ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДОКЛАДНЫЕ ЗАПИСКИ В ВЫШЕСТОЯЩИЕ ИНСТАНЦИИ

 

 

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

 

А.П. Чехов. Ванька

 

 

Глава первая. Небольшое вступление

Кто я такой?

Бывший учитель русского языка и литературы, отошедший от дел и пребывающий ныне на пенсии.

Родился я в 1950-м году в городе Новочеркасске, а прожил почти всю свою жизнь в Ростове-на-Дону. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне уже шестьдесят шесть лет… Десять лет тому назад я овдовел и, выполняя предсмертное желание своей жены, женился вторично. Но, поскольку вторая жена оказалась намного моложе меня, а я ещё пребываю в расцвете сил, то у нас – после некоторых наших размышлений – родился ребёнок. И теперь я весьма озабочен проблемами школьного образования: когда мой маленький сын пойдёт в школу, его там ожидает такое, о чём я в свои школьные годы или в годы своей педагогической практики даже и не помышлял. И есть из-за чего тревожиться: в Ростове-на-Дону, как кажется, нет ни одной школы, в которой бы с первоклассниками занимались по программе «Школа России», составленной нормальными и честными людьми. Вместо этой программы, повсеместно внедрена программа «Перспективная начальная школа» – откровенно разрушительная и вредительская! И что с этим делать?

Нынешняя российская школа – это пепелище, оставшееся после бомбардировки либеральными идеями: кругом руины, и обгоревшие листки от каких-то умных книг разносятся по ветру… Честно скажу: нынешних руководителей нашего народного образования я считаю сознательными вредителями, работающими в интересах иностранных разведок. Возможно, я ошибаюсь, но они сами не дают повода думать о себе как-то иначе!

 

Между тем мой дед, Константин Спиридонович (1887-1975), рассказывал мне, как он когда-то учился в ростовской гимназии. Отлично учился! Я видел его аттестат зрелости – ни единой четвёрки у него не было. Там же учились и его братья, но дедушка был самым умным из них. Жили хорошо – отец деда, Спиридон Фёдорович Полубóток, бывший офицер, тоже имел хорошее образование, а матушка, Любовь Васильевна, купеческая дочка из Таганрога, образование имела домашнее.

Дед рассказывал мне, как к нему домой приходили после уроков его одноклассники-гимназисты, как они играли в войнушку и лихо маршировали по длинным и широким коридорам их дома в Соборном переулке, а потом Любовь Васильевна усаживала за стол человек двадцать дедовых одноклассников и кормила их обедом. Ну и потом была Гражданская война, после штурма Перекопа деда взяли в плен, весь его полк расстреляли, а его одного оставили в живых, потому что он был военным инженером, а военные инженеры были позарез нужны советской власти… Умный был человек, прирождённый математик. Советскую власть не любил, но признавал факт её существования и даже некоторое время поработал на её укрепление – на генеральской должности в штабе Северокавказского военного округа и на строительстве железных дорог на Северном Кавказе.

 

Другое обстоятельство, повлиявшее на меня: история моей бабки:

Мать моей матери, Ульяна Ивановна Стегненко, уроженка Кашарского района нынешней Ростовской области, лишилась родителей, когда ей было шесть лет: отец и мать насмерть угорели в хате, а она выжила. И тогда её дядя по матери, который был купцом, взял её и отвёз к богатой помещице, жившей где-то в окрестностях Воронежа. И сказал:

– Вот тебе моя племянница, возьми её себе на воспитание, а я тебе прощаю все твои долги.

А та была ему крупно должна.

И помещица взяла бабушку Ульяну на воспитание и дала ей прекрасное домашнее образование, куда входили и французский язык, и игра на фортепьянах, и математика с русским языком и литературою. А ещё её обучали всяческому рукоделию – как вязать, как шить, да и как готовить – тоже.

Потом помещица умерла, наступили тяжёлые времена, и выяснилось, что умение шить очень даже пригодилось моей бабушке, она была прекрасная портниха, и тем и спасалась – даже и при советской власти, когда частное предпринимательство не поощрялось. Своих собственных детей она воспитывала в строгости, в послушании и в православной вере, и в её семье дети называли родителей только на вы. Это при советской-то власти!

 

А её дочь, она же – моя мать, Надежда Никитична (1925-2005) – это уже третье обстоятельство.

Мать имела совсем другую судьбу: в восемь лет она тоже лишилась обоих родителей и из Ростова попала в детский дом, находившийся в станице Гундоровской (ныне город Донецк Ростовской области). Там были жесточайшие условия содержания – голод и холод! – но моя мама училась на «отлично» и умудрялась никогда не получать четвёрок. Она участвовала во всех кружках, занималась всеми видами спорта, была председателем совета дружины в детском доме, маршировала со знаменем впереди всех, ну и так далее. Между прочим, в том же самом детском доме пребывала и старшая сестра моей матери – Мария Никитична. Так вот, моей тётушке в условиях того же самого детского дома никакие науки не давались, и она училась из рук вон плохо.

После войны мать окончила сначала техникум, а потом и институт. Умная была женщина, образованная! И не только с железною волею, но и с железным здоровьем: когда она внезапно слегла, я побежал в поликлинику вызывать к ней врача и лишь тогда сообразил, что она в поликлинике на учёте никогда не состояла, потому что никогда и ничем не болела. Там никогда не было её карточки, и врачи не знали о существовании моей матери! Просто, когда ей исполнилось восемьдесят лет, она внезапно слегла и через месяц умерла. Вот что значит детдомовская спартанская закалка!

Хочется подчеркнуть, однако: школьные годы у неё были совсем не такими безоблачными, как у моего деда по отцу – Константина Спиридоновича! Результат же был таким же, как и у него. Дед пребывал в детстве и юности в прекрасных бытовых условиях и учился на круглые пятёрки, а у матери детство и юность были просто адскими, но и она ничего, кроме пятёрок, не имела. Запомним этот момент – я ещё к нему буду возвращаться в этой своей книге!

 

У моего отца, Юрия Константиновича (1923-1970) с образованием было похуже. Он, хотя и был весьма начитанным, но с детства отличался шалопайским поведением. Но, как бы там ни было, а в ту войну он был офицером и дошёл до Берлина. А перед этим – брал Киев, брал Львов, освобождал Черновицы, а когда его часть уже вошла в Румынию, их внезапно перебросили оттуда в Чехословакию, и мой папа участвовал в страшных боях на Дуклинском перевале, потом брал Варшаву, а в Берлин входил в числе первых… Он много пил и курил, отличался резким поведением, но у меня осталось о нём такое воспоминание: утончённый интеллектуал, настоящий мыслитель, но, увы: без высшего образования!

 

И теперь я.

Школу не любил, учился средненько; в третьем классе был торжественно – возле памятника Ленину в центре Ростова! – не принят в пионеры. Меня и ещё нескольких школьных хулиганов поставили отдельно и – торжественно не приняли! У меня остались и другие воспоминания о школе – весьма мрачные.

В школе я чувствовал себя совершенно чужим и всегда тяготился ею. Но в том же классе, где я учился, были и отличники, для которых советская школа была вполне приемлемым местом развития.

Золотой медалист Юрка был блистательным интеллектуалом, начиная с первого класса – отвечал учителю звонким голосом, смотрел при этом куда-то в неизведанную даль, никогда ничего, кроме пятёрок, не имел, а потом получил высшее образование, стал изобретателем, рационализатором и именно по этой причине – успешным бизнесменом. Ныне он самый богатый и удачливый из всех выпускников нашего класса.

Золотой медалист Валька подался по военной части и дослужился до генерал-полковника.

Золотая медалистка Танечка – профессор медицины, известный в Ростове врач. Когда моя первая жена умирала, я по вечерам звонил к своей однокласснице, и она давала мне важные консультации.

Золотой медалист Борька просто нормально устроился в жизни. Быть достойным человеком и прекрасным специалистом – разве этого мало?

Вовка был всегда круглым отличником, но умудрился получить лишнюю четвёрку, и медаль ему не досталась. Но и он получил потом два высших образования, и ныне он профессор, имеет какие-то научные заслуги (200 научных работ!) и преподаёт в Москве.

Были и печальные примеры:

Золотая медалистка Наташа имела трагическую судьбу и умерла раньше времени.

Мишка, с которым я сидел за одною партою и который был ярко выраженным гением от рождения, получил после золотой медали два высших образования, стал ещё при советской власти умопомрачительно богатым, но потом решил стать ещё богаче, уехал в Америку, там лишился всего и сейчас прозябает в полной нищете. Если не считать тех из нашего класса, кто умер слишком рано, то его судьба – самая ужасная из всех.

Олежек получил золотую медаль лишь потому, что его папа был директором гигантского завода. Жизнь Олега была безрадостна, и он умер раньше времени.

Но, как бы там ни было, а семь медалистов на один класс – это, вообще-то, не шутки!

Я к чему клоню-то? Это я не приспособился к советской школе, а другие дети, которые были в тех же самых условиях, очень даже приспособились. Мои тяжёлые отношения со школьными порядками – это моё личное дело, и я не хочу сказать, что советская школа была плоха для всех. Кому плоха, а кому и хороша.

 

После окончания университета я долго не решался идти на работу в школу, но потом всё-таки пошёл. Это была школа в восточной половине Ростова-на-Дону. Тамошнюю директрису звали… Назову её условно так: Светлана Васильевна. Понимаю, что это довольно-таки распространённое сочетание имени и отчества и заранее прошу извинений у всех остальных директрис Ростова, у каковых это сочетание такое же. Дело в том, что эта Светлана Васильевна была до безобразия глупа, а завучи были ещё даже и хуже – три склочных мегеры, которые ненавидели друг друга и подсиживали дуру-директрису. Мне приходилось наблюдать мерзкие сцены их выяснения отношений между собою. Это всё происходило на виду у всех, никто никого не стеснялся, и там такие безобразия считались возможными. И я в ужасе и с отвращением ушёл оттуда.

И до сих пор отплеваться не могу: это ж надо было с самого начала вляпаться в такое дерьмо!

Но потом у меня был и другой опыт… Совсем другой. И ещё при советской власти я успел поработать в школе Галины Васильевны. Это необыкновенная женщина, она и сейчас жива, и дай Бог ей здоровья, и я о ней ещё буду вспоминать в своих записках. У неё в школе тоже были страшные сцены выяснения отношений – да ещё и пострашнее! Группировка взбесившихся склочниц просто живьём в землю закапывала эту Галину Васильевну. Эти твари собирались вместе и клеймили её позором. Естественно я принял сторону Галины Васильевны, нажил там врагов, но я видел там же и порядочных людей, на которых мог опереться, а это уже было совсем не то же самое, что в школе глупой Светланы Васильевны.

Падение советской власти я пережил в одной совершенно невероятной школе. Об этом – позже и довольно подробно. Там было много интересного.

А после падения советской власти я стал работать в дорогих платных школах, много видел в этой связи и плохого, и хорошего. Я и об этом тоже расскажу ещё, но в других разделах этой книги.

И затем я ушёл из школьной системы насовсем. Самым неожиданным для себя образом я нащупал для себя вот какую непыльную работёнку: я стал писать книги на заказ! Как правило, это были мемуары – иногда от весьма достойных людей, которым действительно было, что вспомнить, а иногда и от людей – так себе. В любом случае это позволило мне не ходить ни на какую работу, а сидеть дома. Я выполнял свои заказы – иногда умные, иногда тупые – и между делом занимался тем, что мне было интереснее всего на свете: проблемами языкознания. Я нисколько не жалею о таком повороте моей судьбы: именно лингвистика, – а вовсе не педагогика! – это и есть моё истинное призвание.

Ещё раз заявляю: педагогика для меня – дело номер два, а дело номер один – это языкознание. Моё призвание именно в этом. Макаренко – это тот, кем я искренне восхищаюсь, но я на его лавры не претендую.

Я написал книгу «Индоевропейская предыстория» (считаю её главным научным достижением своей жизни), и вот уже одиннадцать лет, как работаю над огромным по объёму «Этимологическим словарём русского языка». А «Этимологическому словарю латинского языка», над которым я тоже работаю много лет, я уже уделяю не так много времени – потому что меня на всё не хватает, и всё-таки русский язык я ставлю для себя выше, нежели латинский. Пишу другие книги, и как раз сейчас вышла в свет моя новая книга «Тайные знаки Арийской цивилизации» – это научно-популярная вещь, которую я про себя называю в шутку «Индоевропейский ликбез». Я рассказал там всё, что знаю сам по этой теме и подозреваю, что мне после этого уже нечего будет сказать по индоевропеистике. Я там выложился полностью.

 

Немного о политике: я жалею о гибели Российской империи, а не Советского Союза. В Советском Союзе я ценю больше всего то, что это была самая настоящая империя; империя эта была с сильным русофобским уклоном, и это то, что мне особенно ненавистно. Ибо я считаю русофобию тягчайшим преступлением из всех возможных на Земле. Но всё-таки империя – это лучше, чем феодальное княжество или чья-то колония.

Я происхожу из старинного малороссийского рода, но все мои предки относились к украинскому национализму с презрением и брезгливостью и считали себя частью Русского мира. Фамилия моего прадеда была Полубóток, но дед счёл нужным поменять местами в нашей фамилии две последних буквы и придать ей обычное звучание, опасаясь быть обвинённым в родстве старинному роду.

Все мои симпатии ныне на стороне ополченцев Донбасса, которые борются против ненавистного укрофашизма.

В моих жилах течёт и греческая кровь, и грузинская, но я себя считаю русским человеком.

 

Суждения в этой своей книге я буду делать только с точки зрения русского филолога и гражданина России. Никаких общечеловеческих ценностей, никакого либерализма и никакой русофобии!

Свои мысли я буду излагать простым русским языком, стараясь не умничать и не употреблять, по мере возможности, иностранных слов.

 

 

Глава вторая. Краткий – хотя и немного жутковатый! – обзор моего педагогического опыта

Вот что я повидал на своём педагогическом веку.

 

Частная школа, состоящая из трёх корпусов, ибо это был бывший детский сад. В двух корпусах – школа, а в третьем корпусе директриса держала тайный публичный дом. Респектабельный, очень тихий и не для всех желающих, а лишь для людей из особого круга, которые знали о его существовании. Но это был публичный дом! Я не попал в ту школу на работу лишь по чистой случайности: как раз в это время мне предложили работу в другой частной школе, и я принял именно это предложение.

 

Прекрасная платная школа. Самая лучшая из всех, что я видел. Назову её условно так: «Жар-птица». Она примерно так и называлась на самом деле. Туда на работу я ходил как на праздник. Но и там были свои безобразия. Просто я к ним относился спокойно, понимая, что такова суровая действительность.

Расскажу о тамошней специфике.

Однажды в «Жар-птице» на уроке литературы в одиннадцатом классе я сказал так:

– А сейчас к доске выходит самый умный, самый неповторимый и самый гениальный мальчик этого класса и всей нашей школы!

А фамилии не назвал. И даже ни на кого не посмотрел, потому что стоял лицом к окну и боком ко всему классу.

И что же?

К доске выходит мальчик, которого я условно назову Белобрысый. У него были узкие глаза на широком монголоидном лице и некоторые другие примечательные черты, но я выделяю в нём только этот признак.

Я посмотрел на него с удивлением и спросил:

– А ты что – самый умный, самый неповторимый и самый гениальный мальчик этого класса и всей нашей школы?

Белобрысый ответил совершенно спокойно:

– Да.

А я и не возражал. Я ведь именно его имел в виду и не сомневался, что именно он и выйдет. И я говорю:

– Ну, хорошо! Ежели ты такой умный, то отвечай тогда по той теме, какую я задал на сегодня.

Он стал отвечать – помнится, это было что-то по Булгакову – и отвечал, как всегда, очень-очень слабо.

Я стал задавать ему дополнительные вопросы – простенькие и без всяких подковырок.

И он не ответил на них.

И тогда я сказал – этак спокойно, без всякого нравоучения или злорадства:

– Вообще-то за такой ответ я должен поставить тебе двойку, но, поскольку тебя вытягивают на золотую медаль и мне дано указание ставить тебе только пятёрки, я это самое и делаю. Садись – пять!

Белобрысый пожал плечами – дескать, а как же ещё иначе может быть? – и уселся на своё место. В полной уверенности, что он как был гением, так им и остаётся. А я спокойно поставил ему в журнал пять баллов и спокойно продолжил урок. Это был класс хороший, мыслящий, и мне в нём было интересно работать. Просто я сейчас удивляюсь, почему они терпели этого хама? Да ведь и я, собственно, тоже терпел. Но в самом-то деле: зачем я буду трепать себе нервы по таким пустякам? Зло всегда было и всегда будет. Белобрысый – это неизбежное зло, и директриса, которая вытягивала этого оболтуса на медаль, и его не вполне порядочные родители – это всё неизбежное зло.

Я потом отследил судьбу Белобрысого. Он ничем особенным не отметился в жизни. Как, впрочем, и все те мои ученики в дорогих платных школах, каковым предрекали великое будущее по причине их врождённой гениальности.

Взять, к примеру, Толстячка – ведь это был такой феноменально умный и мыслящий мальчик, что я просто в изумление впадал. Совершенно порядочный был мальчик, не хам и не сволочь; немыслимо талантливый, немыслимо умный! Я, бывало, смотрел на него и удивлялся, что такое чудо вообще может быть на свете.

Но, увы – парень пошёл по плохому пути. Нет, не спился и, как мне кажется, не стал извращенцем! С ним случилась более страшная беда. Когда я связался с ним в этом, 2016-м году, он позвонил ко мне, страшно обрадовался, сказал, что вспоминал обо мне все эти годы и выразил живейшую готовность прийти ко мне в гости. Мы назначили день и час… Но за это время он навёл обо мне справки и узнал, что я одобряю возвращение Крыма в состав российских земель и что я же осуждаю укрофашистов и одобряю действия ополченцев в Донбассе. А у Толстячка сформировались к этому времени либеральные взгляды. И он после получения этой информации – уклонился от прихода ко мне.

Я был совершенно потрясён. Ведь это был когда-то хороший русский мальчик – с признаками необыкновенной одарённости и прекрасного домашнего воспитания! К примеру сказать, у того Белобрысого родители как раз не отличались порядочностью – это я ещё тогда заметил.

А ещё ведь был Необыкновенный Ученик, которого я также выделял из всех детей, каких только встречал в своей педагогической практике. Этот либералом не стал, а просто пошёл в бизнес, возлюбил самого себя, а про меня со временем забыл – а ведь он когда-то, уже после школы, много раз приходил ко мне в гости – и один, и с женою…

Из лучших выпускников той необыкновенной школы я не знаю ни единого, кто бы отличился чем-то особенным. Отслеживал судьбы многих сильных учеников – никому не пошла впрок та роскошь, которая там была, тот уникальный коллектив преподавателей, который там каким-то чудом собрался. Хотя, я вполне допускаю, что кто-то из детей попроще и без признаков гениальности отметился в этой жизни чем-то хорошим. Или даже подался в гении. Просто я могу и не знать.

Вот тебе и «Жар-птица» – самая лучшая, самая правильная школа из всех, что я видел!

Обидно, но получилось именно вот так: ходил-ходил на работу как на праздник, наслаждался условиями для безграничного учительского творчества, а теперь не вижу особых последствий – и этого праздника, и этого творчества. Выпускники этой школы не порадовали наше Отечество ничем значительным!

 

Была ещё частная школа для детей с тяжёлым характером. Назову её условно так: «Альбатрос». «Альбатрос» и сейчас благополучно существует, и там царит всё та же самая хозяйка. В школу эту попадали не просто дети богатых родителей, а дети, прогулявшиеся уже по всем платным школам Ростова-на-Дону, нигде не прижившиеся из-за скверного характера, и теперь для них эта школа оказывалась последним прибежищем. Плата за обучение там была и есть чудовищная, совершенно ни на что не похожая в Ростове.

Уверен, что школы для детей с чрезмерно тяжёлыми характерами должны быть всенепременно. Макаренко – каких детей имел в своём распоряжении? Ангелочков, что ли? А ведь он со всеми поладил и всех поставил на ноги! Так почему бы и не сделать такую же школу в наше время и почему бы не для родителей с большими денежными возможностями? Известно ведь, что в очень богатых семьях постоянно случаются кое-какие неприятности с детьми – и наркомания, и самоубийства, и преступная деятельность.

Но эта школа была чем-то особенным. Хозяйка этой школы мыслила примерно так: «С твоим дитём случилась неприятность? Вот и отлично! Тем легче мне будет, под предлогом спасения твоего ребёнка, грабить тебя! Зачем тебе столько денег? Пусть и мне перепадёт что-нибудь!»

 

Когда я работал в «Альбатросе», там стоял игровой автомат, чтобы вытягивать из детей деньги. Это мыслимое ли дело – в школе – игровой автомат?

А в буфете продавались ужасающе дорогие деликатесы (а дешёвых не было!), и я, помнится, лишь один раз собрался с духом и купил себе что-то – до такой степени это было для меня дорого.

Поездки за рубеж на зимних и летних каникулах были организованы в этой школе так, что считалось непрестижным не поехать туда вместе со всеми – того, кто не ехал, высмеивали потом одноклассники: ты что, мол, – бедный, что ли? (А там это считалось позором!) Дети ездили вместе со школою, но это обходилось намного дороже, чем поездка туда же и на такое же время, но со своими родителями. Видимо, эти нескончаемые поездки составляли весьма значительную статью доходов владелицы школы.

Дежурных по классу там не было, и ребёнок мог спокойно сказать, глядя в глаза учителю: а я плачу деньги, и я не обязан вытирать с доски!

В классах не было корзин для мусора и веников – принципиально! Ребёнок мог спокойно откусить пирожное и затем бросить его на пол, заявив, что он не обязан это убирать. Учитель, видевший это, не имел права делать ребёнку никаких замечаний и должен был вызвать уборщицу. Та прибегала с веничком и с совочком и, причитая что-то вроде «сюсю-мусю», убирала за деточками.

Между детьми в «Альбатросе» почему-то происходили постоянные драки. Драки были на всех переменах, а иногда и на уроках, и всеобщее озлобление просто поражало воображение.

А как-то раз во время моего дежурства одна из девочек вздумала покончить жизнь самоубийством – на почве неразделённой любви к мальчику из этой же школы: она выбежала на улицу, и я долго гонялся за нею, пока она пыталась броситься под проезжающие машины, которые она почему-то называла электричками.

Взгляды на жизнь у владелицы школы были русофобскими и проамериканскими. Я читал её кандидатскую диссертацию: совершенно бессмысленный набор слов (как, собственно, и почти все наши диссертации), где восхваляется жизнь на Западе и все ссылки делаются только на американский педагогический опыт.

На неё и сейчас жалуются родители: она яростно пропагандирует американский образ жизни, и это очень заметно окружающим, и это удивляет людей.

Рассказывать про эту школу можно много и долго, было бы желание, а у меня его как раз и нет. «Альбатрос» – это неизбежное зло, и бороться с ним нет ни малейшего смысла. Бороться нужно за народное образование, а такие «Альбатросы» пусть себе существуют! Возможно, у таких школ есть свой высший смысл, и он состоит в том, чтобы мстить тому классу россиян, который о себе возомнил слишком много… Между прочим, школа эта располагается в дореволюционном здании, которое ни при каких обстоятельствах не должно было бы получить разрешение от пожарной инспекции для использования в качестве школы. Пятиэтажное старинное здание с деревянными перекрытиями и с неудачною планировкою – в случае пожара оно могло бы стать… Впрочем, не хочу даже и представлять этого ужаса.

Уволили меня оттуда за то, что я заболел. Директриса «Альбатроса» всё время предупреждала и предупреждала всех учителей:

– Никаких больничных листов! Никаких больничных! Кто заболеет – будет уволен. Чтобы болеть – идите в другие школы! У себя, в своих стенах (это было её любимое выражение), я этого никому не позволю!

А я тогда, как на грех, сильно простудился и попал в больницу.

 

В январе 2001-го года я всё-таки получил в той школе расчёт (мне его поначалу не хотели давать, но я пригрозил судом), оказался на улице и не знал, куда приткнуться.

Обратился к знакомой заведующей отделом народного образования в одном из районов Ростова-на-Дону. Я знал эту женщину много лет, был о ней самого наилучшего мнения и вот, случайно проходя мимо её учреждения, подумал: а дай-ка зайду!

Она сказала, что вакансия как раз есть, и направила меня по нужному адресу.

И я пришёл в простую школу для обычных российских детей. А надобно сказать, что я к этому времени уже и не помнил, что это такое и каким оно вообще бывает: обычные российские дети, обычные школы…

Меня там спросили при приёме на работу:

– А какой у вас разряд?

А я забыл!

Директриса и два завуча, которые принимали меня, так и ахнули. Потом спросили в полном изумлении:

– Вы что же, не знаете, какой у вас разряд?

Я ответил, что за разряд, вообще-то, в частных школах не платили. Там платили иначе: просто бóльшую зарплату, чем в обычной школе. В некоторых частных школах платили во много раз больше, а в той, откуда я пришёл, просто чуть-чуть, но больше. Но потом я напряг память и всё-таки вспомнил, что у меня был высший разряд – тринадцатый. В эту школу я тогда пришёл без всяких документов, но на следующий день я принёс всё необходимое. Там посмотрели в мои бумаги – да, тринадцатый разряд! Не врёт, стало быть.

Уже потом я узнал, что в простых школах за честь иметь такой высокий разряд люди бились годами!

А я не бился.

Я потом вспомнил, как оно всё было: однажды все учителя «Жар-птицы» пришли в городской отдел народного образования, уселись в актовом зале, и нам всем одним махом влепили каждому по тринадцатому разряду. Поздравили нас, мы похлопали в ладоши, после чего нас вызывали каждого по отдельности, вручали заранее заготовленный документ, и мы где-то расписывались. Эти разряды нам были не нужны, но для-ради престижу были полезны. К учителям из частных школ отношение всегда было не таким, как к простым смертным, а уж «Жар-птица» считалась лучшею школою в Ростове, в Ростовской области и вообще – в радиусе примерно на тысячу километров во все стороны от Ростова-на-Дону. Я не шучу, хотя название для той школы я придумал, конечно, шутовское.

А в новой школе для обычных детей я с первого же дня работы узнал, что детям из малообеспеченных семей положены бесплатные обеды в школьной столовой. А я и не знал прежде, что такое бывает. На новой работе мне каждый день вручали талоны на этих детей, и, помнится, талонов этих было штук семь или восемь на мой класс. И я должен был передавать нужным детям эти самые талоны. И с этими талонами те уже шли в школьную столовую и там обедали.

Но, ежели ребёнок не являлся в школу, то я, по закону, обязан был вернуть талоны в школьную канцелярию.

Мне, однако, шепнули на ушко: так делать нельзя! Не по-божески это. Заболевших детей нужно отмечать в журнале как присутствовавших – это всенепременно! – а лишние талоны нужно отдавать любым другим детям этого класса. Чтобы зря не пропадали.

И вот, когда в школу не приходил на занятия хотя бы кто-то один из этих малообеспеченных, меня на перемене окружали голодные дети, и все наперебой просили, чтобы я дал кому-то из них этот лишний талон. А поскольку некоторые из таких не явившихся на занятия детей были из трудных семей, то они, соответственно, и в школу ходили не так-то уж часто, поэтому лишние талоны у меня были всегда.

Дети быстренько вычислили меня: тем, кто орал громче всех, чтобы ему дали талон, тем я как раз ничего и не давал. Давал лишь тем, кто стоял молча и в стороне, оттиснутый более нахальными одноклассниками. И дети пошли вот на какую хитрость: обступали меня молча и молча стояли вокруг. Помню, кто-то робко пикнул, чтобы я дал именно ему талончик, но его пнули в бок и прошептали:

– Тише ты, дурак! Он даёт только тем, кто молчит.

Начиная с апреля занятия в школе почти прекратились. Районное начальство постоянно требовало от школы, чтобы та направляла детей подметать какой-нибудь парк или убирать какой-нибудь мусор на какой-нибудь улице того района. Это было незаконно, но не подчиниться было нельзя. Ведь и районному отделу народного образования приказ о такой деятельности спускался сверху, и не передать его дальше по инстанции было невозможно. Обычным делом было, когда я приходил на урок и обнаруживал, что половины класса нет. Я занимался с оставшимися детьми и объяснял им новый материал, но на завтра забирали вторую половину детей, и на урок приходили те, кого вчера не было. И я объяснял им всё заново. А на третий день не приходил вообще весь класс – всех забирали на работу. Я сначала подумал, по простоте душевной, что это какое-то недоразумение – на день, на два, на неделю. Но потом понял, что так в этой системе бывает всегда.

Дети ничему не учились и ничего не узнавали. А ведь я был не самым бездарным учителем на свете: я умел интересно и доходчиво рассказывать, я умел находить со всеми общий язык. И я привык к тому, что у меня на уроках всегда было весело и интересно… А здесь ничего этого было не нужно. И я был бессилен.

Кроме того, существовала спущенная сверху система жесточайшей, адской, истерической отчётности! Это были какие-то графики, каковые нужно было вычерчивать разными цветами, какие-то отчёты, какие-то планы и таблицы. И их было умопомрачительно много! Неправдоподобно много! Учителя с ужасом жаловались: с каждым годом писанины всё прибавляется и прибавляется. Её становится так много, что уже и времени не хватает ни на что другое – только пиши и пиши отчёты!

Но ведь те, кто даёт такие указания сверху, – это просто откровенные вредители! Разве нет?

Да, вредители. И это всем понятно. Учителя между собою так и говорят: идёт вредительство, подрывная деятельность, саботаж… Все всё понимают, но сделать ничего не могут. Самое простое, что может сделать учитель в таких условиях, – это уволиться и пойти работать куда-нибудь совсем по другой части.

Вот тебе и образование в современной России! Для богатых – всё. Для бедных – ничего!

 

Вернусь назад – этого требует повествование.

В 1991-м году я пришёл на работу в простую школу – тогда ещё частных не было. Напомню для забывчивых, что это был год крушения советской власти. Это была невероятная школа! И пусть это будет её условным названием: «Невероятная школа».

И вот что я там увидел и узнал. Предупреждаю: всё чистая правда!

 

Это была (и есть) очень большая школа. Классы в каждой параллели там были жёстко поделены по качеству учеников. Был класс для самых умных учеников этой параллели, для просто хороших, для слабых, но не буйных… И был класс для буйных и необучаемых.

Кабинетной системы не было. Каждый класс сидел безвылазно в своём собственном помещении и ждал, когда к нему явится учитель. Тут же находилась вешалка, ибо общего гардероба для всей школы сделать было невозможно – там бы воровали вещи! А так получалось, что каждый класс сидит у себя на своей территории и сам сторожит своё добро.

Я работал в девятых и в десятых классах. Потом мне дали ещё и одиннадцатые, когда тамошняя учительница не выдержала буйных верзил и уволилась с работы. Я пошёл и в этот кошмар и работал там почему-то без особого напряжения.

Так вот. Самые лучшие классы в «Невероятной школе» были такие хорошие, каких я не видел больше нигде – ни до, ни после. Это были умные и добрые дети с хорошими отношениями внутри классного коллектива. Я объяснял там самый сложный материал, проводил какие-то свои эксперименты, у меня всё получалось, и всё меня радовало.

В хороших классах было тоже нормально, хотя уже не так интересно.

В плохих же – было ужасно…

 

В «Невероятной школе» всё было невероятно.

В одном плохом девятом классе, там было так: все мальчики – хулиганы и воры. Они что-то взламывали, кого-то грабили на улицах и постоянно дрались. Они курили, пили, кололись. Каким-то образом, однако, я поставил себя там так, что они передо мною просто трепетали. Я объяснял им материал по русскому языку и добился того, что они у меня всё понимали: подлежащее, сказуемое, сложноподчинённое предложение… Сам теперь не пойму, как это у меня получалось, но я умел их заставить учить то, что я им давал. Помнится, когда один мальчик вышел как-то раз к доске и не смог разобрать простого предложения, его освистали и стали кидать в него всё, что попадётся под руку, включая обломки мебели. Он присел возле доски, закрыв голову руками, и ждал, когда гнев класса иссякнет.

Постоянные драки между мальчиками привели к тому, что к концу второй четверти вся мебель в этом классе была полностью разбита. Стояли только целый учительский стол и целый учительский стул.

Всё. Ничего больше!

Дети сидели на полу – на досках от разбитой мебели и вот так учились. Однажды меня заставили прийти на работу во вторую смену и подменить заболевшую учительницу. И я пришёл в это самое классное помещение, и обнаружил, что тот не знакомый мне восьмой класс, который там учился во вторую смену, был совершенно нормальным и миролюбивым. Хорошие мальчики сидели на этих же самых досках или – постелив на полу свои куртки, и учились. Девочки стеснялись так сидеть и просто стояли вдоль стен в своих пальтишках (было ощутимо холодно). И тоже учились. Это были нормальные мальчики и девочки – коллектив этого класса был искусственно составлен именно таким образом: там были собраны добрые и безобидные дети! И вот они страдали ни за что, ни про что из-за тех разгильдяев, которые учились в этом помещении в первую смену.

А потом было родительское собрание. Директриса и завуч мощно выступили, я тоже кое-что выдал, и родители хулиганов пришли в ярость. У себя дома они перепороли своих сыновей и вместе с ними явились потом, во время каникул, в школу чинно-благородно – как культурные люди! – и всё-превсё перепочинили. Полностью! Папы и сыновья. И с тех пор больше никто не ломал мебель в этом классе. Вот что значит хорошая порка. Очень даже педагогично!

Но это я рассказывал только про мальчиков этого класса. А теперь расскажу про девочек, но ещё раз напомню: всё – чистая правда!

Так вот: все до одной девочки в этом самом классе были проститутками. Некоторые работали на главном железнодорожном вокзале, некоторые – в других местах, а две самых авторитетных девочки были любовницами у каких-то взрослых криминальных авторитетов, каковым было лет по тридцати. И ежели с мальчиками я умел ладить, то на девочках мои педагогические таланты иссякали. Я был бессилен с ними. Они просто презирали меня, и моё слово для них ничего не значило.

Однажды они так сильно обкурились чем-то на перемене, что пришли в класс совершенно невменяемыми. В классе оставались от старых добрых времён какие-то шкафы и полочки, которые совершенно пустовали, и, когда самая авторитетная девочка предложила не усаживаться за столы, а залезть в эти шкафчики, то все послушались её и в полном составе распределись по этим шкафчиками и полочками.

Ничего нельзя было сделать! Не мог же я здоровенных девиц вытаскивать за руки и за ноги, хотя, конечно, их стоило бы выпороть всех, но таких полномочий у меня не было, да и вообще – закон запрещает учителям такие вещи.

Я покричал на них, и некоторое время спустя они всё-таки вылезли из своих укрытий и с совершенно безумными и бессмысленными глазами рухнули за свои парты.

Как при этом их материли мальчики – это я пропускаю.

Девочки в этом классе ненавидели мальчиков, а мальчики – девочек. Сидели только отдельно – мальчики в том ряду, что у окна; девочки – в том ряду, что у стены. Средний ряд был заполнен так: на первой парте – два мальчика, на последней – две девочки. Остальные парты пустовали. Это был не многочисленный класс – бандитские классы никогда не делались многолюдными, иначе бы там было совсем уже невозможно работать учителю.

Обычным делом было, когда мальчики орали:

– Владимир Юрьевич! Да это же шлюхи (они не так выражались: мать-перемать!), бейте их просто в морду, они по-другому не поймут! Ведь это же проститутки! Они работают проститутками на вокзале!

А девочки с достоинством отвечали:

– Да, мы проститутки, но зато мы честные люди, а вы воры!

Я всё рассказывал директрисе «Невероятной школы» – Алентине Владимировне. Это у неё имя такое было невероятное: Алентина. Это была хорошая  женщина – бывшая спортсменка, а ныне стройная и высокая женщина предпенсионного возраста – со следами былой красоты и былой спортивной величественности. У неё были стальные нервы и какое-то глубоко спрятанное чувство юмора, которое она старалась никому не показывать. Она объясняла мне мою задачу в этом классе так:

– Владимир Юрьевич! Вы должны войти туда на сорок минут урока, никого оттуда не выпускать и продержаться там все сорок минут. Делайте – что хотите, но только держитесь! Я вас просто умоляю: держитесь! Если кого-то нет на уроке, непременно отмечайте в журнале. У нас уже бывали случаи, когда приходили следователи и обнаруживали, что у этих детей есть алиби – какая-то оценка в журнале, хотя их на самом деле не было в школе и они участвовали в преступлении. Не надо делать им алиби – пусть отвечают, если что!..

 

Хороших девятых классов в «Невероятной школе» было два: один просто хороший и даже безобидный, а другой хороший, с очень сильными учениками, но некоторые из них были чересчур заносчивы. Так вот: классным руководителем в этом классе была молодая учительница, выпускница университета. В прошлом: золотая медаль в школе и красный диплом в университете. Из обеспеченной и приличной семьи – я бывал у них в гостях много раз. И вот эта самая девушка спала с тамошними мальчиками и держала их по этой причине в таком повиновении, что те не смели и пикнуть.

Она со смехом рассказывала мне – с кем спала и как. Я спокойно и почему-то даже равнодушно слушал. Это было жуткое время – страна пролетала над пропастью, и сейчас нам уже не всё понятно, но сделать и в самом деле нельзя было ничего.

Она преподавала в тех же самых классах, что и я. Мы держались друг за друга: она помогала мне, а я – ей.

Так вот, девочки из того класса, где все мальчики были ворами, а все девочки проститутками, очень уважали её и считали своим человеком. Они показывали ей притон, устроенный ими в одном из тёплых полуподвалов того микрорайона, и всё ей объясняли… Там были сооружены лежанки на досках возле тёплых труб, и там девочки и работали. А учительница, каковую они принимали за свою, всё это видела и потом рассказывала мне.

Однажды зимою директриса подняла тревогу: мальчики из класса, принадлежавшего любвеобильной учительнице, взобрались на крышу здания школы и бегают по ней, играя в снежки! И надо было загнать их назад, пока они оттуда не сорвались и не разбились насмерть. Директриса попросила меня залезть на крышу и заставить всех спуститься в здание школы.

Но молодая классная руководительница сказала мне, чтобы я не делал этого. Она вышла во двор и крикнула мальчикам, чтобы те немедленно спускались. И те тотчас же повиновались.

Это были крепыши, и, хотя им было по пятнадцати лет, но выглядели они как здоровенные мужики. И как же было странно и забавно смотреть на то, как хрупкая девушка подбежала к ним и стала хлестать их всех со всего размаху по мордасам, по мордасам! – да так, что у них головы мотались туда-сюда, туда-сюда. Они стояли перед нею и терпеливо, с почтением ждали, когда она наконец-то устанет.

Да уж!.. Так отдрессировать школьных хулиганов – это был несомненный педагогический успех, но – какою ценою он был достигнут!

Строго говоря, ведь это была педофилия.

 

Но я ещё не всё рассказал.

Я был классным руководителем в десятом классе. Если девятых классов было пять, то десятых – всего два. Один сильный, другой слабый. У меня был слабый.

Дети в нём были совершенно безобидными, просто учились слабо. Ни единого мерзавца, хулигана или мошенника там не было – это я точно знаю.

К концу первой четверти в класс пришёл новенький мальчик: его отчислили из какой-то особой спортивной школы олимпийского резерва в другом областном городе за какой-то серьёзный проступок, о котором я так ничего и не узнал. И вот он вернулся в Ростов-на-Дону, где жили его родители, и пришёл в мой класс.

Огромного роста, атлетически сложенный крашеный блондин с голубыми глазами и чёрными бровями (потому что он был на самом деле брюнет). Вежливый, сдержанный. Но он сразу же провозгласил всем своим поведением: хозяин здесь я.

Вообще-то крашеных блондинов у нас, на Руси, не очень-то уважают. Я слышал, как девочки с презрением фыркали между собою: крашеный блондин! Но факт его появления был воспринят всеми очень серьёзно.

Часть мальчиков перешла на его сторону, а часть осталась верна другому лидеру – нормальному парню, с которым я поддерживаю отношения и по сей день. Он обладал такою же точно комплекцией, но отличался честностью и порядочностью. Конфликтов между двумя группировками не возникало: новоявленный бандитский авторитет был достаточно умён и хитёр. Но напряжённые отношения – были. А уж конфликты с мальчиками других классов получались весьма серьёзными: драки с кровью. В скором времени я понял, что этот ярко-жёлтый – самый страшный человек в нашей огромной школе. Я понимал, что он связан с какою-то преступною группировкою, но доказательств никаких не имел.

(Позже я узнал, что он состоял в банде, которая занималась торговлею фальшивыми спиртными напитками.)

С ним всегда был мальчик из хорошей семьи, который стал выполнять роль оруженосца возле своего господина. Фактически он стал человеком номер два по степени влияния в моём классе. В подражание хозяину он не стал красить волосы, но учудил по-другому: покрыл свою пышную тёмно-русую шевелюру лаком. Однажды я пощупал его причёску – она напоминала то ли пластмассу, то ли с трудом гнущуюся проволоку. Со стороны это выглядело нелепо: за одною партою сидят крашеный блондин и лакированный шатен. Но всем было не до смеха – заправляли классом именно эти двое.

И вот как-то раз я пришёл домой к этому мальчику и в его присутствии поговорил с его мамою.

Это была порядочная женщина, не так давно овдовевшая. Её покойный муж был при жизни человеком обеспеченным, с определённым положением в обществе и даже оставил после себя сборник стихов, которые вдова хотела где-то опубликовать… И вот являюсь я и говорю ей: так, мол, и так, ваш сын связался с плохим одноклассником, пребывает от него в зависимости, всячески угождает ему, и я подозреваю, что всё может закончиться весьма печально, потому что этот парень имеет какие-то связи с преступным миром.

А мальчишка присутствовал при этом разговоре. Он стал высмеивать меня, спрашивать, какие у меня есть доказательства, а я ответил так:

– Доказательств нет никаких, но нутром чувствую, что это так.

Мать была со мною очень любезна, но не поверила мне. И я ушёл.

И потом я побеседовал с матерью моего классного бандита, но та уже была не столь любезна со мною. Она пришла в истерическую ярость, нахамила мне и заявила, что будет жаловаться куда-то и на что-то…

И потом, по прошествии учебного года (1991/1992), я уволился из «Невероятной школы» и перешёл в структуру частных школ, где и работал потом долгие годы.

И вот, по прошествии двадцати пяти лет, я встречаю мать того мальчика, который подпал когда-то под влияние того школьного бандита.

Женщина к этому времени сильно постарела, изменилась внешне, и я узнал её лишь по фамилии.

Я спросил: а вы помните, как четверть века тому назад я был у вас дома на правах классного руководителя и предупреждал о том, что ваш сын спутался с плохим одноклассником?

Она ответила, что совершенно не помнит. Я назвался ей по фамилии, мол, Полуботко я, Владимир Юрьевич, но она меня и тогда не вспомнила. Тогда я стал говорить о её сыне, о том классе, о том бандите и о многих таких обстоятельствах, которые посторонний человек никогда бы не узнал.

И она поверила, что я и впрямь бывший классный руководитель её сына, прониклась ко мне расположением и поведала мне о том, что было дальше – после моего ухода из «Невероятной школы».

Вот что было.

Её сын всё-таки оказался хорошим и умным парнем и отошёл от того бандита. Хотя влип в другую неприятность: в той школе была ещё одна молодая учительница-нимфоманка, и та не просто соблазнила этого мальчика, но даже и женила его на себе, когда он стал совершеннолетним. И у них родились двое детей, но потом этот брак распался. К чести той женщины, должен заметить, что у неё были вполне приличные внешние данные, да и другие её характеристики были вполне хорошими. Ну, да: соблазнила, но с кем не бывает!..

А тот бандит сразу после окончания школы поступил в престижный институт города Ростова-на-Дону, отучился в нём и получил диплом о высшем образовании. Мне это представляется совершенно невероятным, потому что на моей памяти учился он в школе отвратительно, и при его знаниях поступить после школы куда-то в высшее учебное заведение или даже в техникум было совершенно невозможно. Но вот – поди ж ты! – поступил! А объяснение я даю этому – довольно простое: его мать была преподавателем в этом институте и, как представляется, имела там серьёзные связи. При её агрессивности и напористости у неё, видимо, всё получалось хорошо… Мне потом доводилось разговаривать с сотрудниками этого института, и я спрашивал: помните ли вы эту женщину? Её помнили, и отзывы о ней были резко отрицательными.

После окончания института этот парень снова пошёл по бандитскому жизненному пути, на чём-то попался, сел в тюрьму и, отсидев срок, запил с горя.

Его мать вдруг заболела и умерла, и он стал пить ещё сильнее и даже начал колоться, что вообще-то встречается довольно-таки редко. Затем он вовлёк в пьянство и в наркоманию своего младшего брата, который когда-то в школе считался хорошим мальчиком (хорошо учился и вовсе не был хулиганом!), и потом оба брата дошли до белой горячки, и оба умерли от пьянства. Сначала – младший. А потом – старший.

И это были три смерти за один год, а точнее – за несколько месяцев одного года!

Видел я его могилу на Северном кладбище в Ростове.

Знакомое лицо на мраморной плите, знакомая фамилия в сочетании со знакомым именем. Посмотрел на даты жизни и смерти: страшное зрелище – эти цифры! Умереть так рано – ведь это страшно. Человек умер не на войне, не от тяжкой болезни; он умер так, что можно было и не умирать, а жить и жить!.. Кто его убил? Думается, это была, прежде всего, безответственная и властолюбивая мать, а во вторую очередь – отец, который согласился с нею. Как можно было отдать мальчишку в спортивную школу-интернат, находящуюся за пределами Ростовской области? На что эти родители надеялись, когда отдавали его туда? Вот он там и получил навыки бандита, потому что спорт и организованная преступность у нас в те годы были очень тесно связаны. И уже потом – всё пошло-поехало… Ведь они же могли его отдать куда-нибудь по военной части. И стал бы он потом офицером, приносил бы пользу, а не вред.

Хотя-хотя-хотя… Ой, кто знает! Может быть, всё дело в генах, а это такие зловредные штуки, что с ними не поспоришь. Выучили бы его на офицера, а он бы стал потом офицером-садистом или офицером-предателем. Сколько предателей было среди нашего офицерского состава во время недавних событий на Северном Кавказе!..

В любом случае, это был самый худший ученик, какого я видел за всю свою педагогическую практику, а его мать – это была самая худшая из всех матерей, каких я только наблюдал у своих учеников. Пока я был учителем этого парня, я не знал многих страшных подробностей его пакостной жизни, но просто догадывался о них. Но уже потом, годы спустя, одноклассники рассказывали мне про него: он, для развлечения, занимался уличными грабежами: останавливал, грабил и зверски избивал случайных прохожих.

Может быть, то, что с ним случилось, это лучший выход из всех?.. Впрочем, нет. Не думаю.

 

В связи с его судьбою, впору подумать об интернатах. Во все последние десятилетия российской истории школы-интернаты и детские дома – всегда были поставщиками преступности. Бывало много всяких исключений из этого правила – взять хотя бы судьбу моей собственной матери! – но, в общем и в целом, всё обстоит именно так: интернаты – это плохо. Нужны живые родители, нужна семья, нужны отеческий и материнский надзор за ребёнком.

Замечу, что интернат, в который был отдан этот парень, считался элитарным. Это была особая спортивная школа, где готовили будущих олимпийских чемпионов, а он имел все качества для того, чтобы стать в будущем чемпионом мира, ибо с самого детства был блистательным спортсменом!

Но ведь есть же ещё интернаты для особо одарённых детей – для будущих математических гениев, для будущих гениальных физиков. С ними-то – как быть? А как быть с суворовскими и нахимовскими училищами? Отменить это всё, что ли? Пусть все будущие научные гении, космонавты, офицеры и генералы сидят по домам, а мамочки с папочками пусть им там сопли вытирают – так, что ли?

Нет, конечно. Думается, если есть какая-то духовность, если есть дисциплина, если есть мощный педагогический коллектив, то этим самым всё и решается. Но в любом случае, интернат – это большой риск.

Приходит на ум роман Джеймса Джойса «Портрет художника в юности». Там описывается элитарнейший интернат, где всё – самое лучшее. И ведь это была мерзость! Разве не мерзость, когда мальчики ставят между собою гомосексуальные опыты?..

Вспоминаю рассказ своих знакомых из Западной Европы (не буду называть страну и – никаких имён или других уточнений). Мальчика отдают в элитарный интернат с мощным католическим уклоном. Мальчик выходит оттуда со знанием нескольких иностранных языков, играет на фортепьяно, имеет глубокие познания в математике и других науках – познания, которые позволили ему в дальнейшем сделать карьеру. Но в интернате он весь первый год непрерывно плакал и считал, что мать его предала. И этот первый год стал для него шоком на всю оставшуюся жизнь! Потом, когда туда же были направлены его младшие братья, он немного привык и смирился со своею участью. Его младшие братья выросли в богачей и ворочают теперь гигантскими суммами, а старший брат так и остался простым человеком. Богатые младшие братья ничем не готовы поделиться с ним, да и между собою не ладят. Постаревшая мать, которой сейчас далеко за девяносто, находилась под присмотром как раз-таки младших братьев, и те, сговорившись между собою, отдали её в дом престарелых. А ведь они на свои деньги могли бы купить ей дворец – или замок! – и нанять ей целую толпу прислуги и медицинских работников.

Зачем они сделали это? Почему?

Они отомстили ей за тот роскошный интернат, в который она когда-то их всех упекла. И они все эти годы ненавидели её за это, хотя и не решались высказаться открыто.

Лишь старший из этих братьев понимает, что нынешние события в Европе приведут к её гибели. Остальные одобряют их и своему старшему и самому благоразумному брату заявили: ещё раз скажешь, что тебе не нравится заселение Европы неграми и арабами, и мы подадим на тебя в суд!

Негры и арабы, по разумению младших братьев моего знакомого, всенепременно должны въезжать в Европу, и чем больше – тем лучше. Они родной матери отомстили, они и Европе мстят за что-то и желают её гибели!

Кстати, в этом католическом интернате однажды был выявлен эпизод с педофильским сюжетом: какой-то учитель любил спать с мальчиками, но дело тогда замяли…

Кстати уж и совсем другое: моя мысль о том, что мальчиков нужно воспитывать отдельно от девочек, не находит подтверждения в случае с моим знакомым из Западной Европы. Он долгое время ничего не знал о женщинах, не имел ни малейшего представления о том, какими они могут быть и, как только вышел из стен своего католического и элитарнейшего интерната, сразу же был окручен опытною женщиною, которая женила его на себе и затем испортила ему жизнь. Должно быть, такая уж сильная оторванность мальчиков от девочек – это не так-то уж и полезно.

Впрочем, это уже совсем другие темы, и я возвращаюсь к событиям той немыслимой и невероятной российской школы.

 

Что стало с тою нимфоманкою, которая столь своеобразно воспитывала мальчиков своего класса? Да она ведь и с этим моим бандитом мечтала переспать – она сама мне об этом говорила. Не знаю, впрочем, получилось ли это у неё или нет…

С нею потом всё стало распрекрасно. Она вышла замуж за одного из своих учеников, но уже в другой школе и увезла его на Запад, где они и поселились и где живут, как я думаю, и по сей день и вполне довольны собою. Да и пусть!

 

Мои самые приятные воспоминания относятся к «Жар-птице». В лихие девяностые годы у меня была интересная работа, и я имел полную свободу педагогического творчества. Все мои уроки всегда были открытыми. Ко мне приходили мои бывшие ученики, приходили родители нынешних учеников, приходили какие-то учителя из других школ, приходили какие-то иностранцы и что-то снимали на какие-то видеокамеры. Я и мои дети на них на всех даже и не обращали внимания. В каждом классе всегда были диваны и кресла для таких гостей, и кто там на них сидел – нас это мало заботило.

Условия для детей в «Жар-птице» были такие: класс для занятий, тут же зал для отдыха и приёма пищи этих же детей; у каждого класса свой собственный санузел – большое помещение с унитазами, душевыми, полотенцами для каждого ученика; у каждого класса была и своя раздевалка.

Я завтракал и обедал вместе с детьми. Официантка подавала нам еду – подносила, уносила. И всё было очень вкусно, а для меня, учителя, ещё и бесплатно.

Уроки литературы мне нравилось проводить не в классных комнатах, а в залах для отдыха. Дети живописно лежали или на ковре, или на диване – кому как удобно, а я утопал в мягком глубоком кресле и что-то читал детям или рассказывал, изредка попивая чай или кофей, которые ставил на соседний столик. И чуть не забыл! В каждом классе было-то всего-навсего десять-двенадцать человек детей. Это означало, что я всех успевал опросить и всем всё объяснить.

Оценки каждому отдельному ученику у меня выставлялись почти каждый день.

Помню, я писал в шестом классе сочинение на тему: «Кем я хочу стать, когда вырасту». Работали мы на двух уроках. На первом уроке все писали черновик сочинения, показывали его мне и согласовывали со мною, а на втором уроке писали уже всё на чистовик. Дети сидели – кто как. Одни в классе, другие в зале, третьим была нужна тишина, и они писали в раздевалке на подоконнике, а кто-то лежал на ковре и, положив тетрадь на твёрдый паркет, писал…

И тут заходит директриса и следом за нею – какая-то иностранная делегация.

Директриса спрашивает у меня, чем мы тут занимаемся, и я отвечаю: пишем, мол, такое-то сочинение. Директриса переводит мой ответ с русского языка на иностранный, и потрясённые пришельцы глазеют на нас, фоткают и снимают на видеокамеры. Проходят по залу, потом заходят в классную комнату…

А дети даже не оглядываются на них – до такой степени им было интересно моё задание и неинтересны иностранные гости!

Да, это было прекрасно! И это был самый обыкновенный рабочий день.

 

Но потом стали приходить бандиты.

В первый год была лишь одна бандитка. Она ничего не делала, проводила среди нас какие-то опросы, писала по ним какие-то отчёты. И получала за это полноценную зарплату. На второй год было уже несколько бандитов, которые получали зарплату из нашего фонда, ничего при этом не делая (об одном из них я расскажу позже: это был навязанный нам со стороны директор государственной школы). На третий год бандитов было уже штук десять, а на четвёртый год – толпа. Из районного отдела народного образования, из городского отдела, какие-то неизвестные и тёмные личности с улицы – все они навязывались откуда-то на наши головы и поглощали деньги, идущие от богатых родителей на зарплату учителям.

Ну и потом эта прекрасная школа рухнула под тяжестью бандитов и стала обыкновенным притоном по вымогательству и скверному обучению. Все хорошие учителя оттуда ушли в полном составе, а всякая новая дрянь – безграмотная и хищная – заняла наши места.

 

И под конец этой главы расскажу про одну жизненную встречу.

В «Невероятной школе» в том самом классе, где девочки и мальчики ненавидели друг друга, был такой мальчик по имени Саша. У него было лицо то ли прирождённого мошенника, то ли комического артиста. Это был рыжеватый блондин с чёрными глазами, толстенький, но весьма крепенький. Однажды он у меня на уроке сцепился со своим соседом по парте, да так сильно, что я уже стал бояться, что дело дойдёт до смертоубийства. Я пытался оттащить его за шиворот, у меня не получалось, и тогда я двинул ему кулаком по спине. Не очень сильно. Но мальчишка вдруг взвыл от боли.

– Что ж вы делаете? – возопил он. – Меня и так недавно побили, и у меня как раз в этом месте болит, а ещё и вы бьёте!

– Кто побил? – спросил я. – Свои?

Мальчики вокруг заорали:

– Какие там свои? Мы своих не бьём! Это его чужие отметелили!

Мне стало стыдно, и я попросил у него прощения. Он меня, не задумываясь, простил. Он вообще отличался добродушным и смешливым характером.

И вот прошло десять лет, и я случайно оказался в Железнодорожном районе Ростова в довольно-таки мрачном месте, мимо которого желательно не проходить никогда, а если и проходить, то не смотреть на него. И встречаю этого Сашку. Он стоял в большой компании бандитов, и все, казалось, чего-то ждали. Мне так почудилось, что там намечалось выяснение отношений с кем-то ещё, чьего прибытия все ждали.

В эту часть Ростова я не должен был заходить вообще никогда, а если уж меня туда и занесло, то, увидев такую компанию издали, я должен был поменять маршрут и не проходить мимо них. Надо же было что-то соображать! Но я почему-то пошёл. И тут из компании выделился этот самый Сашка.

– Здравствуйте, Владимир Юрьевич! – радостно закричал он мне.

– Привет, Саша! – ответил я. – А ты что – меня ещё не забыл?

– Я вас никогда не забуду! – ответил он мне проникновенно и почти со слезами на глазах.

И я подумал: «Значит, не зря я воспитывал его».

Стал спрашивать его об одноклассниках. Он отвечал: тот сидит, этот сидит, этот повесился, тот умер от передозировки, а тот другой – уже освободился. Бандиты окружили нас и с интересом слушали наш разговор. Лицо у Сашки было уже не таким комичным, как прежде, и я, по каким-то признакам, видел, что он здесь самый главный.

– Чем занимаешься? – спросил я. – Где работаешь?

Сашка кивнул на находящееся рядом с нами исправительно-трудовое учреждение номер десять.

– Да вот здесь и работаю.

– В колонии, что ли?

– Боже упаси! Я работаю здесь, на улице: помогаю добрым людям, которые приходят сюда, перебрасывать посылочки с хавчиком и с бухлом, передавать на зону письма.

– Перебрасываешь через забор?

– Да когда и перебрасываем, а когда и другими способами передаём, – ответил он уклончиво. – Тут у нас всё налажено.

Меня поразило: он говорил мне это так, будто я был для него своим человеком, которому можно доверить любые тайны. Я – свой. И окружавшие меня бандиты смотрели на меня так же: как на своего!

Я подумал: «У меня что же, на лбу написано, что я такой же бандит?»

Я спросил Сашку:

– Ты веришь в Бога?

Он ответил задумчиво:

– Да вот всё думаю и думаю о нём – то мне кажется, что он есть, а то кажется, что нету. И не пойму.

– Есть, – сказал я ему. – И ты верь. Ну, счастливо тебе!

Бандиты почтительно расступились передо мною, и я пошёл дальше.

 

И всё-таки: есть ли в том, что я рассказал, хоть какой-то оптимизм?

Есть! Даже и в самые худшие годы можно было сделать нечто хорошее в народном образовании – и в частных школах, и в простых. А если можно было тогда, то, значит, можно и сейчас.

В каком-то старинном французском фильме знаменитый в те времена артист Жан Габен, изображавший умудрённого старца, сказал слова, запавшие мне в душу:

– Оптимист – это человек, лишённый воображения!

Так вот: я оптимист, и у меня с воображением – всё в порядке. Насчёт Франции – пессимист и я. А насчёт России – оптимист!

 

Глава третья. Из моего опыта репетиторства

Дело было в первой половине 90-х годов.

Времена были тяжкие, и я ужасно обрадовался, когда мне один мой знакомый предложил поработать репетитором в семье грузинских беженцев из Абхазии. Я тотчас же согласился. Пришёл по нужному адресу (беженцы ютились в четырёхкомнатной квартире), познакомился с хозяином. Это был грузин, совершенно колоссального телосложения. Он был каким-то бизнесменом и, по совместительству, спортсменом – крупным специалистом по какой-то борьбе. Даже и с какими-то титулами и наградами: помнится, там у него стояли какие-то кубки и висели на ленточках какие-то медали.

Чисто внешне он производил впечатление свирепого бандита, но, тем не менее, я сразу поставил себя так: я его называл на ты, а он меня на вы.

Я спросил его прямо:

– А чего ты в свою Грузию не поехал? Почему выбрал Россию?

Он ответил мне очень серьёзно:

– Там власть принадлежит бандитам, а здесь всё-таки не так страшно жить.

«Вот те на! – подумал я. – А мне-то показалось, что он и сам бандит».

Он рассказал, что его двенадцатилетний сын Вахтанг никогда не ходил в школу – потому что некуда было ходить. Мать пыталась заниматься с ним своими силами, но не очень-то преуспела по этой части.

Младший сын, семилетний Лукиан, который слушал наш разговор, заявил с вызовом:

– А я не буду учить русский язык!

– Ну, и дурак! – проговорил ему отец. – Куда же ты без русского языка денешься на этом свете?

– Всё равно не буду! – повторил Лукиан.

– Будешь, – заверил его отец. – И Вахтанг тоже будет. А не будете учить язык – выпорю. И он, взяв мощный офицерский ремень, многозначительно потряс им в воздухе.

 

Преподавать я вызвался старшему мальчику русский язык и русскую литературу, а заодно взялся обучить его же и основам английского языка. Денежное вознаграждение мне было назначено такое, что я просто за голову схватился: после таких денег уже не имело ни малейшего смысла ходить на основную работу. Но я всё-таки ходил и на основную тоже – не из жадности, а так, на всякий случай. Мало ли что!

Были преподаватели и по другим предметам. Не знаю, почему так вышло, но они получали намного меньше меня – я потихоньку спрашивал у них.

Занимался я только с Вахтангом, а для Лукианчика привёл знакомую учительницу начальных классов – Татьяну Евгеньевну. Это была замечательная женщина – умная, добрая и терпеливая.

Вахтанг кое-как говорил по-русски, но писать и читать почти не мог, ибо знал не все буквы русского алфавита. Слово «Пушкин» он где-то слышал, но не знал, кто это такой, а слово «Лермонтов» для него уже было пустым звуком. В школу он никогда не ходил, и пойти прямо сейчас в обычную российскую школу был не в состоянии. Мне и другим преподавателям предстояло в течение года подготовить его до такой степени, чтобы он потом смог прийти в обычную школу и там на равных учиться с русскими детьми.

Безграмотность и невежество Вахтанга были ужасающими, но я отнёсся к этому спокойно. Я пообещал ему в присутствии его родителей, что через год он будет знать русский язык лучше, чем бóльшая часть детей того класса, в котором он будет учиться.

Наперёд скажу, что я сдержал своё слово: через год он знал русский язык в таких подробностях, какие и не снились даже хорошим одиннадцатиклассникам. Я с ним прошёл полностью весь курс русского языка – за всю школьную программу, вогнал в его голову все правила, все склонения и все спряжения, все части речи и всю премудрость синтаксического разбора.

Сделать это было очень нелегко. Например, я выяснил однажды, что в грузинском языке нет винительного падежа, и мой мальчишка никак не может понять, в чём смысл этого падежа в русском языке. Для того, чтобы понять, почему именно этот падеж не доходит до его сознания, мне пришлось порасспрашивать его самого и его родителей об устройстве грузинского языка, узнать, какие там есть падежи, и лишь после этого я понял, почему моему ученику не лезет в башку именно винительный падеж. И я нашёл способ объяснить ему этот падеж, и он понял его смысл и перестал делать ошибки.

Попутно мы учили русские стихи. Каждый день я задавал ему по одному стихотворению из русских классиков. Каждое стихотворение мы предварительно изучали – каждое непонятное слово выписывалось и заучивалось, и только после этого мальчик приступал к выучиванию наизусть всего стихотворения. К концу года он знал огромное количество стихов. Уговор у нас был таков: я спрашивал заданное стихотворение, и он мне его отвечал. Потом я переходил к пройденным стихам и спрашивал их вразброд – начиная с середины или с какого-то одного слова. Он должен был подхватывать и продолжать дальше.

Точно так же мы с ним учили и английский язык. Но я об этом не буду рассказывать, потому что это не есть тема моей книги.

Удивительное дело: с нами на всех занятиях присутствовал Лукиан – младший брат Вахтанга. Ему было интересно. Отец как-то раз спросил меня:

– Он вам не мешает? А то я его сейчас прогоню.

Я ответил:

– Нет-нет, не мешает! Помогает даже.

И в самом деле: семилетний грузинчик схватывал новый материал на лету. Материал чужого занятия, а не своего! То есть выучивал то, что от него совсем не требовалось: падежи, суффиксы, окончания, склонения. А заодно и стихи учил: просто слушал и затем повторял.

Это была совершенно необыкновенная помощь! Когда у Вахтанга что-то не получалось, я ему всегда говорил:

– Смотри! Лукианчик уже всё понял и всё выучил, хотя его никто не заставлял. Ведь он младше тебя на пять лет, и тебе не стыдно?

Лукиан при этом мог спросить меня:

– А можно я ему дам шалобан за это?

– Можно! – говорил я.

И Лукиан отвешивал своему старшему брату щелчок в лоб и приговаривал:

– Учи!

И Вахтанг, почёсывая лоб, учил.

Иногда он, впрочем, упрямился, хныкал, говорил, что ему трудно выучивать столько новых слов каждый день. И однажды я пристыдил его за это и сказал:

– А давай с тобою выпишем сейчас сто незнакомых для меня грузинских слов. Я выучу их к завтрашнему дню, и ты меня проверишь!

Вахтанг удивился:

– Но сто слов за один день выучить невозможно! Это слишком много!

Я сказал:

– Много для бездельников и дураков, а для умных – нормально. А я умный!

– Вам-то хорошо: вы – умный, – промямлил Вахтанг. – А я так не смогу.

– И ты тоже умный, – заверил я его. – Ты только не знаешь об этом. Давай мне сто слов на грузинском языке!

И мы так и сделали: он назвал мне сто грузинских слов, а я записал их. На следующий день он проверил меня, и я назвал ему все сто слов. Потом он мне дал вторую такую же порцию грузинских слов, и я выучил и её. И лишь тогда он поверил мне, что учиться в таком темпе – в человеческих силах, и русский язык можно, и в самом деле, учить в скоростном темпе, а не абы как.

 

Не знаю, почему, но я имел над ним страшную власть. Я не сразу это понял, но когда понял, то использовал это для достижения учебного эффекта. Власть моя заключалась не столько в том, что я много знаю и являюсь его учителем, а ещё и в том, что я КОМАНДИР, а он ПОДЧИНЁННЫЙ. Он понимал это только так.

Я приказываю – он повинуется. И ослушание недопустимо!

Я никогда не ругал этого мальчика всерьёз. Самое страшное, что я мог сделать ему – это взять его за подбородок, пронзительно посмотреть ему прямо в глаза и проникновенно спросить:

– Вахтанг, ты что – плохой мальчик?

Для него это был такой страшный вопрос, что он от ужаса бледнел, и иногда у него при этих моих словах начинали капать слёзы. Я не шучу. Это так и было на самом деле.

Ежели он начинал канючить, что задано слишком много или, что он устал: я смотрел ему прямо в глаза и рявкал страшным голосом:

– Отставить разговоры! Это приказ!

И он понимал это именно как военный приказ и выполнял его!

При всём при этом он обожал меня. Когда я появлялся на пороге, он радостно бросался мне навстречу и сообщал, что всё выучил. Если мне что-нибудь было нужно, то он кидался выполнять любую мою просьбу.

 

Однажды к нему пришёл в гости соседский русский мальчик, который был того же самого возраста. Мальчик, в отличие от Вахтанга, посещал обычную школу и нормально учился в ней. Вахтангов папа очень хотел, чтобы его сын дружил со своими ровесниками и получал от них речевую практику, да и вообще – развитие.

Вахтанг был простодушным человеком, и вот он стал хвастаться перед русским гостем, какие вещи он знает: сложные и простые предложения, сложноподчинённые с придаточными изъяснительными и придаточными определительными (до обстоятельственных мы тогда с ним ещё не дошли), изъявительное и сослагательное наклонение, совершенный и несовершенный вид глаголов…

Ничего этого русский мальчик не знал. Он говорил, что такого они не проходили. Ещё бы! Вахтанг свободно оперировал материалом по русскому языку за девятый класс, а его русский ровесник знал только материал за пятый класс, в котором он и учился.

 

Вот такой у меня однажды был опыт: я пообещал обучить русскому языку безграмотного грузинского мальчика так, чтобы он перегнал русских детей своего возраста – и я выполнил своё обещание.

Но какими усилиями я добился такого итога – это только я один могу представить. Впрочем, мне ведь весьма прилично платили.

Вероятно, с помощью таких методов я бы не смог заниматься ни с каким русским ребёнком, а вот с грузинским – смог. Кавказский менталитет – это особая вещь.

 

 

Глава четвёртая. Как спасаться от предателей?

Написал я главу про успешный опыт репетиторства и загрустил: и что я теперь должен писать после этого?

Я скажу – что.

Теперь я должен рассказать про столь же успешный опыт семейного образования – про то, как я занимался со своими старшими детьми от первой жены, как преодолевал сопротивление безграмотной училки по русскому языку и литературе…

А потом – что?

А потом вспомнить про свой успешный опыт самообразования. Как я работал над собою в свои школьные годы. Как я самостоятельно выучил весь школьный курс немецкого языка за четыре месяца усиленных занятий. Никаких репетиторов у меня не было. Я выучил три тысячи немецких слов, полностью выучил весь курс грамматики немецкого языка, который дети проходили в те времена в школе с пятого класса по десятый… Потом я столь же успешно прошёл весь школьный курс французского языка.

Рассказал. Дальше что?

А дальше можно было бы выложить ценные мысли о том, как современные родители должны кооперироваться друг с другом, чтобы дать то самое образование своим детям, какое им не даёт современная школа. Допустим, я занимаюсь со своим маленьким сыном и соседским ребёнком русским языком и литературою, а сосед, будучи технарём, занимается изучением математики с моим ребёнком и со своим…

И что у меня получилось бы, если бы я стал всё это расписывать – пусть даже и красочно?

А получился бы самоучитель для родителей на тему о том, как нужно бороться с разрушительными последствиями разгрома школьного образования в России.

Американские агенты (платные или добровольные) разрушают наше образование, пытаются удушить подрастающее поколение и превратить в своих рабов, а я буду с умным видом писать такие самоучители. Вот здорово!

Хотя, если говорить хладнокровно и не горячиться, то такая книга, конечно, нужна. Написать её должен коллектив честных и неравнодушных русских людей. Среди них должны быть всенепременно юристы, психологи и педагоги. Эта книга должна выйти в свет многомиллионным тиражом и появиться в каждом доме, где есть дети школьного возраста.

Родители должны знать, как спасаться от наших предателей, разрушающих систему школьного образования.

Книга такая нужна – спору нет, но это – не по моим талантам. Не осилю я такой задачи… Мои цели не столь практические; я хотел бы немного помечтать о том, каким могло бы быть наше образование, если бы не массовое предательство либеральной интеллигенции, если бы не тупость и продажность чиновников от образования, если бы не прямая работа на зарубежные спецслужбы высших инстанций нашего народного образования.

 

 

Глава пятая. Поучение от Григория Явлинского

Смотрел я как-то раз видеоматериал, в каковом Григорий Явлинский читал некую лекцию неким студентам.

Россию и страны Запада Явлинский сравнивал с дворовыми бандами и описал их отношения в такой аллегорической форме:

 

Забулдыги из нашего Российского двора порешили набить морды браткам из двора соседнего – Западного. Собрались уже было идти наши раздолбаи бить их, а потом глянули издалека, а там такие крутые амбалы стоят – огромных размеров крепыши! Американцы, англичане, немцы, французы, канадцы, австралийцы… Наши увидели, в штаны наложили от страху и сказали: «Нет, уж! Куда уж нам, русским придуркам, лезть на таких суперменов!» И порешили подобру-поздорову сидеть у себя во дворе, знать своё место в этом мире – да помалкивать в тряпочку. И не рыпаться больше.

Вот примерно в таких выражениях Явлинский описывал отношения России с Западом. С этаким умудрённым видом и с усмешечкою.

А закончил он свои рассуждалки моралью:

– Вот в таком незавидном положении мы сейчас пребываем. Мы должны сидеть себе тихо-тихо и не раздражать великие державы своим хулиганским поведением. А вместо всяких глупостей, типа изъятия Крыма у суверенного цивилизованного Украинского государства, являющегося неотъемлемою частью просвещённой Европы, вернуть украденный полуостров, укреплять нашу хилую экономику и наводить в нашей стране порядок, где пока что ничего, кроме бардака, нету. И только лет через двадцать – не раньше! – можно будет что-то такое заявлять о себе.

Я, пожалуй, что-то и приукрасил чуть-чуть, но образы дворовых хулиганов – отважных с одной стороны и трусливых с другой, а так же двадцать лет сроку – это его точные слова!

И говорит Явлинский всё это таким нежным и вкрадчивым голоском. Елейным, я бы даже сказал. И, чтобы юные студенты не подумали про него чего плохого (мол, не предатель ли он ненароком), он так даже один раз и ввернул такую заявочку:

– Вы поймите меня правильно – я вот это всё говорю не просто так, а с позиций истинных интересов России.

И так у него всё разумно получается и гладенько. И интонации – такие благочестивые-благочестивые…

А я вот что подумал:

 

Ну да, в соседнем европейском дворе – да и в североамериканском тоже! – живут страшные бандиты, и нам бы сейчас затаиться да потихонечку-полегонечку наводить бы порядочек в своём собственном дворике, а потом бы с окрепшими силами и выйти на мировую арену. Через двадцать лет – как советует Явлинский.

Вроде бы разумное рассуждение.

Но с другой стороны: а кто нам эти двадцать лет даст? Нам и двух лет спокойной жизни не дадут, ибо ненависть Запада к нам беспредельна, и Запад не согласится ни на какой вариант, кроме одного: Россия должна быть уничтожена! С каждым годом западные русофобы ненавидят нас всё больше и больше, и когда-нибудь это чем-то должно будет закончиться – либо Большою Войною с нами, либо чем-то другим. А это «что-то другое» – исламизация Европы. Когда наплыв оккупантов из Африки и исламских стран Азии достигнет некоего предельного уровня, произойдёт взрыв, и всё белое население Европы – растленное и бессовестное! – будет пущено под нож смуглыми и чернокожими пришельцами. А если кто-то и уцелеет, то лишь на условиях дальнейшего рабского существования. Европейские халифаты и эмираты создадут рынок работорговли, и белых женщин будут продавать на потеху всяким полевым командирам, которые со временем станут шейхами и эмирами. А заодно и белыми детьми будут торговать – ибо педофилия в странах Востока, да и в Африке всегда пользовалась особым почётом и уважением.

Впрочем, радоваться гибели Европы нам особенно не стоит, потому что исламисты после неё примутся и за нас и не остановятся до тех пор, пока весь Земной шар не станет одним сплошным феодальным кошмаром.

А рассуждение в духе Явлинского насчёт того, что пусть бы мы себе жили и жили, да нас бы тогда и не тронули – неправильное. Так не получится. Там, на Западе, все уверены в том, что мы до невозможности плохи, и поэтому нас надо наказать за это полным истреблением. А мы так не считаем.

 

Думать о том, на чьей стороне уроженец города Львова Явлинский – мне не досуг. На стороне ли он бандеровцев, на стороне ли англосаксов, или он на стороне исламских террористов – какая мне разница? Враг он и есть враг.

Но дело не только в Явлинском и таких, как он.

Ошибка была допущена нами самими ещё очень давно.

В 1814-м году, после взятия Парижа, мы должны были поступить с этим городом так же, как французы поступили с Москвою, но мы предпочли играть в великодушие и во всякие другие либеральные игры. И примитивные европейцы, уважающие только силу, нам этого не простили, когда потом сплотились в полном составе против России при так называемой Крымской войне. Это была на самом деле война полностью всей Европы против одной России. Вот как сейчас, когда все в полном составе – против нас. Впервые со времён Крымской войны!

Мы тогда, в 19-м веке, заплатили дорогую цену за слабохарактерность и недальновидность Александра Первого… Надо было нагнать на французов и прочих европейцев такого страху, чтобы на веки вечные запомнили.

Не нагнали.

Вот мы по сей день и расхлёбываем ту роковую ошибку.

 

 

Глава шестая. И что же делать родителям, коль скоро у нас такие школы?

Я не ставлю вопрос так: что же делать государству?

Я ставлю вопрос так: что делать родителям?

Государственная система допустила к власти в сфере образования нечистоплотных людей, которые задались целью уничтожить Русскую нацию, уничтожить Российскую государственность и полностью переподчинить нашу страну Англосаксонскому миру. У этой системы нет никаких других задач и глупо давать ей советы. У этих людей есть инструкции из-за океана, и в моих советах они не нуждаются…

Так что делать родителям-то?

Бороться за счастье своих детей всеми возможными методами!

Если дойдёт до усиленного внедрения ювенальной юстиции или до пропаганды гомосексуализма в школе, то Русский народ, возможно, и за оружие возьмётся – ювенальщиков будут просто убивать. А лица кавказских национальностей начнут брать в заложники этих самых ювенальщиков или членов их семей. Начнётся новый виток терроризма.

Но, пока до этого не дошло, родители должны использовать все возможные методы спокойной и законной борьбы. И я призываю именно к этому: бороться законными способами!

Родительский комитет – это самое первое и самое необходимое. Родители должны поставить под свой жёсткий контроль деятельность школы.

Почему наших детей выгоняют подметать улицы? Это законно?

Почему, по приказу проамериканской Высшей школы экономики, Министерство образования обрушило на наших детей лавину глупейших конкурсов, фестивалей и всевозможных внеклассных мероприятий, которые не имеют никакого отношения к образовательному процессу?

Почему делаются поборы на ремонт школы? Пусть Государственная Дума сбрасывается там у себя на ремонт своего здания – они там побольше зарабатывают, чем наши родители, однако же от них не дождёшься этого!

А Интернет и телевидение – что с ними делать и к кому предъявлять претензии? Объясняйте своим детям сами, что такое хорошо и что такое плохо. Телевидение у нас вражеское, антинародное, а Интернет – не только источник полезных знаний, но и свалка мусора. Если родители не будут направлять своих детей, то за них это сделают другие. Даже и не хочется читать мораль на эту тему – всё и так понятно.

 

А что делать богачу-бизнесмену, у которого водятся деньги? Он, бедолага, думает, что нужно отдать своего отпрыска в крутую школу и там, за большие деньги из его ребёнка сделают человека. Нет, конечно. Отдать в крутую-блатную школу? Да легче сразу застрелить, чем так издеваться над собственным ребёнком! Вы что, не понимаете, что вы его отдаёте на убой?

Так что же всё-таки делать тем, у кого много денег? Или немного, но хоть что-то есть?

Буду сейчас говорить невероятные вещи. И кто-то меня за это потом засмеёт и осудит. Или даже проклянёт.

 

Представим себе средненькую не слишком крутую современную платную школу.

Первичный взнос – 80 тысяч рублей (а бывает и побольше!), ежемесячная плата – 15 тысяч (и тоже – бывает побольше). А сейчас 15 тысяч – это обычная зарплата ростовского работяги – учителя, врача, рабочего.

Так вот, ежели богатый родитель способен платить 15 тысяч в месяц за обучение своего ребёнка в платной школе, то вот вам, господа богачи, совет, как этими деньгами распорядиться разумно и на благо вашего ребёнка.

Придите в простую школу и установите контакт с классным руководителем. Узнайте, какие учителя преподают два самых главных предмета – русский язык и литературу (это конечно, один-единственный предмет) и математику. И рассудите так:

– Если я готов тратить ежемесячно пятнадцать тысяч на оплату в частной школе, где из моего ребёнка делают полного идиота, то не лучше ли будет, если я эти же деньги распределю между нужными учителями в простой школе? Считать это взяткою или не считать – это всё глупости. Судьба ребёнка дороже. Эти платы можно оформить как репетиторство. Пусть учитель занимается дополнительно с моим ребёнком, и тогда будет толк.

Вот и всё.

Коли так случилось, что вы не видите вокруг себя ни одной хорошей школы, то, в принципе, можно поступить и таким образом: официально – по всей форме! – перевести ребёнка на так называемое «семейное обучение» (не путать с «домашним обучением», которое для детей-инвалидов), и оплачивать занятия репетиторов. И это будет лучше, чем отправлять собственное дитя в притон бандитизма. Но это – если уж совсем дела плохи в данной школе. При выборе школы смотрите в первую очередь на директора. Каков директор – такова и школа. Умный и порядочный директор подтягивает к себе таких же учителей, а мерзавец на посту директора… Ну, что там говорить!

Расскажу о той школе в центре Ростова, где я когда-то учился и где были мои прекрасные одноклассники Юрка, Вовка, Валька, Танечка и другие. Именно там, но уже в начале 21-го века, когда нам всем стало уже за пятьдесят, долгое время свирепствовала совершенно бессовестная директриса. Школа государственная, а не частная, но вот какие порядки эта мразь завела у себя:

Она вызывает к себе учителя и говорит открытым текстом, чтобы тот платил ей ежемесячно такую-то сумму – равную зарплате этого учителя или даже большую. Хочешь работать у меня – плати. Не хочешь – убирайся! А не уволишься по-хорошему – найдём, к чему придраться, и уволим по статье.

А коли учитель соглашается на такие условия, то что он тогда делает? Он начинает вымогать деньги у родителей своих учеников. Директриса дала ему понять: делай что хочешь, и я на это закрою глаза, но мне плати ежемесячно причитающуюся мне дань.

И что же?

И вымогают, и руки выкручивают, и платят…

 

Кстати, мой совет родителям: не пренебрегайте первым впечатлением!

У Петра Спиридоновича, директора школы моего детства, было лицо небожителя. Когда он величаво следовал по коридору, от него словно бы расходилось во все стороны сияние святости и непогрешимости. Все просто трепетали только от одного его вида! Вот это был директор!

У той директрисы, что превратила много лет спустя эту мою школу в притон вымогательства, было лицо убийцы – ледяные голубые глаза бессовестной и лживой женщины сами за себя всё говорили.

У Галины Васильевны, которую я вспоминаю с обожанием, было лицо респектабельной строгой дамы – она всегда великолепно одевалась и держалась так же точно великолепно.

У Александры Дмитриевны, которую я считаю просто суперменом школьно-директорского мастерства, лицо было чуть насмешливое: при встрече с нею, не вы будете оценивать её, а она вас будет просматривать насквозь.

Светлана Васильевна была типичною колхозною учётчицею времён коллективизации, когда тупая, но исполнительная крестьянка с важным видом выписывала колхозникам трудодни и держала всех в страхе и в повиновении. Завучи, при этой директрисе – это были ходячие карикатуры. Она подбирала их под свой умственный уровень.

У хозяйки школы «Альбатрос» было два лица: лицо простой русской женщины, доброй и отзывчивой, и лицо беспощадного хищника – в зависимости от ситуации.

Кстати, и Василий Шукшин тоже ведь был когда-то директором сельской школы. Судя по его лицу, он был человеком с тяжёлым характером. Ну а вы какого характера хотели от директора школы? С другой стороны, черт гениальности в этом лице можно было и не разглядеть – мужик как мужик, немного зловредный и немного себе на уме, как и все настоящие русские мужики. А она, эта самая гениальность, в нём всё-таки была!

Конечно, чисто внешним впечатлениям не стоит особо доверять, ибо ли́ца у школьных директоров (как и у всех остальных людей на свете) могут быть весьма разными.

 

В наше время могут быть такие случаи, что хорошей школы рядом нет нигде. Везде лишь плохие или очень плохие.

Недавно я позвонил домой одному своему знакомому директору школы. Он долгие годы считался гением директорской профессии, содержал школу в образцовом порядке, набирал себе только умных учителей и вообще у него там всё было здорово. Я его помню, ещё, когда он был выпускником университета – он вырос за эти годы и показал, что педагогика – это его истинное призвание.

Спрашиваю: ну как дела в твоей знаменитой школе?

А он отвечает унылым голосом:

– Нет никаких дел, и нет никакой школы.

Я изумился.

– А что такое?

– Уволился – вот что!

– А зачем уволился?

– Затем, что не хочу быть участником развала нашего образования!

Вот так. Это говорил честный, талантливый, умный человек – мне ли его не знать!

А кто пришёл на место честного директора, уволившегося добровольно?

А сами догадайтесь!

 

От другого знакомого слышу такое мнение: у власти в народном образовании – предатели!

Я ему возражаю: да с этим сейчас никто и не спорит. Ну а простые учителя на местах – тоже предатели?

Нет, это просто малоквалифицированная рабочая сила. Ей приказали внедрять в жизнь антинародные приказы сверху (ЕГЭ, установку на потребительство и бездуховность), и они тупо выполняют приказы.

Я спрашиваю: а родители – тоже предатели?

Они такие же, как и эти учителя, потому что учились в школах в те самые девяностые годы, когда всё рушилось. Они получили в своём детстве такой заряд западной пропаганды, что сейчас уже сделать ничего невозможно, и у них дети будут уродами ещё и большими, чем они сами.

Спрашиваю: и что же делать?

Слышу в ответ: спастись всей Русской нации уже не удастся, ибо нация обречена. И спасать её с помощью школы – это полное безумие. Школа не союзник Русской нации, да и Российской – тоже. Современная школа в России – это инструмент в руках западных разрушителей и ничего больше!..

Меня охватил ужас при таких рассуждениях моего знакомого, и я спросил его: что же всё-таки делать? Ведь ты мне так и не ответил на мой вопрос!

Он ответил: спасаться надо порознь, по принципу «каждый сам за себя». Тебе дорог твой ребёнок, вот и спасай его сам. А большинству нынешних российских и русских родителей собственные дети не дороги, и они готовы отдать их на растерзание Монстру современной российской школы…

 

Я, конечно, очень огорчился от таких рассуждений, но не стал с ними соглашаться так же, впрочем, как и отметать напрочь.

И я снова ставлю свой вопрос так: что же делать нынешним русским и российским родителям? Пусть не всем, а только тем немногим, кому дороги их дети!

Макаренко писал в своей книге «Воспитание в советской школе»: мы, мол, не можем заниматься каждым ребёнком по отдельности, мы провозглашаем коллективное воспитание!

И я провозглашаю всё в точности то же самое: да-да, конечно! Но, как говорится в русском народе:

НА БОГА НАДЕЙСЯ,

А САМ НЕ ПЛОШАЙ!

Поэтому не следует слишком уж сильно уповать на государство. Действовать должен каждый по отдельности! Берите каждый по отдельности своего ребёнка и давайте ему образование сами! Может так статься, что вам самим на старости лет никакой пенсии от государства не будет, и уже совершенно точно, что её не будет у ваших детей. Поэтому готовьте пенсию себе сами. Готовьте своих детей к мысли о том, что они должны будут кормить вас, когда вы состаритесь, ибо государство делать этого не будет, и объясняйте своим детям: когда у них будут свои дети, то и они должны будут делать то же самое.

Вполне возможно, что пенсии, если и будут, то лишь символические. Вполне возможно, что и народное образование, если и будет в России, то лишь символическое. Это же в полной мере может коснуться и охраны правопорядка: может так случиться, что никто не будет защищать отдельно взятого простого человека от кровожадных беженцев из Африки и других диких стран, если их допустят в Россию. Простому человеку придётся взяться за оружие…

Думается, всё же, что при самых худших сценариях, как то:

– отмена пенсий,

– отмена медицинского обслуживания,

– отмена народного образования,

– внедрение ювенальной инквизиции,

– умышленный ввоз в страну дикарей

и так далее – во всех этих случаях русский народ всё-таки каким-то образом организуется в виде обществ взаимной поддержки, в виде народного ополчения и партизанских отрядов – и так далее. Возможно, всё кончится большою кровью и каким-то слоям населения России придётся либо погибнуть, либо успеть вовремя сбежать от народного возмездия.

Всякое может быть.

А пока до всего этого не дошло – и, может быть, не дойдёт! – я самым безмятежным образом продолжу свои записки мятежного учителя и сейчас в жанре вставной новеллы расскажу об одном эпизоде в своей педагогической деятельности.

 

Глава седьмая. Что нужно делать, чтобы наши солдаты побеждали в каждой очередной войне?

Россия окружена врагами. Ни одна из окружающих нас цивилизаций не дружественна нам. Нам враждебна Китайская цивилизация, так же точно враждебна и Индийская (как бы она ни казалась нам привлекательною и симпатичною), Арабский мир враждебен нам, Африканский – глубоко враждебен, а Англосаксонская цивилизация – это враг номер один, страшнее которого нет ничего.

Не верю в дружбу народов.

Верю только во взаимовыгодное сотрудничество народов. Выгодно – народы сотрудничают между собою, не выгодно – не сотрудничают.

У России нет и не может быть друзей во внешнем мире. Нас предали почти все наши бывшие друзья. За построенные заводы, фабрики, космодромы, больницы с поликлиниками, культурные и научные учреждения и школы нас никто не собирается благодарить и никто нам не собирается возмещать этих расходов. Ничего, кроме ненависти и презрения, от наших собратьев по Советскому Союзу мы за это не получили.

Убеждён в том, что и ненависть и презрение должны быть строго взаимными.

Это же касается и наших бывших друзей по социалистическому лагерю – презренные предатели! Про остальные враждебные нам страны типа Германии, Америки или, допустим, Японии – даже и говорить не хочется.

И поэтому подготовка к войне и другим формам противостояния – это самая главная задача у народного образования. Нужно воспитывать людей, которые будут любить наше Отечество и защищать его от врагов. На первом месте должна стоять подготовка ко всем видам сопротивления – от военного до идеологического, и лишь на втором месте должна стоять подготовка к созидательной деятельности.

Как у нас говорилось при советской власти?

БУДЬ ГОТОВ К ТРУДУ И ОБОРОНЕ!

Так вот: это не очень точно сказано. Ещё древние римляне учили: Si vis pacem, para bellum – Если хочешь мира, готовься к войне. А наш Русский мир, между прочим, вышел из недр Греко-Римской цивилизации, и всё лучшее, чему учили греки и римляне, для нас должно быть свято.

Стало быть, нужно только так говорить:

БУДЬ ГОТОВ К ОБОРОНЕ И К ТРУДУ!

Разумеется, при условии, что под понятием «оборона» будет подразумеваться ещё и нанесение упреждающего удара по врагу, потому что в некоторых случаях полезно бить первым, а не вторым. На подловатый вопрос с заранее заготовленным ответом «Хотят ли русские войны?» должен быть всегда готов чёткий ответ: «Да, хотят, коли нам угрожают!» Война – это не самое страшное. Страшнее войны – рабство. А оно совершенно неизбежно для любого племени, которое ведёт себя слишком миролюбиво. Если русские не хотят войны и боятся её, значит, к ним можно прийти и взять у них безнаказанно всё, что угодно – землю, дома, детей, жён, жизнь, свободу, культуру.

И что же получается? Нас уничтожают всеми возможными способами, нам готовят порабощение и гибель, а мы трусливо мямлим слова какого-то сомнительного поэтишки о том, что мы не хотим войны!

В развёрнутом виде лозунг должен быть таким:

ГОТОВ К ПРЕВЕНТИВНОМУ УДАРУ ПО ВРАГУ, А ТАКЖЕ К ОБОРОНЕ И К МИРНОЙ СОЗИДАТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ!

 

Когда была Великая Отечественная война, почему наши воины сражались за Россию? Не потому ли что любили Сталина и родную коммунистическую партию?

Нет, конечно. И Сталин это прекрасно понимал и даже высказался однажды на эту тему: воюют не за нас, большевиков, а за Россию.

А что такое Россия и откуда берутся представления о России у русского или российского воина, который сражается против врагов?

От родителей и, прежде всего, от матери – это понятно.

А ещё откуда?

А ещё – из школы, из книг, из кинофильмов, из песен, из детских игр с ровесниками. И из этого всего – самым главным является школа, а в школе самым главным предметом, прививающим любовь к России, является предмет под названием РУССКИЙ ЯЗЫК И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. На втором месте, по степени важности, находится история, а третьего места нет вовсе. Математика – она везде одна и та же: и в Гитлеровской Германии, и в Советском Союзе, и в Канаде, и во Франции. И точно так же физика или, допустим, химия.

 

Мысль не моя – я её где-то когда-то вычитал, а где – не могу вспомнить, и в моём вольном пересказе она прозвучит так:

Ту войну выиграли учителя русской литературы и русского языка!

Мальчики и девочки учили когда-то стихи Пушкина и басни Крылова, проникались чем-то важным (готовыми поэтическими формулировками, например), а после этого стали взрослыми мужчинами и стояли насмерть перед лицом наглого и жестокого врага.

«Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет», или «Мороз и солнце день – чудесный», или «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» – это такие сильные доводы, что им нет равных. Гитлеровские солдаты таких доводов не имели в своём распоряжении, да у них и поэтов таких никогда не было. Хвалёные Гёте или Шиллер не вышли на такой же поэтический уровень, как наши Пушкин и Лермонтов, и вообще они зануды и писали не для народа, а для избранных; Генрих же Гейне – откровенно слабый поэт. По-настоящему великий немецкий поэт Райнер Мария Рильке любил Россию и воспевал её в своих стихах, но преподавать такое в немецких школах было невозможно, потому-то его и мало кто знал. Немецкие писатели-реалисты были только слабыми и ни единого яркого памятника реалистической литературы не оставили после себя. Никакими достоевскими, тургеневыми и толстыми у них в художественной литературе даже и отдалённо не пахло.

Был у немцев, правда, гениальный сказочник Гофман, который в своих фантастических произведениях предупреждал соотечественников о грядущих бедах ничуть не меньше нашего Достоевского. Но немцы не любили Гофмана и никогда не понимали его. Он был оценён по достоинству лишь в одной-единственной России.

Так вот: в той войне победили русские учителя языка и литературы – немецких учителей языка и литературы. И это уже моя собственная мысль! В распоряжении немецких учителей не было такого же литературного материала, какой был у наших учителей.

Стало быть, с учителями победили ещё и наши писатели-классики!

А ещё ведь в наших учебниках для детей были картинки: медвежата на поваленном дереве в сосновом лесу, или рожь до горизонта, или золотая осень, или три богатыря. У немцев и художников таких отродясь не бывало.

А ещё у нас были уроки истории, где дети узнавали про Ледовое побоище или про схватку Пересвета с Челубеем на Куликовом поле… А у немцев и событий таких в истории никогда не было: всегда первыми всех задирали и всегда получали от сильных, а то, что подчинили себе или даже уничтожили маленькие славянские народы, так то – не велика заслуга!

Я скажу прямо то, что думаю: мы были лучше, потому и победили!

 

Мне могут возразить: а почему мы французов побили, когда Наполеон попёр на нас? Тогда ведь лишь весьма немногие из русских воинов где-то учились. Офицеры – где-то и когда-то учились, а простые-то солдаты и партизаны в смоленских лесах – далеко не все знали грамоту.

Скажу так: у простого народа была духовность, были народные традиции, было Православие, и этого оказалось достаточно. Ничего подобного ведь у нас сейчас нет – при всей нашей образованности.

 

А теперь я другой вопрос задам:

Что нужно сделать, чтобы мы, в случае новой войны, потерпели поражение и были уничтожены или попали в рабство – к западным бандитам или к исламским террористам?

Отвечаю:

А вот это самое и нужно делать, что сейчас выполняют все наши бойцы образовательного фронта: школьное образование планомерно разрушается, высшее – тоже, телевидение – вражеская антинародная организация, которая сокрушает наше общество, а детские писатели пропагандирует гомосексуализм и педофилию.

Представим себе, что у нас идёт война с Гитлером, немцы наступают по всему фронту – под Москвою и под Сталинградом, а мы бы поставили у себя гитлеровских агентов руководить нашим образованием, и учителя́ бы в наших школах и вузах говорили бы детям:

– Да здравствует Гитлер!

– Позор нашей армии, которая сражается против европейских ценностей, которые несут нам немцы!

– Ничего страшного не будет, если немцы займут нас хотя бы до Урала. У нас и так земли много!

Это фантазия. А вот реальность:

Евгения Альбац у нас произносит на радиостанции «Эхо Москвы» примерно такие слова:

– Я не вижу проблемы, если Китай заберёт Россию до Урала.

Это же самое говорил знаменитый сибирский писатель Виктор Астафьев: пусть китайцы заселят Сибирь! Он же осуждал оборону русскими Ленинграда – не нужно было приносить таких жертв.

А почитайте, что пишет знаменитая Мариэтта Чудакова (её достойнейший муж сейчас в гробу переворачивается!). Почитайте Улицкую – всех не перечислишь.

Иными словами: немцы пусть возьмут Россию до Урала, а Китайцы пусть возьмут Россию тоже до Урала, но только с другой стороны. Допустим, что это верное решение: нужно передать управление русскими землями более цивилизованным народам – например, немцам или китайцам.

Но где же тогда останется Россия?

А нигде!

О том ведь речь и идёт, чтобы отменить её совсем.

Вражеские агенты и маниакальные русофобы безнаказанно разрушают изнутри наше общество.

 

 

Глава восьмая. Женские педагогические коллективы

Знавал я в своё время московского литературоведа Альберта Викторовича Карельского. Я с ним сошёлся когда-то на почве любви, которую мы испытывали с ним к фантастике Гофмана. Дело было ещё при советской власти, он был профессором Московского университета, имел весьма обширные связи и, насколько я понимаю, своих обоих сыновей он определил в какую-то очень даже непростую московскую школу – именно благодаря связям, а не просто так ‑ по месту жительства и на общих основаниях. Платных школ тогда не существовало, но школы для детей значительных персон – такое тогда было в порядке вещей.

И как-то раз он стал мне в полном восхищении рассказывать о той школе:

– Директриса там – женщина из ряда вон выходящая по своему уму и по своим организаторским способностям. Вы только представьте, Владимир Юрьевич: у неё весь педагогический коллектив, за исключением учителей начальных классов или учительниц по домоводству, состоит сплошь из одних мужчин! Она целенаправленно набирала и набирала для своей школы только мужчин и избавлялась от женщин. И вот что важно: все мужчины у неё – как на подбор! – яркие личности.

Он рассказывал мне, как дети в этой школе изучают литературу и какие пишут сочинения; рассказывал про историю, про математику, про иностранные языки… «Да, – думал я. – Вот это школа так школа! Вот что значит одна выдающаяся личность, которая притягивает к себе других таких же людей!»

Не представляю, что потом стало с этою школою, ибо люди не вечны, и та замечательная директриса, должно быть, уже и померла, но мне как-то не верится, что после её ухода кто-то продолжил её начинание. Скорее всего, оно было потом провалено, всех мужчин выжили и заменили на обычных женщин.

Но пример, о котором рассказывал мне Карельский, всё же прекрасен. Впрочем, и тут не всё гладко: легко сказать, что все они там были яркими личностями! В Москве – почему бы и нет? Умной директрисе было из чего искать: перед нею Москва, которая является сгустком всего самого интеллектуального, что только есть в России. А как быть в городах поменьше? Где найти такое скопище умных и сильных духом мужчин в маленьких Владимире, Новгороде, Курске? А уж про районные центры и сельскую местность – я вообще молчу. Там что есть – то и есть. И самая разгениальная директриса где-нибудь в Сычёвском районе Смоленской области была бы просто рада, что нашла хоть какого-то приличного учителя. А если бы она нашла там учителя мужского пола, то была бы рада, если бы тот ещё и не пил.

Потом Карельский умер, но его рассказ о необыкновенной школе запал мне в душу. Может быть, где-то ещё и было такое же, но я больше ни о чём подобном не слыхивал.

 

Но так уж случилось, что после падения советской власти стали появляться всяческие платные школы (я буду впредь называть их частными – условно и для простоты изложения), а там было возможно как раз такое своеволие: школа с мужским педагогическим составом!

И я сам стал потом работать в таких частных школах, где мужчины-учителя были в подавляющем большинстве, и я скажу: это небо и земля по сравнению с теми школами – хоть государственными, хоть частными! – где женщины в большинстве. Ибо чрезмерное количество женщин просто разрушает учебный процесс и калечит души детей.

И скажу страшную вещь: всякий раз, когда в таких частных школах в ходе внутренней борьбы или удара со стороны приходили женщины и вытесняли мужчин, заканчивалась и славная история таких школ.

Пока в школе господствовали мужчины – было хорошо.

Как только нагрянувшие женщины вытесняли мужчин – становилось плохо.

Женщины вторгались в это пространство очень агрессивно и целеустремлённо: протиснулась сама – протянула за собою подружку или дочку! И каждое такое проникновение означало выживание мужчин, которым выкручивали руки, против которых интриговали, на которых клеветали… Мужчина так устроен, что иногда ему легче уйти молча или даже, хлопнув дверью, но только бы избавиться от соприкосновения со склоками. Когда его берут за горло отманикюренными женскими пальчиками, когда на него орёт или клевещет бабьё, он не всегда чувствует для себя возможным вступать в борьбу с женщинами.

И уходит.

А бабьё и радо.

Кстати, и те немногие достойные женщины, которые до этого были частью и даже украшением хорошего мужского коллектива, тоже уходят в таких случаях. И заменяются на хабалок и босячек с высшим педагогическим образованием, которые со слюнявым чавканьем дорвались до кормушки.

К сожалению, умственно неполноценная, бессовестная, недоучившаяся, но властолюбивая и дерзкая фурия сельского происхождения, прорвавшаяся в город, – это и есть лицо современной российской педагогики!

Не сомневаюсь, что многие подтвердят правильность моих слов, да ещё и свои примеры приведут, и примеры эти будут один безобразнее другого.

 

Знаю, что многие умные женщины-педагоги думают: присутствие мужчин в школах – весьма полезно. И школьные директрисы – так же думают. Мужчин во все времена советской власти пытались как-то завлечь в школы, много об этом рассуждали, но, как бы там ни было, а профессия под названием «школьный учитель» имела при советской власти статус женской. И более того: не очень-то почётной для настоящего мужчины! И так вот оно и вышло, что целые поколения советских людей получили в школах однобокое женское воспитание. И я бы даже сказал: уродливое!

Нет, я понимаю: в начальных классах учителем может быть только женщина. Маленьким детям нужна мама – так же, как и в детском садике. Но для взрослеющих детей – уже нужна ведь и твёрдая мужская рука!

И сам себе возражу: я видел учителей мужчин и (даже директоров!) – полных раздолбаев. С гадливостью вспоминаю глупую директрису Светлану Васильевну, но, между прочим, до её назначения на пост директора школы эту должность занимал пожилой мужчина, который из-за болезни вынужден был оставить работу и уйти на пенсию. Я видел этого бывшего директора и с уверенностью могу сказать: это был такой же точно нравственный урод, но только более респектабельный на вид. У Светланы Васильевны глупость была написана просто на лице, хотя она и важничала; этот же держал себя нарочито достойно. Но лишь до тех пор, пока не начинал говорить!

Я даже помню одного ростовского учителя, который стал завучем, а потом, коли мне память не изменяет, он и до директора на какое-то время дополз. И его затем выгнали с этой должности по подозрению (только ли?) в педофилии. Позже его посадила собственная мать, которая требовала, чтобы он не водил домой с улицы маленьких мальчиков. А тот всё водил да водил. Запирался с ними в своей комнате и творил там всё, что хотел!.. Однажды он, в очередной раз, привёл мальчика домой и стал по привычке насиловать, а мать вызвала милицию, и этого психа застали за этим делом и посадили…

Ежели мужчина учитель – это не значит, что он гений. Он может быть и обычным придурком, случайно попавшим на эту работу. А женщина-учитель может быть и гением. Даже и женщина деревенского происхождения.

Я видел прекрасных, умнейших женщин-педагогов. В том числе, и директрис, но всё же общее впечатление от пребывания в женских педагогических коллективах осталось у меня оглушающе жутким: это непрерывная череда склок, сплетен, истерик, доносов, клеветы, выяснения отношений… Я наблюдал и разврат среди женщин-учителей, и наглое вымогательство, переходящее в шантаж, и сведение счетов не только с коллегами-учителями, но даже и с детьми!

Моё самое страшное воспоминание о моих собственных школьных годах связано с учительницею математики по имени Тамара Ивановна. Один-единственный её поступок, чудовищно низкий, – просто изуверский! – потряс меня на всю жизнь. Я тогда не пожаловался родителям, да они бы и не стали поднимать особого шума, но на самом деле, по тем временам были инструменты воздействия на такое хамское поведение. Если бы эта Тамара Ивановна была членом партии, то она бы в два счёта вылетела из партии, а уж с работы бы – эту хамку точно бы выперли!

Но теперь мне приходит на ум такая мысль: а может, оно и к лучшему, что я тогда не пожаловался? Спустя тридцать лет после того эпизода я случайно познакомился с сыном этой самой Тамары Ивановны. Это был хороший и умный человек. Он рассказывал мне о том, как его прекрасно воспитывала его мать – вот эта самая Тамара Ивановна. Значит же, и она не была чудовищем! Просто над нею не было строгого мужского контроля – только и всего. Между прочим, внуку этой самой Тамары Ивановны я потом преподавал в частной школе русский язык и литературу, и у меня этот мальчик остался в памяти, как один из лучших моих учеников. Однажды сын Тамары Ивановны, по моей просьбе, спросил свою престарелую матушку, не помнит ли она такого Вову Полуботку, который у неё учился в такие-то годы. Она не вспомнила меня. Ну и хорошо! А я ни сыну, ни внуку ничего рассказывать не стал.

 

Можно было бы составить целую книгу из перечислений женской низости, женского лицемерия и – совершенно особо! – женской мстительности в наших школах. Такая книга по-настоящему нужна, но написать её должны психологи высокого уровня. Общественное мнение нужно готовить к тому, чтобы оно признало засилье женщин в народном образовании опасным для общества.

 

Но с другой стороны: ежели в последние лет сто в нашем отечественном школьном образовании свирепствовали женщины, то откуда мы вдруг возьмём хороших мужчин, чтобы заменить этих плохих женщин?

Да ниоткуда!

Мужчины в школе – это стратегическая задача, на выполнение которой потребуется в лучшем случае лет двадцать. И то – лишь при условии, что государство прямо сейчас всерьёз возьмётся за эту проблему, а пока в руководстве нашим народным образованием сидят одни вредители и американские шпионы, никто заниматься этим не станет.

 

Хочется сделать небольшое отступление по поводу терминологии: словам ШПИОН или АГЕНТ я придаю особый смысл. В моём изложении, это некий художественный образ, ибо, говоря строго, ШПИОНОМ или АГЕНТОМ может считаться только тот, кто пойман за руку и кто получил этот сомнительный титул по постановлению суда.

То, что платные агенты среди начальства в народном образовании есть – это очевидно, и я надеюсь, что они когда-нибудь предстанут перед судом. Но тут есть вот какая тонкость: на каждого всамделишного платного агента приходится огромная толпа дураков и мерзавцев, которая делает своё чёрное дело точно так же, как и настоящие агенты, но – БЕСПЛАТНО. И вовсе не из любви к искусству, а в надежде на то, что их деятельность попадёт в поле зрения соответствующих зарубежных органов и их примут на работу уже в качестве агентов платных!

То есть мы имеем дело не только с настоящими шпионами и прямыми агентами зарубежных спецслужб, но и с целою армией выродков русского или российского происхождения. Их ещё принято называть так: ЛИБЕРАЛЬНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ.

А теперь продолжу.

 

Безраздельное господство женщин в наших школах – это так страшно, что нам не нужно даже и американских агентов. Наши собственные женщины развалят всё и без них. Причём делать это будут при самых патриотических лозунгах.

Женские коллективы в школах – это путь к гибели Русской нации и Российской государственности, а привести страну к гибели – это как раз и есть то самое, что и требуется – я имею в виду тех, кто искусственно разваливает наше образование по заданию вражеских государств и народов.

Иной раз просто дух захватывает при мысли о том, какие я наблюдал отвратительные примеры женской глупости в педагогических коллективах. Но, если отбросить в сторону гнев, а подумать трезво и холодно, то вот что получается: женщины ведут себя безобразно на педагогическом поприще не только потому, что их привели к этому идеи феминизма, и не только потому, что эти женщины все такие уж плохие, но ещё и то важно, что рядом с этими женщинами нет мужчин, которые бы могли одёрнуть их резким окриком, поставить их на место. Да даже и просто осудить или посмотреть недовольным взглядом. Иной раз женщина могла бы и постесняться так вести себя в школе, если бы она чувствовала себя под строгим взглядом мужчин!

Потому ли современная российская учительница истерична, что от неё ушёл муж, или муж потому от неё ушёл, что она была истерична, – не берусь судить. Но у большинства российских учительниц дела на личном фронте ого-го как неблагополучны! Разбитые женские судьбы, еле сдерживаемые слёзы и загнанность… Пожалеть учительницу за это или поругать – тоже не знаю. Ещё в мои собственные школьные годы я наблюдал отвратительные примеры женской жестокости и женской безответственности на учительском поле деятельности, которые просто оставили след в моей душе. Вот как таких можно жалеть?..

Особо хочу высказаться о директрисах. На посту директора школы не должно быть женщин. Знаю несколько примеров, когда незаурядная женщина, будучи директором школы, проявляла необыкновенные организационные и творческие способности – это Александра Дмитриевна, Галина Васильевна, да есть и другие примеры!

Коль скоро это будет какая-нибудь героическая личность вроде Натальи Поклонской, то пусть она станет хоть министром образования! Но это должно быть исключением из правил, а не правилом!

Одно несомненно: женщина-учитель нуждается в постоянном суровом окрике со стороны авторитетного мужчины:

– Ты что вытворяешь, дура! А ну-ка, возьми себя в руки! А ну-ка, веди себя прилично!

Окрик-то нужен, и учительское бабьё нуждается в постоянном строгом контроле со стороны мужичья. Но где взять таких мужчин?

А их нету! Пока мужик жил в деревне, он знал себе цену и соблюдал своё достоинство в глазах баб, а как в город переселился, так и превратился в тряпку – хоть с дипломом, хоть без диплома!

 

Я всё же приведу один удивительный пример. Это было в 1991/92 учебном году в той самой ростовской школе, которой я дал условное название «Невероятная» и о которой я уже рассказывал всякие ужасы: и девочки там были проститутками, и молодые учительницы соблазняли мальчиков, и то, и сё… Но, если читатель помнит, я говорил, что там же, в этой ужасной и невероятной школе, были и очень даже сильные классные коллективы с умными детьми.

Однажды в одном таком классе, а это был десятый класс «А», я рассказывал детям о писателе Куприне. А надобно заметить, что он с детских лет был моим любимейшим писателем. И вот, пока я это излагал, я высказал примерно такую мысль:

– Существует мнение, будто Куприн – это какой-то второстепенный писатель. Как говорят: писатель второго плана. А я так не думаю, я считаю его одним из самых лучших русских писателей!

А на последней парте во время моего урока сидели две тётеньки – одна завуч, а другая просто учительница. Пришли ко мне с проверкою. И у обеих образование такое же, как у меня – филологическое. Тётеньки были вреднющими, меня недолюбливали, но я к этому был совершенно равнодушен. Сидят себе и сидят. Пишут что-то и пишут… Кстати, они обе взяли с собою тетради на проверку и попутно, пока слушали меня и обменивались между собою какими-то мнениями, они ещё и свои тетради проверяли!

И вот урок закончился. Дети покидают класс, и обе тётеньки подходят ко мне и, не стесняясь детей, которые ещё не все вышли, начинают меня отчитывать:

– Мы возмущены, Владимир Юрьевич! Что вы такое тут внушаете учащимся?

Я в изумлении спрашиваю:

– Да что я такого сделал?

– Ну как же! Он ещё спрашивает! – начинают они наезжать на меня. – Зачем вы говорите учащимся такую глупость, будто Куприн второсортный писатель?

Я страшно удивился и говорю:

– Вы, должно быть, ослышались – я сказал совсем наоборот!

– Нет, вы сказали так! Мы обе слышали, что вы сказали именно так!

– Да нет же, – продолжаю настаивать я. А я знаю, что уступать таким хабалкам нельзя. Один раз уступишь – они потом тебя задушат. – Я говорил совершенно обратное тому, в чём вы меня обвиняете!

А те уже в истерике заходятся: нет, мы всё слышали, и не надо делать из нас дур! Было так, как мы утверждаем – и всё тут!

А дети вдруг перестали выходить. Стоят и наблюдают за происходящим.

И тут к нам подходит один мальчик…

Я помню фамилию того мальчика: Романов. Мальчик всегда был молчаливым, сдержанным. С виду такой из себя интеллигентный и одухотворённый: голубоглазый блондин с правильными чертами лицами – прямо ни дать, ни взять русский император. Подходит этот Романов и говорит тихим, но твёрдым голосом:

– Весь класс прекрасно слышал, как Владимир Юрьевич рассказывал нам про Куприна: мол, его некоторые считают второстепенным писателем, а он на самом деле – первостепенный!

Обе бабы упёрлись и орут:

– Нет, не говорил он такого! Он призывал, чтобы вы считали Куприна второстепенным! Мы слышали!

А мальчик Романов, этак царственно им и отвечает:

– Да что вы могли слышать? Вы сидели на последней парте и говорили о своих делах, а между делом проверяли свои тетради! А давайте я сейчас всех наших ребят спрошу, и они подтвердят, что Владимир Юрьевич говорил, а чего не говорил?

И обе хабалки заткнулись и поспешили смыться.

Вот это был мужской окрик!

Я потом на себя очень досадовал: ну почему я сам не сказал этим скандалисткам то, что сказал им этот мальчик? У меня и голос погромче, чем у него. Рявкнул бы так, чтобы они онемели (а я так могу), и пусть бы потом жаловались на меня за грубое обращение!

Школьных баб нужно всегда жёстко ставить на место. Пусть эти дуры потом поплачут (им полезно), пусть уволятся к чертям собачьим (чего таких жалеть!), но, если их не ставить на место – добра не будет.

К слову сказать, лично я не очень-то и страдал от женщин. У меня в любой школе всегда находилась агентесса, которая добровольно – я никогда ни о чём не просил! – что-то узнавала для меня тайком, что-то выведывала, о чём-то предупреждала и каким-то образом выручала меня. В моей практике были совершенно поразительные случаи женского заступничества за меня. В роли моей агентессы могла выступать и директриса школы, отбивавшая от меня все атаки, и женщина-завуч, и молодая учительница.

Помню такой случай: сижу я в пустой учительской и проверяю свои тетради.

Заходит моя коллега, русистка Ольга Евгеньевна и, без всякого повода с моей стороны, говорит:

– Господи, как же всё опротивело! Эти бесконечные склоки и сплетни! Единственный человек, с которым я в этой школе могу нормально поговорить, это вы, Владимир Юрьевич!

А эта Ольга Евгеньевна никогда в моих агентессах не состояла, и я с нею не так уж часто общался. Но, видимо, и эти редкие беседы ей нравились больше, чем постоянные разговоры с остальными женщинами школы.

Так что, лично мне-то – грех жаловаться.

 

Женские коллективы в детских садах – это особая тема. Ну, не могут эти коллективы быть мужскими – такова специфика этой работы. Они могут быть только женскими! И вот отсюда и проистекают кое-какие неприятности…

Но к этой трудной теме мне хочется подобраться издалека: расскажу для начала, как я служил в армии, а уже потом и к детским садам подберусь. Так надо.

Служил я в городе Уфе с лета 1970-го года по лето 1972-го. Рота, в которой я проходил службу, по всем признакам, походила на отдельную войсковую часть, хотя формально она и была в составе большого полка. Рота наша располагалась отдельно от штаба полка, и у нас была своя собственная жизнь, куда полковое начальство довольно редко вмешивалось: изредка приезжал кто-то с проверкою, и это всегда воспринималось нами как невероятное событие. Мы были сами по себе: у нас были свои собственные спортивные соревнования, свои походы в театр или в цирк, мы смотрели кино у себя в роте и лишь по праздникам ходили в полковой клуб; мы и питались отдельно – у нас была своя собственная столовая и своя собственная кухня. А все остальные солдаты полка питались в большой полковой столовой, где порядки были совершенно не такие, как у нас. И самое главное: у нас была своя собственная нравственная атмосфера – не такая, как во всём полку. У нас было больше свободы и больше простоты, чем в остальных ротах полка.

До моего прихода в роту командиром в нашем подразделении был долгое время капитан Лейтус – человек весьма суровый и при этом хитроватый, но, когда я появился в роте, я его уже не застал, и на его месте был старший лейтенант Тюменцев – человек, я бы сказал, простодушный и открытый. Этот самый Тюменцев относился ко мне очень хорошо, и мне грех было бы ругать его. Но нужной твёрдости он иногда не проявлял, а жаль.

Лейтус – это был жестокий и фанатичный офицерюга, который всех держал в повиновении и в страхе, но при этом сладко улыбался и разговаривал со всеми нарочито дружелюбно. Он никогда ни на кого не кричал, а лишь убаюкивал своим нежным голосом, но так, что у людей порою душа в пятки уходила. И от этого в роте всегда был настоящий порядок (рота считалась лучшею в полку!), его уважали и к нему не испытывали ненависти.

Однажды он пошёл проверять часовых, но сделал это вопреки Уставу гарнизонной и караульной службы. А именно: попёрся один, без начальника караула или разводящего. А дело было ночью, а погода была ненастная – с дождём и с грязью. Часовой крикнул ему:

– Стой! Кто идёт?!

А Лейтус отвечает ему своим вкрадчивым и нежным голоском:

– Это я – капитан Лейтус.

А часовой ему кричит:

– Стой! Стрелять буду!

А Лейтус говорит в своей убаюкивающей манере:

– Да это же я – капитан Лейтус! Командир роты.

И с этим словами идёт дальше.

И тогда часовой передёргивает затвор автомата и кричит ему:

– Ложись! А не то застрелю!

И капитан Лейтус лёг в грязь и, по требованию часового, положил себе руки на голову и так и лежал, пока часовой не позвонил в караульное помещение и не прибежал начальник караула.

На следующий день Лейтус построил всю роту, вызвал этого солдата и в торжественной форме поблагодарил его за безупречную службу, сказал перед всеми, что виноват и нарушил Устав, а солдату объявил отпуск с выездом на родину, а это десять суток, не считая дороги.

А между тем, вольнонаёмные поварихи, которые работали на ротной кухне, стали замечаться им в воровстве. И Лейтус приказал часовым, стоявшим на выходе в город, не выпускать никаких поварих из роты в том случае, если при них есть сумки. С пустыми руками – пусть выходят, а с сумками – нет. И велел сопровождать их к себе для последующего обыска.

Что там было у него в кабинете – никто не знает, потому что он никогда не кричал, а был со всеми ласков и нежен, но все видели: в первый день тётя Зоя вышла из его кабинета вся в слезах, а на следующий день – тётя Катя вышла с мокрым лицом…

Пойманных на воровстве поварих он не стал увольнять, а просто ласково и нежно посоветовал им впредь не воровать и делать своё дело добросовестно.

Ещё долгое время после этого поварих обыскивали, но это уже было не нужно: вынос солдатского продовольствия за пределы роты прекратился после первых двух обысков.

А потом Лейтуса перевели в другое подразделение, и на его место поставили молодого старшего лейтенанта Тюменцева – хорошего и мягкого человека, который мог кричать на солдат разве только в тех случаях, когда те уже совсем допекали его.

И воровство возобновилось. Поварихи-то оставались те же самые. Башкирка тётя Зоя и русская тётя Катя сразу всё поняли: пришёл мягкий и добрый человек, случайно попавший в армию. Воровать – можно! И, между прочим, по итогам социалистического соревнования, рота скатилась на одно из последних мест в полку.

 

И теперь, как и обещал, плавно перехожу от армейской темы к теме детских садов.

Представим себе один городской район. В Ростове-на-Дону – это примерно сто-двести тысяч человек. В каждом районе есть орган власти, командующий всеми педагогическими учреждениями района – школами и детскими садами.

На Тайване есть школа, где учатся 20 тысяч детей, но я говорю об обычной русской городской школе, а это плюс-минус тысяча детей. Иногда бывает и две тысячи и больше, но это редко. Грубо говоря, школа – это полк; это отдельная войсковая часть, где много людей и где все друг у друга на виду. Но тысяча детей в школе – это ведь ещё не всё. Есть ещё коллектив учителей и технических работников. И есть родители с бабушками и с дедушками. И получается большое количество заинтересованных лиц: несколько тысяч человек!

А теперь представим себе, что такое современный детский сад в таком же городе. Это не полк, детский сад – это отдельная рота. Маленькое закрытое подразделение со своим внутренним мирком, о котором не только посторонние ничего не знают, но даже и родители имеют самое смутное представление.

Ребёнка, учащегося в школе, можно спросить: а что там у тебя происходит? И он расскажет.

А о чём расспросишь малыша? Он расскажет о том, как он подрался с кем-то в песочнице, о том, что его кто-то обзывал, о том, что на танцевальных занятиях они делали вот так и вот так (и покажет – как), а на музыкальных – разучивали такую-то песенку. Вот и всё.

Когда моему сыну было пять лет, он постоянно жаловался на одну свою воспитательницу: она усаживает детей на стулья и включает им фильмы про Человека-паука, а сама ложится спать на диване…

А я постоянно объяснял своему сыну, что все эти безумные сюжеты про Человека-паука или про Гарри Поттера – это американская мерзость, которую смотреть нельзя. У себя дома я не разрешал сыну смотреть американские мультики и фильмы для детей, а тут – на тебе! Сын получает от меня одно наставление, а в садике получает нечто противоположное.

После нескольких таких жалоб сына я подошёл к воспитательнице и спросил: неужели вы и в самом деле постоянно показываете детям мультики про Человека-паука?

Она изобразила крайнее изумление, сказала, что мой сын всё сочиняет и что она всегда была злейшим врагом американской культуры и никогда не позволяла детям смотреть эти примитивные мультфильмы.

Я не поверил ни единому её слову (вижу, когда врут), но понадеялся, что она хотя бы исправится после этого разговора.

Куда там!

Через некоторое время сын мне сообщил:

– А нам Александра Юрьевна опять сегодня показывала про Человека-паука!

И так – один раз, второй, третий…

И что было делать? К кому идти жаловаться и на что? В школе можно пожаловаться на плохое преподавание, показать тетради, где учитель неправильно исправлял ошибки; можно добиться, чтобы учителю устроили проверку. А в садике что?

А ничего!

Ибо школа – это полк, а садик – это отдельная рота, да ещё и секретная.

В полку всё видно: как солдаты маршируют на плацу, как едят в огромной столовой, как ведут себя на стрельбах или на учениях.

А в отдельной и секретной роте ничего не видно. А что и видно со стороны – то непонятно.

В той группе детского сада, где пребывал мой сын, было две воспитательницы: Ирина Павловна и Александра Юрьевна. Ирину Павловну мой сын любил, а об Александре Юрьеве был плохого мнения; сын говорил, что она злая. У нас в семье мы называли обеих воспитательниц так: Хорошая и Плохая. Вот эта самая Плохая как раз и показывала мультики про Человека-паука.

Однажды я пришёл забирать сына из детского сада. Надел, как водится, бахилы и поднялся на второй этаж. Зашёл в нужную группу. Смотрю: дети играют в зале, а с ними никого нет. Позвал сына, и мы начали одеваться – дело было в холодное время года, и надо было это снимать, а то надевать, и это был затяжной процесс.

И тут я и спрашиваю сына потихоньку:

– А где Александра Юрьевна?

Он отвечает: мол, ушла куда-то.

– А давно?

– Давно.

– Почему я нигде не вижу нянечки?

– А её тоже нету.

И тогда я не стал спешить с одеванием, стал разговаривать о чём-то с сыном, во что-то играть с ним и таким нехитрым способом провёл в раздевалке пятнадцать минут…

В это время приходили всё новые и новые родители, брали своих детей, одевали и уводили домой. А я всё ждал и ждал, когда же появится Плохая воспитательница. Но так и не дождался и ушёл со своим сыном домой.

Объясню, как я понял увиденное: дети были предоставлены сами себе и могли натворить любых глупостей и несчастий; с улицы могли прийти совершенно посторонние люди и украсть ребёнка; мог произойти пожар; могло случиться всё, что угодно…

Я был совершенно поражён увиденным.

На следующий день я снова пришёл забирать своего сына. На этот раз дети были во дворе и играли на участке, отведённом для этой группы. И я увидел то же самое: воспитательницы с ними нет! А ведь это была смена Хорошей воспитательницы! Я не ожидал от неё такого!

Не хотелось поднимать слишком много шуму и я не пошёл жаловаться к заведующей, а позвонил уже из дому обеим женщинам. Говорил резко и даже перешёл на крик: мол, если ещё такое повторится, потребую, чтобы вас уволили.

Плохая бросила трубку и не стала слушать.

Хорошая покаялась, сказала, что работает в детском саду уже тридцать лет, и у неё всегда всё было хорошо, она раскаивается и боится, что её уволят.

И я как-то отошёл от гнева и хотел было не раздувать дела, но вмешалась моя супруга и пожаловалась всё-таки в районные инстанции, попросив, однако, никого не наказывать, а просто строго предупредить. Так всё и было сделано: с ними поговорили и нагнали на них страху.

И потом я окончательно усомнился, что детский сад – это так уж хорошо. Вот что было: в нашем детском садике объявили ремонт и прекратили работу с детьми на месяц. И мы с женою с изумлением заметили: за месяц пребывания дома наш сын сильно поправился, у него порозовели щёки, и он прибавил в весе.

Закончился ремонт, и мы вернули его в садик. И он тут же похудел и осунулся. Оставили дома ещё на месяц – снова поправился, отправили в садик – снова похудел…

Спрашивал сына: в чем дело? Он отвечает: первое я не ел, второе не ел; что-то было не вкусно, а что-то подгорело.

Обычное дело, когда дети не хотят есть, капризничают или даже вредничают. Но воспитатели должны каким-то образом воздействовать на них: уговорить, пристыдить, покормить… Ну, или хотя бы пытаться сделать это. Тут же порядок был такой: не успел ребёнок поесть в отведённое время, как его заставляют встать из-за стола и уходить.

Помню, когда я в армии получил однажды десять суток гауптвахты за плохое поведение, я наблюдал такие сцены: во время приёма пищи в столовую входит начальник гауптвахты старший лейтенант Ляшкевич. Не глядя ни на какие часы, объявляет: до конца завтрака (обеда, ужина) осталось тридцать секунд!

И все поспешно начинают заглатывать пищу.

Затем Ляшкевич объявляет:

– Приём пищи окончен! Всем встать!

Все мгновенно встают. А если кто-то замешкался, тому продлевается срок пребывания на гауптвахте – на сутки, на двое.

Но то была гарнизонная гауптвахта, и там были нарушители воинской дисциплины. А почему в детском садике такие же порядки?

Каждый раз, когда я забирал сына из садика в тёплое время года, он просил у меня воды. Заметив такое дело, я стал брать с собою бутылочку и давать ему воду. Спрашивал: а почему в садике не попил воды? А он отвечал: я просил воспитательницу, а она не дала… Один раз он мне такое сказал, второй, третий. И ведь жене, когда она забирала сына, он говорил то же самое. В чём дело? Ведь мы же специально ежемесячно платим за покупку питьевой воды! Опять надо ругаться, но ведь наперёд понятно, что скажут воспитательницы: ой, да это он сочиняет!

Дети – они такие: всё сочиняют и сочиняют. То им кажется, что еда невкусная, то им воды не дают, то им показывают плохие мультики, вместо хороших.

 

И тут до нас стала доходить простая мысль: плохо кормят и воруют. И всё – плохо!

А сведения о воровстве продовольствия у нас были и раньше, но они относились к другим детским садам, и мы, по наивности, думали, что как раз в нашем-то садике таких безобразий быть не может. А сведений было много, и они были с отвратительными подробностями. Но у меня нет желания пересказывать всё это – скучно. Мы поняли, что и в нашем детском саду то же самое, и забрали ребёнка домой. А что? Я пенсионер, на работу не хожу, могу и сам посмотреть за своим сыном. Хотя, конечно, детского коллектива он лишался и жаловался потом, что ему не хватает игр с детьми. Я утешил его: через год пойдёшь в школу, а там уж никуда не денешься от общения с одноклассниками.

А уже после того, как забрали, до нас дошли новые вести: ростовские городские власти вот что придумали по отношению к детским садам: до сих пор они все назывались УЧРЕЖДЕНИЯМИ – и это был официальный юридический термин! – а теперь они все в срочном порядке переименовываются в ОРГАНИЗАЦИИ.

Спрашиваю Умного Юриста:

– Ну и что тут такого?

А мне Умный Юрист и поясняет:

– А это означает очень многое. У всякого учреждения есть свои учредители. То есть: ответственные. А у организации учредителей может и не быть. Это просто организация. Этакая неопределённая толпа – собрались и разошлись. И никто ни за что не отвечает.

Иными словами: институт детского сада готовится к полной ликвидации. Осознанно. Указами сверху.

 

Уже сейчас современные детские сады в России всё больше и больше напоминают камеры хранения: сдал ребёнка и пошёл на работу, а потом вернулся и забрал. И что там было с дитём в садике – какое это имеет значение? Лишь бы цел был.

Все занятия с детьми в детских садах постепенно сворачиваются. Хочешь, чтобы у ребёнка были музыкальные занятия – плати как за особую услугу. Хочешь, чтобы он танцевал – плати. Хочешь, чтобы у него была физкультура – плати. Обучение шахматам – плати. Театр – плати. В садиках постоянно пасутся фотографы, которые отчисляют воспитателям определённый процент от тех денег, которые они зарабатывают на нескончаемом фотографировании детей в разных костюмах.

В садиках введена практика так называемых спонсорских денег. Это деньги, которые родители вроде бы и не обязаны платить, но – должны. В нашем детском саду – это было сначала 150 рублей в месяц, а потом вдруг объявили: 350! По своим собственным секретным каналам, я узнал: эти «спонсорские деньги» образуют весьма приличные суммы, и идут они, эти денежки, на личные нужды заведующей детским садом, у которой и без того зарплата в три раза больше, чем у рядовой воспитательницы.

Одна работница детского сада – не нашего, а совсем другого! – рассказала мне: у них в садике нет уборщиц и дворников. Из-за маленькой зарплаты люди поуходили с этой работы. А убирать надо. И что же делает заведующая? Она распределяет эти обязанности между всеми работниками детского сада. Моей знакомой (а она логопед) заведующая сообщила: ваш участок территории – такой-то, и вы его теперь должны будете подметать. А знакомая и говорит:

– Я логопед, а не дворник. Покажите мне в моей должностной инструкции то место, где написано, что я должна работать дворником!

Заведующая не показала, и моя знакомая отстояла свои права. А остальные работники стерпели и стали выполнять бесплатную работу.

Между тем, неиспользованные ставки дворников и уборщиц в детском саду есть. Можно было бы эти деньги разделить на тех работников детского сада, которые бы согласились выполнять эти обязанности. Но заведующая этого почему-то не делает.

Почему?

А она эти деньги берёт себе. Её подчинённые, из страха быть уволенными, работают бесплатно, а деньги за работу достаются этой аферистке.

А почему моя знакомая не боится, что её уволят?

Смелая и умная – это да. А ещё: она специалист высокой квалификации, у неё всегда есть клиентура, и она не пропадёт.

Но я не сказал ещё самого главного!

Внедрение платных услуг в детском саду – это не какое-то недоразумение, а последовательно проводимая государственная политика. Детские сады сравниваются между собою по признаку того, где больше всего внедрено платных услуг. И работники того детского сада, где платных услуг введено много, получают за это большую премию; там же, где платных услуг введено не очень много, премию дают, но маленькую, а там, где платных услуг мало – вот там и вовсе не бывает премий. Такому детскому саду говорят открытым текстом:

– Если не найдёте способа увеличить размеры платных услуг, то можете забыть о премиях!

То есть: это сознательная антигосударственная и антинародная деятельность. Это вредительство.

 

И вообще: что происходит?

В нашей стране на какое-то время восторжествовал восьмичасовой рабочий день, но сейчас он практически отменён. Людей заставляют работать и по 12 часов, и по 18; их заставляют работать по праздникам и по выходным, и возразить почему-то невозможно.

Почему?

Система поликлиник и бесплатного медицинского обслуживания разваливается прямо на глазах и заменяется на систему вымогательства денег у больных и систему убийства тех, у кого таких денег нет.

Опять же: почему?

В хвалёной Европе никогда не было таких детских садов, какие были у нас: детей там не кормят полноценным трёхразовым питанием, и дети там не спят днём в полноценных детских кроватках, а просто падают в одежде на маты и валяются на них, если уж совсем устали. И мы скатываемся к этому же. Вскоре и у нас будут такие же позорные детские сады, как на Западе! Этак мы и до пещерной жизни дойдём.

Да с какой стати?

Предательское и объятое ненавистью к народу министерство образования создало условия для того, чтобы бессовестные и вороватые женские коллективы захватили бесконтрольную власть в современных детских садах и разваливали это прекрасное завоевание нашего народа!.. Озверелые мегеры не сами по себе бесчинствуют в наших детских садах – их целенаправленно толкают на это вышестоящие органы антинародной власти.

И – доколе?

 

Итак, детский сад – это отдельное подразделение, в котором жизнь протекает совсем не так, как в полку или в обычной школе. Но, в отличие от отдельной роты, там даже и в принципе не может быть своего капитана Лейтуса, который бы обыскивал поварих при попытках вынести продовольствие. Заведующая детского сада всегда в доле с поварами, а то начальство в районных отделах образования, которое курирует детские сады, всегда получает щедрые продовольственные подношения. Стало быть, и районные отделы образования тоже в доле с этими ворюгами! Я пытаюсь представить себе, как бы капитан Лейтус заключил такое воровское соглашение с ротными поварихами, и у меня не срабатывает воображение.

Лейтус был свирепый и хитрый служака, хотя и со специфическим поведением – он никогда не орал, не злился и всегда был сладкоголосым. Он был евреем, но никаких любимчиков никогда возле себя не имел, и любого солдата еврейской национальности он мог так же точно ласково и нежно отправить на гауптвахту или даже под суд, как и солдата любой другой национальности. У него была советская закалка, которая предусматривала служение долгу! Он и сам не воровал, и другим не давал.

Я помню свой собственный детский садик, который размещался по адресу: Ростов-на-Дону, Университетский переулок, 127. Там сейчас – какой-то приют или интернат для больных детей. А тогда это был детский сад от Ростовского молочного комбината. Нас там хорошо кормили, каждое лето садик выезжал на Чёрное море, и дети проводили там по три месяца! Да, я жил тогда в страшной трущобе на Социалистической улице: двенадцать квадратных метров – без окна во двор и с семью человеками на этой площади! Но три месяца в году я пребывал на Чёрном море. И так – четыре года подряд!

 

Сталин умер в 1953-м году, а в том чудном детском садике я пребывал с года 1953-го по год 1957-й, когда я и пошёл в школу.

Так вот, когда я поднимался по торжественной лестнице с двумя перилами по бокам на второй этаж моего детского сада, я всякий раз видел на верхней площадке огромный портрет во весь рост товарища Сталина. Он стоял в сапогах и в военном мундире и сурово смотрел на всех поднимающихся.

Не люблю Сталина и осуждаю сталинизм. А я и советскую власть не люблю.

Но, коли сравнивать детский сад с военным подразделением – пусть даже и маленьким, и отдельным, и секретным! – то вот он: суровый командир, который всегда в нём присутствовал. А коли говорить о детском саде, как о женском коллективе, над которым нужен суровый мужской окрик хозяина, то опять же: вот он, хозяин над бабьём! Мужик в доме. Надзиратель с плёткою, похожий на капитана Лейтуса, который обыскивал вороватых поварих, пользовавшихся тем, что в отдельной роте можно жить не так, как во всём полку. И всё это совмещалось в одном портрете, от которого все приходили в трепет.

России нужен император и царь-батюшка. Взрослым – Бог, а маленьким детям – Добрый и Строгий Боженька, перед которым нужно держать отчёт. Вот тогда бы и проблема безобразных женских коллективов решилась – даже и таких закрытых, как детсадовские!

Но Сталина и новых большевиков – не надо. У России есть другой опыт – дореволюционный. Вот им бы и надобно пользоваться!

 

 

Глава девятая. Мужские педагогические коллективы и твёрдая рука в образовании

Ну, не могу я сохранять серьёзность, когда сталкиваюсь с глупостью. Да и когда сталкиваюсь с обманом, тоже как-то хочется смеяться – дескать, мне всё нипочём! меня ничем не прошибёшь!.. Всё-таки смеяться – это лучше, чем плакать от горя и безысходности. Гоголь, Зощенко и Аверченко – вот три малоросса, которые подстрекают меня на легкомысленное поведение и на смех в тех случаях, когда следовало бы плакать или плеваться от отвращения.

Беру в руки серьёзный документ. В самом верху: большой заголовок огромными буквами:

 

Ростовское региональное отделение

«СОЮЗ  ЖЕНЩИН  РОССИИ»

 

Чтобы не томить читателя, сразу же скажу, что в этом документе: женщины России выступают в поддержку мужчин России и всячески приветствуют усиление их влияния. Иными словами: они делают то самое, к чему и я призываю, и я должен, по этой причине, очень радоваться. Но что-то не хочется радоваться, хотя документ я нахожу и смешным.

Читаю:

 

Уважаемые коллеги!

Приближается замечательный праздник – День отца.

День отца – это выражение любви и благодарности, которые…

 

Пропускаю большой кусок текста – по причине его ерундовости – и перехожу к делу. А именно – к тому, что требуется сделать, чтобы достойным образом отметить День отца:

 

Рекомендуется провести:

– Круглые столы «Быть отцом – великое искусство!», «Быть настоящим папой каждый день – это реально?» Девизом можно взять слова: «Истинное воспитание ребёнка – в воспитании самого себя». На заседании можно поднять следующие вопросы: «Роль отца в воспитании детей», «Отец. Отечество. Общество!», «Роль семьи в духовно-нравственном развитии общества», «Отцовская любовь к своим детям, своей семье», «Роль мужчины в развитии общества», «Пойми меня, папа!», «Что значит быть родителем?», «Мой отец, он может всё!», «Если бы я был папой, то я бы им БЫЛ!», «Быть отцом – великое искусство» и др.

– Конкурсы «Пусть всегда будет… папа!», «Мой папа самый лучший» и др.

– Создать городскую (районную) галерею «Образцовые отцы» (в школах, детских садах, библиотеках, клубах)…

 

И затем у меня глаза подкатываются, и всё плывёт перед ними, и я обалдеваю до такой степени, что у меня идёт восприятие лишь самых первых слов в каждой строке:

 

– Создать…

– Осуществлять…

– Создать…

– Провести…

– Принять участие…

– Практиковать…

– Оформить…

 

Потом я беру себя в руки и говорю себе так: наберись мужества и хоть что-то разумное найди в этом словоблудии. Я стискиваю зубы и вычитываю лишь отдельные фразы:

 

«Школы ответственного отцовства»… «Помоги ребёнку и ты спасёшь мир»… «Я горжусь тобою, папа!»…

 

И под самый конец:

 

Удачной вам работы!

 

Ехидные чиновницы! Это у них такой чёрный юмор.

Безмозглое и лицемерное бабьё, захватившее власть в сфере народного образования, глумится над мужичьём, которое никакой власти не имеет, но это своё глумление обставляет очень красиво: документ, мероприятия, лозунги.

(И, справедливости ради надобно сказать: они ведь и о матерях говорят точно так же. «Моя мама – самая креативная!» – это название мероприятия для детей начальных классов. Это же сколько ненависти к институту материнства, к русскому языку и к русским детям нужно было иметь, чтобы додуматься до такого!)

И, между прочим, районный отдел народного образования принимает этот документ в качестве официального и не подлежащего отмене. Его регистрируют. Затем рассылают по всем школам и детским садам приказ выполнять этот документ. Затем пишут отчёт с таблицами и графиками о том, как этот самый документ был на самом деле выполнен.

Мужчины отстранены от участия в народном образовании, роль отцов в нашем обществе опущена так, что ниже уже некуда, но красивый документ создаётся.

Приедет Большой Дядя (министр или президент) к нам и спросит:

– А как тут у вас бабы к мужикам относятся?

А ему тут же предъявят нужный доку́мент: дескать, хорошо относимся! Не извольте беспокоиться!

 

Допустим, мужские педагогические коллективы будут у нас признаны необходимыми, и будет решено бороться за эту идею. Но что для её осуществления нужно сделать?

Просто ругаться? Бабы – дуры-дуры-дуры! Мужики – умные-умные! Ну, и дальше что?

Может быть, нужно запретить феминизм на уровне Конституции? Моя бы воля – я бы запретил. Я бы и гомосексуализм поставил бы в весьма жёсткие конституционные рамки – так, чтобы извращенцы и думать не смели ни о каком наступлении на нормальных людей!

Или нужно ввести ограничения при поступлении в педагогические вузы, а потом и на работу? Женщин брать поменьше или вовсе не брать. А мужчин брать побольше или вообще – брать только их одних. Можно было бы ввести какие-то квоты.

Я уже говорил, что считаю преподавание русского языка и русской литературы самым главным из того, что есть в нашей школе. Этот вид преподавательской деятельности должен быть объявлен стратегически важным, и он должен находиться под особым контролем государства.

Будет достойное преподавание русского языка и литературы – будет и обороноспособность, а не будет – то и обороноспособности тоже не будет. Погибнем же!

Что делать?

 

Я ругаю Булгакова за его нелепые фантазии по поводу того, как бы он подружился со Сталиным, как бы они сидели вместе где-то вдалеке от всего мира и спокойно беседовали бы на всякие там разные темы. Ясное дело, что это у него было от безысходности: с одной стороны, Булгаков был прирождённым фантазёром, а с другой стороны, он видел перед собою могущественного вождя, который управляет судьбами всего мира. Ни к чему хорошему это его фантазирование не привело: Сталин посмеялся над ним, но так и остался недосягаемою мечтою.

Но я и сам предаюсь порою таким же булгаковским мечтаниям.

Вот я представляю, как стою перед Президентом России, он мне задаёт вот этот самый вопрос: что делать? И я отвечаю ему:

 

Докладываю!

Перво-наперво, товарищ Верховный Главнокомандующий, нужно повысить престиж мужчины-учителя русского языка и русской литературы в школе. И одними словами тут не отделаешься: мол, это почётно и распрекрасно.

Мужчина, который идёт работать учителем в простую школу, чувствует себя вдвойне униженным. Посудите сами:

С одной стороны ему хамят женщины, командуют им, шушукаются у него за спиною и вечно плетут какие-то интриги.

А с другой стороны: ну, как может такой мужчина стать отцом семейства и содержать семью? То, что агрессивные мегеры будут у него отбирать лишние часы, на которых он смог бы заработать – это само собою. Но даже, если такого и не произойдёт, и в школе будет царить жесточайший порядок, то как можно достойно существовать на такие деньги? Мужчина, между прочим, должен быть всегда прилично одет-обут, а не ходить в одних и тех же штанах и старых туфлях.

– И что же делать? – спросил бы меня президент.

И я бы ответил:

– Мужчина, который вливается в бабский педагогический коллектив, может лишь тогда удержаться в нём, ежели начнёт жить по бабским же законам. То есть: превратись в бабу – вот тогда и выживешь, а нет – даже и не надейся!

А президент возразил бы мне:

– Есть, правда, и другой путь у мужчины: ввести свои собственные законы и заставить женщин соблюдать эти законы.

– Согласен, – сказал бы я. – Но это очень трудный путь, он отнимает много сил, и не каждый сможет так работать.

 

Итак. Нужно существенное повышение заработной платы. И только для мужчин! Я уже не говорю о преимуществах при поступлении в педагогический вуз или при приёме на работу – это само собою разумеется.

Предвижу в этом месте моего текста просто-таки вой возмущения от всякой там прогрессивной общественности: это незаконно, это нарушение, это оскорбительно для женщин, это не этично, не поэтично и аполитично!..

А сдавать страну врагам – это правильно? Может быть, перед лицом надвигающейся опасности нужно что-то изменить в наших законах и в наших представлениях о том, что есть высшая справедливость, а что не есть?

 

И затем я бы мог торжественно провозгласить так:

– Повысьте, господин президент, зарплату учителям-мужчинам!

А президент бы меня спросил:

– А как я это должен сделать?

А я бы ему запальчиво крикнул:

– А как хошь, так и повышай! Ты президент, вот ты и думай! А моё дело рубить тебе со всего плеча правду-матку, что так дальше жить нельзя и нужно создавать педагогические коллективы с преобладанием в них мужчин!

 

Но так я не скажу. Да и никакой президент не удостоит меня своим разговором по причине моей незначительности.

И всё же нужны дельные предложения.

Я начну вот с какого:

 

Страна в опасности. Русофобия и моральное растление на Западе нарастают с одинаковою скоростью: там уже и регистрируют браки между матерью и сыном, и партия педофилов требует узаконить педофилию, требуют разрешить половые сношения с человеческими трупами в морге; и публичные дома там существуют, где маньяки могут сношаться с животными. И чем больше там такого безумия, тем сильнее развивается там русофобия и увеличивается риск войны Запада против России. Безумие и русофобия идут рука об руку, потому что это весьма близкие понятия.

Нужно потихоньку готовить наше общество к войне. А чтобы не пугать людей молниеносным объявлением военного положения в стране, его нужно вводить исподволь. Ну, например, объявить учителей некоторых предметов военнообязанными. Преподавать стратегически важные для страны русский язык и русскую литературу, а также историю – должен только человек в военном мундире и с погонами на плечах. А таким человеком может быть только мужчина. Он будет получать учительскую зарплату, а кроме того – за звание.

Простейший пример: врач в современном военном госпитале получает больше врача в обычной больнице потому, что ему, кроме обычной зарплаты, причитаются ещё и деньги за звание. Вот так же можно было бы поступить и с учителями: одни учителя пусть будут военными, а другие – штатскими. И штатские пусть завидуют военным. И если эти штатские – мужчины, то пусть надевают военный мундир, а если женщины, то, конечно, никаких мундиров! Женщины-учителя и в военных мундирах всё точно так же загубят. И в мундирах загубят, и без мундиров загубят! Смысл этой моей идеи – привлечь таким способом мужчин для работы в школе и поставить этих мужчин под жёсткий государственный контроль.

Самая элементарная вещь: патрулирование внутри школьного здания людьми в погонах. Это может быть просто обычная полиция, а может быть и особая школьная полиция – даже и в особой форме. Блюстители порядка были в царских гимназиях, так почему же их сейчас не должно быть?

Современных учителей направляют на специальные курсы по предотвращению терроризма и экстремизма. Возможно, такие занятия и имеют смысл, но лишь до определённых пределов. Подавляющее большинство наших учителей – женщины. И как они будут противодействовать терроризму и экстремизму?

Задачами по предотвращению терроризма и экстремизма должны заниматься профессионалы – всё те же самые школьные блюстители порядка! Но это лишние расходы, а денег на школу у государства нет.

В Интернете гуляют всякие видеосюжеты, когда ученики измываются над учителем, а иногда даже и зверствуют. Кто-то прямо на уроке издевается, а кто-то другой всё это снимает и потом выкладывает в Интернет на потеху всем. Почему учитель так беззащитен? Законов для его защиты нет, школьной полиции нет. Таким отношением к учителю государство даёт понять обществу: учитель – это дерьмо, отыгрывайтесь на нём – как хотите и вам за это ничего не будет!

Ещё в свои собственные школьные годы я наблюдал хамство учителей. Математичка Тамара Ивановна, которая разнузданно унижала меня перед всем классом – это был для меня шок на всю оставшуюся жизнь. Если бы существовала школьная полиция, то её можно было бы привлечь к ответственности и довести дело до суда или, как минимум – до увольнения с волчьим билетом.

Ещё в свои школьные годы – шестидесятые прошлого века! – я наблюдал школьное хулиганство и даже школьный бандитизм. В свои школьные годы, я ни разу не видел, чтобы учителя били, но уже в семидесятые годы, когда я уже учился в университете, мой бывший учитель по физике был убит в школе: его ударили чем-то по голове, и он потом умер. И это было при советской власти, которую все сейчас так хвалят и по которой все так тоскуют! А что было в переломные девяностые годы? Я собственными глазами наблюдал осенью 1991-го года, как мальчик армянской национальности из одиннадцатого класса избивал ногами учителя по математике, а тот бы крепким парнем около тридцати лет и вполне мог дать сдачи, но он не решался. Мальчик был бандит и наркоман. Это было в той самой школе, которой я присвоил условное название «Невероятная». Тот же самый армянский мальчик затем ударил директрису Алентину Владимировну головою об стенку так, что по стене кровавый след размазался, и она чуть не умерла после этого. Там же я видел и многие-многие другие вещи… Кстати, у того хулигана родители были совершенно порядочными людьми, а их младший сын был круглым отличником и из-за своего сходства с Пушкиным играл в школьном театре роль великого поэта и прекрасно читал его стихи.

Школьная полиция нужна, и это должны быть люди военные, специально обученные и проинструктированные. Нельзя отдавать учителя на растерзание школьным хулиганам, школьным наркоманам и школьным проституткам. Учитель нуждается в защите так же, впрочем, как и ученик от бессовестного учителя.

 

Между прочим, в нашем Министерстве Обороны планируется нечто прямо противоположное тому, к чему я призываю: министерство собирается упразднить военные кафедры во всех гуманитарных вузах страны, дескать, нам интересны лишь технари.

А информационная война – вы про неё забыли, господа хорошие? Информационную войну должны вести как раз-таки гуманитарии с военным образованием! А то, к чему я призываю, оно самое и есть: учитель русского языка и литературы в военном мундире и с военным образованием, кроме чисто филологического, – это и есть воин информационного фронта!

Предвижу чьё-то ленивое зевание с похлопыванием ладонью по разинутому рту:

– Погоны, мундиры!.. Да сколько уже можно? Этот Полуботко предлагает нам что-то невероятное и в наших условиях несбыточное! У нас же не полицейское государство!

А я отвечу:

– А пусть будет полицейское, больше порядка будет.

А мне будут возражать:

– Да к тому же у нас и песенка есть такая задушевная: «Хотят ли русские войны?»  А в другой песне пелось: «Мы – за мир! И песню эту, понесём, друзья, по свету». У нас и плакаты такие были: «Мы не хотим войны!», «Миру – мир!»

Всякие гадости будут говорить, лишь бы подвести страну к роковой черте. Ненавижу либеральную интеллигенцию! С нею бесполезно спорить, потому что она постоянно изворачивается, подобно гадюке, и лжёт, и поэтому я обращаюсь к разуму военных людей…

И потом: можно ведь вспомнить и старый российский опыт!

Поясняю подробнее.

 

Ещё в те сказочно далёкие времена, когда немцы были умнейшими людьми в Западной Европе и нам было, чему у них поучиться, мы, у себя в России, построили, по немецкому образцу, свою армию, своё чиновничество и свою школу. Это сейчас мы кинулись подражать во всём англосаксам. А тогда такого бы и в голову никому не пришло! Англосаксы – это ведь не те люди, у которых можно чему-то умному научиться!

Именно немецкие модели успешно приживались у нас, а не какие-то другие.

Вот и давайте вспомним о том, что было:

Табель о рангах. Разделение государственных служащих на два типа – на военных и на штатских. И те, и другие имеют звания; только у одних они видны на погонах, а у других как бы невидимым облаком окутывают служащего, облачённого в мундир.

Учитель государственной гимназии – это государственный служащий такой же точно, как и офицер в армии… Учитель приходит в школу, и все видят на нём шинель, фуражку, кокарду, китель. Кстати, и дети должны одеваться так же строго – при советской власти был опыт строгой формы одежды для мальчиков и для девочек. Я сам носил такой школьный мундир – с ремнём и бляхою, с белым подворотничком на гимнастёрке, с фуражкою, на которой красовалась кокарда. Девочки носили фартуки, а не ходили на уроки с голыми пупками или с кольцами в носу!..

Вот и получается то самое, о чём я веду речь. Подробности дореволюционного опыта опускаю. Этот опыт можно было бы сейчас использовать с какими-то поправками и с новыми названиями, и я фантазировать на эту тему не стану. Я просто вбрасываю идею, а как её доработать – это уже дело наших государственных мужей.

И ещё. Гимназии были мужскими и женскими. Для того чтобы нельзя было сравнивать мужские умственные способности с женскими, там были введены разные системы оценки знаний: в мужских – пятибалльная система, а в женских – двенадцатибалльная. Кстати, и программы были разными…

В романе Куприна «Юнкера» есть такие стихи:

 

Лишь только Феб осветит ёлки,

Как уж проснулись перепёлки,

Спешат, прекрасные, спешат,

На нас красотки не глядят.

А мы, отвергнутые, млеем,

Дрожим и даже пламенеем…

 

Вот такими прежде были отношения между мальчиками и девочками, юношами и девушками: девушки делают вид, что страшно спешат, а юноши смотрят на них и дрожат, а то так даже и пламенеют!

Смешанные женско-мужские коллективы учеников – это то самое, что ведёт к всевозможным безобразиям. Не хочу даже и пересказывать, к какими именно – не люблю занудствовать.

Раздельное обучение для мальчиков и девочек не нужно делать обязательным для всех. Нужно создавать школы разных типов – и такие, и этакие; и пусть родители сами решают, что для них важнее – англосаксонские нравственные ценности или русские имперские. Хотя я вовсе не уверен, что вот эта последняя моя мысль такая уж правильная. Вполне допускаю, что раздельное обучение нужно вводить в приказном порядке.

Кстати уж и о цензуре скажу, но коротко: она должна быть!

Не будет цензуры – не будет нравственности.

У нас появилось сквернословие в театрах, на киноэкранах, в книгах – разве это допустимо? Цензура нужна. А коль скоро она будет чересчур свирепствовать и самодурствовать, то нужно будет поднимать шум, проводить расследование и наказывать цензоров.

Была бы у нас цензура, разве мог бы гражданин Израиля поэт Усачёв писать для наших детей русофобские стишки? Вот пусть бы ехал к себе в Израиль и писал бы для израильских детей антисемитские стихи! Почему-то ж не едет – не потому ли, что в Израиле существует цензура?

Про Улицкую, которая пропагандирует педофилию и гомосексуализм для наших мальчиков или подвергает сомнению нужность победы России над фашистскою Германией – я вообще молчу. Я просто теряю дар речи от такой запредельной наглости. Примеры можно было бы и продолжить, но я не задавался такою целью.

 

 

Глава десятая. Какие нам нужны школы – элитарные или народные?

Пусть будут и те, и другие.

Богачи, которые страстно желают быть обманутыми, пусть получают то, что хотят. Ибо, как ни крути, а элитарные школы – это в подавляющем своём большинстве мошенничество. В таких школах занимаются вытягиванием денег из родителей и никаких знаний не дают. Хотя возможны и исключения, и я такие случаи в своё время наблюдал лично или слышал рассказы от кого-то.

Элитарные школы должны подчиняться общим законам и соблюдать некий список общих требований таких, например, как:

– обязательная школьная программа,

– требования к поведению учеников и учителей,

– форма одежды (тут со мною могут поспорить)…

Закрытые школы могут стать рассадником антигосударственной деятельности и даже терроризма. За ними должен быть установлен особый контроль: никакой переоценки итогов Великой Отечественной войны, никакой русофобии, никакого сомнения в правильности границ Российского государства; никаких непристойностей… Список требований для таких школ должен быть составлен раз и навсегда и узаконен, ибо, если такого списка не будет, то возможны и злоупотребления – не буду перечислять какие.

Я приведу в пример деятельность печально знаменитой 223-й московской школы. Мои сведения о ней, возможно, устарели, и я вполне допускаю, что сейчас там ничего этого уже нет. Но, по крайней мере, несколько лет тому назад там творились невообразимые ужасы.

 

Школа эта вроде бы и не считалась ни закрытою, ни элитарною. Просто там власть принадлежала грузинским националистам. Учителей русского происхождения выживали и набирали на работу лишь грузин; классы поделили на русские и на грузинские. Что такое грузинский этнокомпонент – я не имею ни малейшего представления, но вот что было:

Богатые грузинские спонсоры сделали на свои деньги новый компьютерный класс в этой школе и новый тренажёрный зал. И эта роскошь была только для грузинских детей, а не для русских. Когда русские родители возмутились и устроили демонстрацию протеста, про них говорилось так: русские нацисты устроили беспорядки! И эти обвинения в нацизме исходили не от грузинских националистов, а от зюгановских коммунистов (либо это были люди, которые выдавали себя за таковых)!

Образовательный уровень в школе был нижайшим, учителя, нанятые на работу по национальному признаку, не могли обеспечивать надлежащего уровня образования даже и для детей своей же национальности.

Дети грузинского происхождения относились с подчёркнутым высокомерием к детям русским… Ну и так далее. Там много, чего было!

 

Разговаривал я однажды с одним армянином. Он не наш, не ростовский, а из Армении. Надобно сказать, что армяне ростовские сильно отличаются по менталитету от армян из Армении, но этот человек был настроен вполне дружелюбно и к России, и ко мне лично.

Он рассказывал мне, что ещё там, в Армении, он отдал свою дочку учиться в русскую школу, потому что армянская школа не даёт тех знаний, которые даёт русская. А пока он мне это рассказывал, к нам подошла и его дочь – уже девица лет двадцати с чем-то. И она продолжила папин рассказ:

– Спасибо папе, что он сделал это! Я теперь говорю по-русски так же чисто, как и любой русский человек!..

И для неё это было предметом гордости – я же видел! И ведь она и в самом деле говорила без акцента на чистейшем русском языке, да и рассуждала вполне в русском духе.

В данном случае в роли элитарной школы выступила на постсоветском пространстве простая государственная школа с преподаванием на русском языке. То же самое касается не только Армении, но и других бывших республик распавшегося Советского Союза. Я помню выступление президента Азербайджана Алиева-младшего. Он сказал, что в Азербайджане за всё время после его выхода из состава Советского Союза не было закрыто ни единой русской школы. Если он не соврал, то это весьма похвально, и это означает, что и в Азербайджане существует такой же тип элитарных школ.

 

Вернусь в Россию – я ведь задавался целью писать лишь о ней. А что с общенародными школами?

Пока всё очень плохо: иностранные агенты откровенно, в наглую разрушают школу действиями сверху. Я надеюсь, кто-то остановит вредителей, начнутся перемены к лучшему… Коль скоро в российских общенародных школах возникнут педагогические коллективы с преобладанием мужчин, то что-то сможет и поправиться.

Непременными для всех должны быть только восемь классов обучения. Для тех, кто желает получить высшее образование, пусть будут ещё два-три класса. Было бы в высшей степени целесообразно переименовать эти два-три класса и называть их не словом «школа», а каким-то совсем другим словом. Ну, допустим: подготовительные курсы. Допускаю какие-то совершенно другие названия, но, разумеется, они не должны быть английского происхождения, ибо вся английская терминология, вводимая нынче в русский язык, – это национальный позор России. Языки же греческий и латинский – это неисчерпаемый источник для новых терминов. Россия ведь часть Греко-Римской цивилизации, а не англосаксонской.

 

Для тех, кто не идёт на эти подготовительные курсы путь будут техникум или какое-либо училище. Кстати, слово «колледж» ни в коем случае не должно служить для обозначения какого-либо учебного заведения в России. В этом значении это слово должно быть официально запрещено!

И тут мне больше нечего сказать, и я перехожу к следующей теме.