работах, налаживал дыхательную аппаратуру, помогал другим людям. В том числе и тем двоим, которые в нужное время не пришли ему на помощь.

Если до взрыва люди в первом отсеке ещё думали, что всё обойдётся и есть шанс на спасение, то теперь они уже почти не верили в то, что выживут. И всё-таки люди хоть как-то, хоть смутно, но на что-то слабо надеялись… Прохаркивались, отплёвывались, чистили себе тряпками зубы и рот и вынимали сгустки и комки какой-то химической гадости, которая при дыхании стремилась попасть к ним в рот, в нос, в горло, в лёгкие. На палец наматывали рукав своего шерстяного свитера и, превозмогая рвотные позывы, вставляли себе этот палец в самое горло. Прокручивали мохнатую шерсть. И выковыривали из горла какую-то массу. Если бы люди этого не делали, то химия бы там со временем сгущалась, твердела и забивала бы дыхательное горло полностью, так, что сквозь него совсем бы ничего не проходило…

Прочищенными горлами люди дышали, ну а у человека так уж заведено: пока дышу – надеюсь! Dum spiro – spero.

* * *

День в день ровно тринадцать лет спустя после благополучного выхода Виктора Семёнова из затонувшей подлодки мы сидели с ним на скамейке в парке, но не в том, что напротив моего дома, на правом берегу красивой речки, а совсем в другом районе Ростова. Сидели мы с ним и обсуждали эти самые события.

А сидели мы почему-то так: оседлав скамейку, лицом друг к другу. Проходили час за часом, и вот уже и наступил вечер, а мы всё сидели и сидели, говорили и говорили. Сорокаградусный дневной кошмар понемногу шёл на убыль, сменяясь блаженными тридцатью градусами. Из окрестных домов стали выходить измученные дневною жарою люди; где-то мимо нас шныряли маленькие дети – то с мячиками, то с велосипедиками; вот прошли мимо двое старичков с палочками, а вот позади Виктора, на соседней скамейке, уселись две молодых мамаши в платьях, напоминающих больше купальные костюмы; два отдельных предмета, между которыми голое тело – один предмет на груди, другой пониже – на бёдрах, и ничего больше, кроме, конечно, обуви; качают колясочки перед собою и курят… Чей-то мячик небольно попал мне по голове, а в другой раз просто пролетел между нами… Но ничто не отвлекало нас от беседы.

Обстановка была тихая-мирная. Я задавал вопросы, Виктор отвечал – толково и обстоятельно. Вообще, необыкновенная, просто-таки нетипичная для нашего общества ясность ума и даже яркость – характерная черта атомных подводников.

И вот, сидя верхом на скамейке, Виктор Семёнов и высказал мне такую мысль:

– Помнишь, Володя, слова одного поэта:

Гвозди б делать из этих людей!

Крепче б не было в мире гвоздей!

Понятное дело – Маяковский.

– Помню! – ответил я. – Только это не Маяковский, а Тихонов.

– Да как же не Маяковский? Ведь только он один мог сказать такое!

– Послушай, Витя: кто из нас двоих преподаёт русскую литературу – я или ты?

– Ну, будь по-твоему: Тихонов – так Тихонов, – миролюбиво согласился Виктор. – Значит, и этот такая же сволочь… Так вот, я сейчас начинаю кое-что понимать: советский наш флот – это был один большой гвоздь, сделанный из живых людей. Коммунистическая партия брала молоток и лупила по этому живому гвоздю. И он во что-то иногда хорошо вбивался, иногда плохо, а иногда не вбивался вовсе и ломался на конце, но в любом случае: остриём этого гвоздя были МЫ, простые моряки, простые люди. На нашей крови, на наших страданиях всё и делалось!