43
Камера номер семь.
Лисицын лежит на полу, и на сей раз – гораздо дольше прежнего. Ему пришлось перелететь через табуретку и больно удариться головой об пол. Он не в силах подняться даже и тогда, когда дверь открывается и на пороге возникает молодой лейтенант – новый начальник караула.
Все, кроме Лисицына, мигом выстраиваются.
Кац командует губарям:
– Равняйсь! Смирно! – обращается к лейтенанту: – Товарищ лейтенант! В камере номер семь содержится восемь арестованных!..
Лейтенант не слушает.
– Что у вас тут происходит? – Увидав Лисицына, кое-как встающего с пола, кричит: – А это ещё что за мурло? Почему в строй не становишься?!
Злотников находится с ответом:
– Товарищ лейтенант! А он у нас припадочный! Сейчас у него как раз начинался приступ эпилепсии…
Лисицын, между тем, становится в строй.
– …Но вы помешали, и ему пришлось встать.
Лейтенант смотрит на Лисицына, у которого и в самом деле помутневшие глаза подкатываются куда-то кверху, и не знает – верить или не верить. И кричит молодым, неуверенным голосом:
– Молчать! – Поворачивается к Кацу. – Ты здесь старший по камере?
– Так точно! – отвечает Кац.
– Имей в виду: разбираться больше не стану! Если ещё раз услышу шум, – отвечать за всё будешь лично ты! Лично!
Хлопнув дверью, лейтенант уходит. Сопровождающий его ефрейтор запирает камеру.
Все молчат. Тихо расходятся по своим местам. Первым нарушает тишину Злотников:
– Много ты на себя берёшь в этой камере, Полуботок!
Полуботок мрачно усмехается в ответ.
– По твоей милости, мне могли срок добавить! – чуть не хнычет Кац.
– По моей милости? А мне показалось, что всё это затеял вон тот вонючий ублюдок, – Полуботок небрежно кивает на Лисицына.
Лисицын злобно скалится, что-то бормочет угрожающее.
А Злотников треплет Лисицына по голове и приговаривает:
– Ладно, ладно… Не сейчас… Потом разберётесь…
– А мне могли бы срок добавить! – продолжает Кац. – И всё из-за…
– Заткни пасть! – рычит Злотников.
Кац моментально выполняет директиву.
Злотников властным взором обводит всех присутствующих:
– Старшим по камере теперь будет вот этот пограничник! – И указует перстом на бедняжечку Принцева.
Всеобщее изумление.
Полуботок возражает:
– А почему, собственно, ты взял на себя право назначать? А то, может, проголосуем?
– Голосовать не будем. Ведь ты же сам видел, как я тогда, в учебной роте, держал в одной руке над головой штангу весом в сто двадцать килограмм. Подержи и ты так – вот тогда и будешь назначать старших по камере.
Молчание в ответ. Довод признан убедительным.
44
Камера номер семь.
Злотников достаёт бог весть откуда сигарету и спичку. Закуривает. Он стоит подальше от двери с её предательским глазком. Самодовольно лыбится.
Остальные семеро взирают на него – кто с восхищением, кто с преданностью, кто исподлобья.
Купая лицо в клубах табачного дыма, Злотников говорит:
– Удивляюсь, куда это смотрит старший по камере?
Кац подыгрывает ему:
– А я что? А я теперь не старший по камере! Вот так!
Лисицын злобно подхихикивает, с ненавистью глядя на Принцева, который ничевошеньки не понимает – по простоте душевной.
Табачный дым.
Белая стена с надписями:
1971, апрель – Вова Безручко, 8-я рота.
Вася Круголь, Малик Казимов, Коля Лопачук.
1-е января 1972! С новым годом всех!
Поразительно: матерных слов на стене – нет нигде.
45
Камера номер семь.
За дверью слышны шаги, голоса, хлопанье дверьми.
Кто-то где-то орёт: «Товарищ лейтенант! В камере номер шесть содержится!..»
Обитатели седьмой камеры спешно приводят себя в порядок, готовятся к проверке.
46
Дверь открывается.
На пороге – лейтенант.
Все мигом выстраиваются в одну шеренгу. Бурханов и Кац подталкивают Принцева: ну, дескать, давай! Докладывай! А Принцев растерялся и не знает, что и сказать.
Лейтенант смотрит на Каца.
– Ты здесь, что ли, старший по камере?
– Никак нет, товарищ лейтенант! Не я! – Указывает на Принцева. – Он!
– Ты? Ну, тогда и докладывай, если ты!
Принцев бормочет:
– А я не знаю, как докладывать!..
Лисицын тихохонько и злобненько повизгивает от восторга. Кац – чуть улыбается.
Положение критическое. Так просто такие дела на гауптвахте не кончаются. Это ведь что-то вроде бунта или сговора. И опять всех спасает Злотников:
– Давайте Я, товарищ лейтенант! – Смело выходит вперёд, ставит Принцева назад. – Я докладáть умею – не в первый раз сижу!
Лейтенант немного растерянно отвечает:
– Ну-ну, послушаем.
Злотников командует губарям по всей форме:
– Равняйсь! Смир-НО! – Только после этого обращается к лейтенанту: – Товарищ лейтенант! В камере номер семь содержится восемь арестованных! Докладывает временно исполняющий обязанности старшего по камере рядовой Злотников!
– Жалобы, претензии – имеются?
– Никак нет! – рявкает Злотников единственно возможный ответ.
Лейтенант берёт из рук ефрейтора журнал.
– Слушай вечернюю поверку! Рядовой Злотников?
– Я! – лихо отвечает Злотников.
– Рядовой Косов?
– Я!
– Рядовой Лисицын?
– Я!
– Рядовой Кац?
– Я!
– Рядовой Бурханов?
– Я!
– Рядовой Аркадьев?
– Я!
– Рядовой Полуботок?
– Я!
– Рядовой Принцев?
– Здесь!
Не веря своим ушам, лейтенант переспрашивает:
– Что ты сказал???
Принцев охотно поясняет:
– Я говорю, что, значит, здесь я. Тут… Вот он я, значит…
Все смеются.
– Отставить смех! Положено говорить: «Я!» Понял? Повтори: «Я!»
Принцев обиженно повторяет за лейтенантом:
– Я!
Лейтенант ещё раз оглядывает присутствующих.
– Всё верно. Все на месте. – Поворачивается к Злотникову: – Вольно!
Таков порядок: вышестоящий командир не имеет права отдавать приказание подчинённым через голову промежуточного, более маленького командира, каковым в данном случае является Злотников, временно взявший на себя обязанность командовать камерой номер семь.
Злотников передаёт приказ губарям:
– Вольно!
Все выполняют полученный приказ – расслабляются.
А лейтенант тем временем принюхивается:
– Что-то мне кажется, что у вас тут табачным дымком попахивает, а?
– Так точно, товарищ лейтенант! – охотно отвечает Злотников. – Это я курил!
– Ты? Ну а ежели я тебе за это срок добавлю?
– Добавьте. Но ведь это всё будет бездоказательно. Вот вы застаньте меня за курением или обыщите меня да найдите при мне курево, вот тогда и продлевайте мне срок. Ну а так-то, если без доказательств – так-то любой может.
– Ну а ежели я тебя обыщу?
– Пожалуйста. И вот что я вам скажу: курево спрятано у меня в одёже, но вы ничего не найдёте!
Лейтенанту надоедает эта комедия, и он приказывает ефрейтору и рядовому из охраны:
– Осмотрите его одежду! – Стараясь казаться резким, бросает Злотникову: – Раздевайся!
С явным удовольствием Злотников отвечает:
– Это мы запросто.
И выполняет приказ.
И вот: в одних трусах он стоит на холодном цементном полу и наслаждается произведённым эффектом…
Во-первых, это совершенно невероятная грудная клетка, железобетонная мускулатура, чугунная шея, сросшаяся со спиною самым безобразным образом, короткие кривые ноги с уродливыми ступнями, презирающими холод; а во-вторых, это татуировка, которой необходимо уделить особое внимание.
Грудь. Она посвящена общественно-политической тематике: посерёдке – кремлёвская башня, а по бокам – Ленин и Сталин; оба в профиль и оба сурово смотрят друг на друга.
Левая рука – тематика морская: роза ветров, русалка с длинными, топорно сработанными грудями, якорь.
Правая рука – это заметки из семейной жизни: «Не забуду мать родную», «Отец, ты спишь, а я страдаю», солнце, восходящее над морскими волнами, а ниже – дата прихода в эту жизнь: 1950.
Спина – взаимоотношения полов: голая баба замахивается ножом на голого мужика.
А на ногах – предостережение:
НЕ ТРОНЬ – ОНИ УСТАЛИ!
47
Восхищённая публика
рассматривает уникальный экспонат, кто-то полушёпотом читает надписи, комментирует рисунки.
Злотников начинает двигать мускулами спины, и, к восторгу зрителей, вся картина приходит в движенье: баба и впрямь вроде бы как замахивается кинжалом, а мужик – шевелится, навроде бы как увёртывается от удара!
– Это ещё что! – кричит Злотников. – У меня под трусами – ещё и не такое! – Слегка приспускает заднюю часть трусов и показывает арестантам, стоящим позади него. – Ну? Как?
– Ох, ничо себе! – изумляется Бурханов.
Другие тоже поражены до крайности, но более всех – Полуботок.
– Кто ж тебя так изрисовал? Ведь в начале службы у тебя ничего этого не было!
Рядовой и ефрейтор, между тем, почтительно и с опаскою приступают к обыску вещей Злотникова.
– Ищите! Ищите! И вы у меня ничего не сможете найти!
48
Камера номер семь.
Злотников спокойно одевается, застёгивает последние пуговицы.
– Да-а-а, – разочарованно говорит лейтенант. – И в самом деле – ничего нету. – Обращается к рядовому и ефрейтору: – Пойдёмте, ребята. Это он специально устроил, чтобы показать всем свои картинки.
Лейтенант и двое его солдат покидают камеру.
Злотников провожает их насмешливым взглядом.
Дверь захлопывается.
Ключ проворачивается.
И – шаги.
49
Коридор гауптвахты.
– Помойте руки после этой мерзости! – раздражённо говорит лейтенант.
Ефрейтор отвечает:
– Да, товарищ лейтенант! Конечно! – и намеренно отстаёт от офицера, придерживает рядового; шепчет тому: – Здорово! Правда? Баба ножиком замахивается на мужика!
Рядовой шепчет в ответ:
– Да, классно сделано! Клёво!
Ефрейтор продолжает мечтательным шепотком:
– А я себе – то же самое забацаю. Приеду домой – все девки ахнут, как на пляж выйду!
Видение: летний день на песчаном берегу речки. По ту и по эту сторону воды – деревенский среднерусский пейзаж с деревянными домиками, с ёлочками-сосенками и с трактором. Наш ефрейтор уже в штатском; неспешно раздевается. На глазах у потрясённых деревенских девушек медленно заходит в воду. На его теле со всех его сторон – всё то же самое, что было у Злотникова.
Сквозь видение слышится голос ефрейтора:
– У нас в посёлке такого ещё никто не видал!
Видение тает, и снова – коридор гауптвахты.
50
Камера номер семь.
Злотников уже оделся, но он всё ещё на сцене, всё ещё купается в лучах прожекторов, всё ещё вдыхает аромат бурных аплодисментов и фанфар.
Гибрид Чингисхана и древнерусского богатыря: узкие раскосые глаза с ярко-голубыми огоньками, широкоскулое лицо с щетиною светлых волос.
И действительно – все взоры обращены к нему одному.
Этак обыденно он достаёт откуда-то из неприличных участков одежды – окурок и спичку!
Чиркает спичкою о стену!!
Закуривает!!!
Под неистовое, переходящее в овацию молчание присутствующих, – КУРИТ!
Жмурясь в табачном дыму своими и без того узкими глазами, он говорит:
– А куда смотрит старший по камере? Ведь курить-то на губвахте – запрещено!
51
Коридор гауптвахты. Время – около одиннадцати вечера.
Лейтенант и ефрейтор отпирают все камеры подряд, оповещая арестантов о том, что приближается отбой.
Голоса, стук, гул, шаги, приказы…
Солдаты идут в каптёрку, что в конце коридора, и выносят оттуда каждый по два предмета: доску для спанья и железную подставку для этой доски.
Доска называется «вертолёт», а подставка – «козёл». Запомним это. Это очень важно для нашего повествования.
И от арестантов, и от офицера то и дело слышится одно и то же слово: «ОТБОЙ!»
52
Камера номер семь.
Восемь положенных в один ряд табуреток, восемь «козлов», поставленных в ряд параллельный. Оба ряда соединены перемычками в виде «вертолётов». И всё – впритык друг к другу: и «козлы», и табуретки, и «вертолёты», а позже – и люди. Когда лягут.
«Козлы» – в головах, табуретки в ногах. Табуретки лежат таким образом, что обращены своими плоскостями в сторону внешней стены. Более высокие «козлы» должны быть обращены в сторону той стены, за которою коридор.
Таков порядок.
Стол отодвинут в угол, и свободного места в камере больше нет.
Арестанты сняли сапоги и легли на свои «постели».
Зимняя шапка им – вместо подушки, а шинель – она и матрас, и одеяло, и простыня одновременно: хочешь под себя стели, а хочешь, укрывайся сверху.
В камеру заглядывает лейтенант.
– Кто взял лишнюю шинель? Там одному арестованному шинели не досталось!
За всех почему-то отвечает Бурханов:
– У нас – всё по-честному, товарищ лейтенант.
Лейтенант пересчитывает пальцем шинели, бубня себе под нос числительные от одного до восьми: «…семь, восемь… Все на месте… Куда же шинель делась?» Захлопывает и запирает дверь.
А Принцев спрашивает шёпотом:
– Скоро они там свет выключат?
– Да ты на губвахту попал или в санаторию? – смеётся в ответ Бурханов.
Злотников вставляет:
– Он в гостинице! У него – номер-люкс!
Полуботок терпеливо поясняет Принцеву:
– Понимаешь: на гауптвахте свет по ночам не выключают. Так – по Уставу.
Арестанты вертятся, пытаясь найти более-менее подходящее положение, в котором можно было бы уснуть.
Принцев шепчет Полуботку:
– Эй! Ты ещё не спишь? А почему эти доски называются «вертолётами»?
Тот отвечает:
– От слов «вертеться» и «лететь вниз», если вся эта конструкция рухнет.
53
Камера номер семь. Все спят.
Но нет, не совсем! Вот Лисицын привстаёт на своём месте и извлекает из-под стола свёрнутую шинель. Ту самую. И укрывается ею. Так-то оно удобнее: одна шинель сверху, другая шинель – снизу. Жить можно и на гауптвахте. Надо только – умеючи!
54
Все камеры всей гауптвахты. Ночь.
Все спят. И далеко не во всех камерах доски лежат впритык. В одиночках – так там и вовсе одинокий «вертолёт» у стены, об которую нельзя пачкаться, и одинокий арестант, вытянувшийся в струнку – не дай бог начнёт во сне вертеться, вот как раз и совершит свой полёт с доски на пол.
А один такой бедолага спит без шинели. Не досталось ему почему-то. А он от холода ведь даже и калачиком свернуться не может.
ВТОРЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ
1
Камера номер семь. Время – шесть утра.
Дверь камеры открывается. Звучит команда: «Подъём!»
Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы – бессмысленные, бессловесные.
Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: «Подъём!», «Подъём!»
«Козлы» и «вертолёты» отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря – «козёл» в одной руке, а «вертолёт» – под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.
Звучит голос лейтенанта: «Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!»
2
Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.
Арестанты работают – чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.
Чей-то дряблый голосишко жалуется:
– Ну и ну, ребята! Сколько снегу навалило за ночь! А мы-то уж думали, что весна совсем уж наступила!
Форма одежды такая: шапки, шинели без ремней, рукавицы, выданные на время работы.
А на высокой веранде соседнего дома, там, за забором, вспыхивает свет. И девушка торопливо спускается по лестнице во двор, а её мать высовывается из-за двери и кричит дочери вдогонку что-то вроде: «Не забудь чего-то там!» или «Смотри, не опоздай на работу!» – губарям не слышно, им только видно.
То там, то здесь вспыхивает свет. Просыпаются окна с уютными занавесочками и люстрами, просыпаются дома, уходят в темноту тёмные силуэты простых советских тружеников. Нормальные люди встают с нормальных постелей, одеваются в нормальную одежду и идут на нормальную работу!
Там, в том сказочном царстве, всё нормально!
3
Двор комендатуры. Утренние сумерки.
Теперь губари работают здесь.
Возле ворот маячит часовой со штыком на карабине.
4
Улица Чернышевского. Тротуар возле входа во двор комендатуры. Уже светло.
Губари очищают от снега подступы к воротам.
Тут же – часовой с карабином и случайные прохожие. А вдали виднеется плакат насчёт производства обуви.
Ещё только утро, а все уже смертельно устали.
5
Двор комендатуры. Уже совсем светло.
Арестанты выстроились вдоль забора и ждут, когда их распределят по машинам. Форма одежды: шапки, шинели, РЕМНИ (заметим это!), рукавиц нет ни у кого.
Начальник гауптвахты старший, лейтенант Ляшкевич, и начальник караула – вчерашний молодой лейтенантик, торчат перед строем, держа в руках листки с разнарядками на работу.
Арестанты стоят усталые, подавленные, ничего не соображающие, но чётко выполняющие любые команды.
Ляшкевич говорит:
– Эту группу бандитов отправим пешком, тут не очень далеко… так-так… Из этого списка – всех на автобусе доставить на овощную базу… А вот этих бандюг пошлём в войсковую часть номер… (шум мотора заглушает последующие слова начальника гауптвахты).
А губари стоят вдоль забора и терпеливо (а разве можно иначе?) ждут своей участи.
6
Полуботок, Принцев, Косов
и ещё трое стройбатовцев из других камер садятся в машину, именуемую в народе «чёрным вороном».
Охранника с голубыми погонами проглатывает та же самая птица.
Водитель машины – рядовой из конвойного полка; его прислали сюда по разнарядке начальника гарнизона. Он привычно и равнодушно запирает за конвоиром дверь – с помощью специальной приставной ручки, после чего отсоединяет эту ручку и прячет её у себя в кармане, как ключ. Таков порядок. Затем он садится в кабину и едет по просторам большого и мрачного города, что стоит на трёх красивых реках. В кабине у него играет транзисторный приёмник, а на дверце бардачка красуется надпись: «Счастливого пути!»
7
Где-то в городе.
Шофёр выходит из кабины. Достаёт из кармана дверную ручку и, приставив её к двери, за окошком которой виден охранник, выпускает на свободу всех пассажиров – охранника и шестерых губарей.
У шофёра и у рядового Полуботка – одинаковые красные погоны и петлицы. На погонах у них – буквы «ВВ» – Внутренние Войска.
8
Откуда-то появляется замухрышистого вида прапорщик.
Старый, пропитый и в валенках.
– Значится так, ребяты: вон от того угла улицы и вот аж до этих вот пор – чтобы тротуар был весь очищён от снежного покрова. Лопаты и рукавицы сейчас выдам. Усекли?
9
Улица перед войсковою частью.
Арестанты очищают от снега отрезок тротуара, закреплённый городскими властями за военным учреждением.
Часовой прохаживается неподалёку. Карабин и штык.
А губари работают, работают…
10
Маленькая передышка.
Принцев и Полуботок стоят несколько отдельно ото всех.
– Смотри, какая погода выдалась! – восторженно говорит Принцев. – Солнце, весна!.. Хорошо, хоть разрешили нам взять с собой ремни, а то ж, если бы без ремней, были бы мы сейчас похожи на каких-нибудь чуть ли не арестантов, что ли… – сказав эту чушь, он смеётся счастливым, юным смехом.
Полуботок протрезвляет его:
– Ремни у нас – потому, что так по Уставу положено. Если на виду у гражданского населения, то непременно, чтоб с ремнями. Чтоб не возбуждать общественного мнения. А гражданское население, глянь-ка, оно всё видит и всё понимает. Часовой-то – он НАС охраняет, и это каждому прохожему ясно.
И точно: прохожие всё видят и всё понимают. Из-за того губари и стараются почаще смотреть под ноги, а не по сторонам. Стыдно. Ох, как стыдно!
11
Появляется Замухрышка
и переводит губарей с улицы во двор войсковой части.
И вот уже – огромный плац, по краям которого расположены склады, гаражи, мастерские, контейнеры. Несколько десятков грузовиков, бронетранспортёров и прочих машин. Всё – новенькое, всё в отличном состоянии, включая и снегоуборочную технику. Большой пятиэтажный дом – штаб войсковой части. И всё. Кругом – ни души.
Полуботок спрашивает Косова:
– Куда это мы попали?
– Законсервированная войсковая часть. На случай войны. Своих солдат у них нету, у них тут только штаб с офицерами, а офицеры не будут же снег очищать. Они там по кабинетам сидят и бумаги пишут…
Часовой кричит:
– А ну хватит болтать! Если не успеете всё очистить, мне за вас влетит! Самого на губвахту посодют из-за вас! Гляньте, сколько тут работы!
Косов отвечает:
– Успеем, браток, не бойся!
12
Огромный двор законсервированной войсковой части.
Вся честна компания убирает снег. Чья-то лопата весело прохаживается по длиннющим сосулькам, свисающим с крыши гаража; сосульки звенят и сверкают; сверкает на солнце и штык часового, искрится снег, а уж про капель и говорить нечего – чего только она не вытворяет: и сияет, и переливается всеми цветами радуги, и бултыхается в прозрачные лужи, и попадает за шиворот…
13
Принцев, которого всё время тянет быть с Полуботком, почти счастлив:
весна, солнце, молодость, надежды, предчувствия…
Опираясь на лопату, он и говорит:
– А всё-таки, жизнь прекрасна, правда же?
– Конечно, – отвечает Полуботок. – А кто сказал, что это не так?
– Я сам так говорил. Когда на гауптвахту попал… А теперь я так уже не думаю. Знаешь, оно ничего, что мы на гауптвахте. Ведь и на гауптвахте жить всё равно нужно. Жить, а не прозябать.
– Как ты сказал: нужно или можно?
Принцев не отвечает. Улыбаясь чему-то своему, говорит:
– Весна!.. И вот ведь взять хотя бы и меня… Я пришёл – ну ведь никому же не известный паренёк! – а меня вот взяли, да и выбрали старшим по камере, – сказав это, он улыбается – чисто, ласково, по-весеннему.
Полуботок с интересом смотрит на него.
– Тебя как зовут-то?
– Сергей! – По-матерински нежно повторяет: Сергуня, Серый, Серенький… А затем с вежливым интересом спрашивает: – А тебя?
– А меня – Владимир! Послушай, Сергей, я не знаю, где ты вырос, где ты учился жизни, где и как служишь… Но я хочу просветить тебя: старший по камере – это козёл отпущения. В случае чего, виноватым всегда считается ОН. ЕМУ положено отвечать за всё происходящее в камере, и потом: с чего ты взял, что тебя ВЫБРАЛИ на этот пост?
– Как же… А коллектив?
– Никакой коллектив тебя не выбирал. Тебя НАЗНАЧИЛ Злотников. По праву сильнейшего в камере человека.
– Ну, вот же! Самый сильный – а такое доверие мне оказал! И ведь заметил же меня, и выдвинул, и назначил!
Полуботок посмеивается и ничего не отвечает.
Оба продолжают работать.
14
Крыша гаража.
Полуботок и Принцев сбрасывают с неё сугробы снега. Часовой где-то далеко, а здесь, перед ними, – городская улица, гражданская жизнь, опять же – весна. А вон – так даже и девушки идут! Настоящие, живые, весенние девушки!
Принцев кричит:
– Смотри! Смотри! Какие красавицы! – Шлёт им воздушный поцелуй. – Я таких ещё никогда не видел! – От восторга у него слёзы наворачиваются на глаза. – И ведь они не знают, что мы с тобою арестованные! Мы ведь с ремнями, а часового они не видят! Мы совсем как настоящие солдаты! Правда же?
15
Крыша гаража.
Полуботок и Принцев кидают снежки куда-то вниз, на улицу. Обоим весело, но они вовремя замечают капитана, вышедшего из здания штаба части.
Капитан приближается к ним.
– Увидел! – ужасается Принцев. – Ой! Что теперь со мной будет! Ведь продлят же срок!
Капитан, который на самом деле только то и увидел, что эти двое солдат работают ближе, чем все остальные, подходит к гаражу.
Самым учтивым и канцелярским голосом он говорит:
– Товарищи солдаты, мне нужен один из вас. Спуститесь, пожалуйста, кто-нибудь.
Принцев стоит к капитану ближе, чем Полуботок, но он так побледнел и растерялся, что Полуботок решает взять всю ответственность на себя и спрыгивает с крыши в мягкий сугроб и предстаёт перед капитаном.
– Товарищ рядовой! – спрашивает капитан. – Вы не боитесь покойников?
– Никак нет, товарищ капитан! Чего их бояться?
– В таком случае, следуйте за мною!
Капитан подводит Полуботка к стене дома и указует туда, где в кирпичном углублении тоскует решётчатое окошко с грязными разбитыми стёклами.
– Там, на дне, – дохлая кошка. Извлеките её оттуда и перебросьте в мусорный ящик. А то ведь здесь у нас – штаб, всё-таки.
Полуботок спускается в яму, поддевает кошку лопатою и выбрасывает дохлятину наружу. Капитан поспешно возвращается в штаб – подальше от неэстетичных кошек. Полуботок, выбравшись наверх, снова поддевает кошку лопатой. Подбрасывает кошку высоко в голубое солнечное небо и весело кричит:
– Эх, покойница!
16
Двор гауптвахты.
Арестанты – в шинелях и с ремнями – выстроились перед старшим лейтенантом Ляшкевичем.
– Поработали неплохо, – Ляшкевич потрясает в воздухе пачкою разнарядок. – Отзывы о качестве выполненной работы – положительные во всех ведомостях. Итак, бандиты, кому из вас сегодня освобождаться, – шаг вперёд!
Несколько солдат, и в их числе Лисицын, делают один шаг вперёд.
Ляшкевич говорит одному из них:
– Расскажи-ка мне, – задумывается. – А впрочем – не надо! Всех отпускаю! Через десять минут подойдёте к моему кабинету, я вам оформлю освобождение. А пока: всем разойтись!
17
Коридор гауптвахты. Небольшая очередь перед кабинетом Ляшкевича.
Из кабинета выходит освободившийся солдат. Подходит к шкафчикам и, открыв дверцу нужного отделения, забирает оттуда свой «джентльменский набор» – полотенце, зубную щётку, тюбик пасты и прочие вещи в том же духе, без которых на гауптвахту принимают арестованных лишь в самых крайних случаях. Всё это наш солдат заворачивает в газету, со счастливым лицом прощается с губарями и удаляется в сопровождении присланного за ним прапорщика.
Кабинет покидает другой солдат – и с ним происходит всё то же самое и всё так же…
Третий солдат…
18
Кабинет начальника гауптвахты.
Входит Лисицын. Останавливается в дверях, почтительно ждёт.
Ляшкевич поднимает голову над столом.
– Итак, как мы и договорились, ты – последний?
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
Ляшкевич подписывает записку об арестовании.
– И рад бы тебя подержать подольше, но – закон есть закон, – оглядывается на портрет Ленина. – Больше двадцати восьми суток – увы! – держать не имею права!
Лисицын кивает, улыбается, и тоже оглядывается на тот же портрет – вроде как с благодарностью, а в глазах – мольба, страх, нетерпение.
Ляшкевич вручает ему записку об арестовании.
Свершилось!
Улыбаясь одними губами, Ляшкевич говорит:
– Ну, что ж, иди, забирай свой «джентльменский набор».
– Есть!.. Да!.. Так точно!..
19
Коридор гауптвахты перед кабинетом.
Лисицын роется в шкафчике, собирая свои вещи. Почуяв на своём затылке страшный и пристальный взгляд Ляшкевича, бледнеет и съёживается.
– Ты там чужого случайно не прихватил?
Дрожащим голоском, боясь оглянуться, Лисицын лепечет:
– Да чтоб я – чужое?.. Да я – никогда!..
А глазки у него – крысьи. И ротик – гаденький, слюнявый.
20
Двор гауптвахты.
Лисицын с пакетом под мышкою стоит перед Ляшкевичем.
– В батальон пойдёшь сам. Я не стал звонить, вызывать для тебя специальных сопровождающих. Думаю, тебе они сегодня не понадобятся.
– Да… Так точно!..
Совершенно небрежно Ляшкевич говорит:
– Я там у тебя в записке об арестовании нечаянно ошибся. И твоё освобождение оформил вчерашним днём. Ну, да это мелочи. Просто получается, будто бы ты пробыл на гауптвахте не двадцать восемь суток, а двадцать семь.
Ляшкевич сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: «Где ты шлялся целые сутки?» Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там… Там – бабы!
Ляшкевич выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там – волшебное царство голых баб!
– Ну, вот ты и свободен, – говорит Ляшкевич.
– Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!
– Ну, что, давай закурим на прощанье?
– Да… Нет… Э-э-э… Давайте, товарищ старший лейтенант!
Ляшкевич улыбается одними губами.
Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.
– А погодка-то – какая прелестная! – говорит Ляшкевич. – Весна! Пора любви и грусти нежной!
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
Оба стоят рядом и курят.
А рядом, на заборе – табличка, запрещающая как раз именно это самое и как раз в этом самом месте.
Один курит спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой – чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним…
Немного покурив, Ляшкевич бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.
Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб – они клубятся и расплываются в воздухе.
– Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры – запрещено? Вот и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.
И точно – текст.
Табличка, приколоченная к деревянному забору.
– Да я уже читал… Да я и сам удивлялся… Но ведь вы же сами мне дали… Сказали: кури…
– Вот как? – Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. – Я?? Сам???
Лисицын стоит бледный, жалкий.
– Это для меня новость…
Адская тишина. Многообещающая.
– Так вот что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!
– Но ведь меня нельзя… Нельзя больше двадцати восьми суток… Закон есть такой…
– Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему, ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и – заметил.
Страшный взгляд немигающих глаз. Страшная улыбка.
– Ты арестован! Пошёл назад!
21
Камера номер семь.
В двери проворачивается ключ. Все разом вскакивают и выстраиваются.
Дверь распахивается.
На пороге – старший и страшный лейтенант Ляшкевич.
Принцев командует губарям:
– Равняйсь! Смирно! – повернувшись к Ляшкевичу: – Товарищ старший лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!
Ляшкевич приказывает Принцеву:
– Вольно!
Принцев передаёт приказ своим подчинённым:
– Вольно!
Никто и не думает выполнять эту команду – все продолжают стоять по стойке «Смирно!» и почти не дышат.
Ляшкевич усмехается:
– Бандиты, вы почему не подчиняетесь приказу старшего по камере? – Иронически разглядывает Принцева, видя его всего насквозь. – Пограничника. Стража наших священных рубежей? Ведь он же дал вам приказ: «Вольно!» Это что – неповиновение? Бунт?
Все немного расслабляются. У некоторых на лице возникает нечто вроде нервной и бледной улыбки.
– Претензии к условиям содержания имеются?
– Никак нет, товарищ старший лейтенант! – отвечает за всех рядовой Принцев.
– В столовой – нормы питания соблюдаются?
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
– В помещениях – санитарно-гигиенические условия соответствуют существующим требованиям?
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
– Обращение караула с арестованными – вежливое?
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
И вот, поймав именно этот момент, Ляшкевич и выволакивает за шиворот откуда-то из-за двери обмякшую фигуру Лисицына и вталкивает её в камеру, подпихивая коленом под зад.
– К вам пополнение! И – ОЧЕНЬ надолго!
Дверь захлопывается.
Ключ проворачивается.
Шаги удаляются.
И – тишина. Ох, и тишина-а-а!
В камере номер семь теперь снова содержится восемь арестованных!
22
Камера номер семь.
Некоторое время все потрясённо молчат.
Лисицын стоит – убитый горем, без ремня, штаны обвисли, глаза смотрят в пол.
И вдруг камера содрогается от хохота. Причём громче всех ржёт Злотников.
– Вернулся! Вернулся! – орёт он. – Он тебя продержит ещё двадцать восемь суток!.. Он так уже делал раньше с одним таким же идиотом, как ты!!!
Бурханов хохочет взахлёб:
– Сексуальный маньяк! Сексуальный маньяк!!
А Злотников продолжает:
– А двадцать восемь плюс двадцать восемь – это будет пятьдесят шесть! Пятьдесят шесть суток на губе!
23
Камера номер семь.
Оживление помаленьку идёт на убыль. Смех всё ещё продолжается, но уже не с такою силой.
Косов размазывает слёзы по лицу и, почти рыдая, говорит:
– Да, наш Ляшкевич любит пошутить! Пятьдесят шесть суток! – Весь так и сотрясается от хохота. – После это можно попасть или на кладбище, или в сумасшедший дом…
– Да никуда я не попаду, – огрызается Лисицын. – И никакие не пятьдесят шесть… И не двадцать восемь! Он мне всего трое суток дал за курение в неположенном месте.
Камера просто рыдает от хохота.
Злотников сквозь слёзы спрашивает:
– А кто ж тебя, идиота, заставлял курить в неположенном месте?
Лисицын бурчит:
– Да он же сам – Ляшкевич!
Злотников спрашивает сквозь смех:
– Он на тебя пистолет наставил и приказал под угрозой расстрела курить?
Видение: Ляшкевич с выпученными от ненависти глазами приставляет пистолет ко лбу Лисицына и злобно суёт ему в рот зажжённую сигарету – мол, кури, сволочь, пока не пристрелил! Тот пожимает плечами и подчиняется грубому насилию: курит. А рядом – та самая табличка.
Видение рассеивается, и Лисицын растерянно лепечет:
– Да просто он дал мне закурить и всё…
Хохот не смолкает. А Косов сквозь смех говорит почему-то с грустью в голосе:
– А всё ж таки, ребята, нету на свете справедливости… Нету! Всё этому гадёнышу сходит с рук: и воровал, и насильничал, и друзей предавал, и такое делал, что и языком не выговорить, а ему – пятьдесят шесть суток. Всего-навсего. Вместо расстрела. Да, наш Ляшкевич молодец – сделал всё, что мог… Хороший мужик он у нас всё-таки. Дай бог ему здоровья…
Злотников возражает со знанием дела:
– Ну, ты не очень-то хвали нашего Ляшкевича. Ясное дело, что это ему командир батальона позвонил и сам же и попросил попридержать нашего придурка.
Косов охотно соглашается:
– Это понятно, но всё равно – Ляшкевич здорово придавил этого гадёныша!
– И чего-то это я гадёныш? – возмущается Лисицын.
– А то кто же ты ещё, если не гадёныш? Ведь вы, ребята, даже и не представляете, за что на самом деле эту суку посадили на губвахту…
– Ну, ты, заткнись! – кричит Лисицын.
– В записке об арестовании написано одно, а на самом-то деле было совсем другое. Просто наше батальонное начальство побоялось лишний шум поднимать. У них ведь отчётность, а её портить нельзя.
– Да что он натворил? – спрашивает Бурханов.
Лисицын кричит:
– Ничего я не творил! Заткнитесь вы все!
Косов продолжает:
– И рассказывать не хочется. Тошно. И что особенно обидно, ребята: мы ведь с ним вместе призывались, из одного района мы с ним. Его деревня от моей – где-то в двадцати километрах находится. И служим в одном взводе. – Приходя в состояние крайнего волнения, Косов продолжает: – И национальность у нас одна – я чуваш, и он чуваш! И ведь люди, глядя на него, могут подумать, что и весь наш народ такой же! А ведь мы, чуваши, совсем не такие! – Поворачивается к Лисицыну и с ненавистью добавляет: – А тебя, мудака, всё равно когда-нибудь повесят за одно место. Нарвёшься ты когда-нибудь на таких людей!
– Не нарвусь!
В камере наступает тягостное молчание. Полуботок долго и пристально изучает мерзкую мордочку, усмехается каким-то своим мыслям, а потом и говорит:
– А что, ребята, давайте-ка мы эту сексуальную крысу назначим старшим по камере? – поочерёдно оглядывает всех присутствующих.
– Идея хорошая! – соглашается Косов.
– Так его, гада! – кричит Бурханов.
– Правильно! – подаёт голос Аркадьев.
– В общем-то, можно, – говорит Кац.
А Принцев ничего не говорит – вроде бы как обиделся даже.
Остаётся Злотников. Что скажет он? Все взоры обращены к нему.
– Нет, – говорит он, наконец, своё слово.
– Почему – нет? – спрашивает Полуботок.
– Старшим по камере останется пограничник. Пусть он и отдувается за всех – такого не жалко! А Лисицына я вам в обиду не дам. Поняли все?
24
Двор гарнизонного госпиталя.
Зелёный микроавтобус с красным крестом на боку, врачи в белых халатах и в военных брюках – курят, стоя на крыльце. Губари чистят снег теперь уже здесь. Они устали, но работать-то надо – проклятого снега выпало чересчур много, и кто-то же должен его убирать…
25
Какой-то военный склад.
Губари носят тяжести…
26
Двор гауптвахты. Вечер.
Несколько арестантов без шинелей, без шапок и без ремней топчутся возле туалета в ожидании своей очереди. Часовой, который вывел их, – тоже без шинели, но в шапке и при карабине, не говоря уже о ремне. Он стоит несколько в стороне и тихо болтает с другим караульщиком – тем, который в шинели и стережёт деревянный грибок с надписью «ТУЛУП».
Кто-то выходит из кабинок туалета, кто-то заходит в них, не закрывая за собою дверей, кто-то бормочет: «Ну вот, скоро спать будем… » Один из стоящих в ожидании своей очереди советует сидящему: «Давай вылазь уже! Я тоже хочу» А кто-то с наслаждением смотрит на этот весенний мир и на свободу там, за забором; теплом и уютом светятся окна и окошки родной гауптвахты, и окна окрестных домов – тоже. А вон, кстати, и та самая девушка, что сегодня утром уходила на работу; сейчас она возвращается – поднимается по лестнице, и застеклённая веранда вспыхивает ярким светом, и солдаты видят силуэт девушки за занавескою, и всё кажется прекрасным, невообразимо прекрасным.
– Наконец-то весна пришла! – громко говорит кто-то.
И светятся домашним теплом и покоем окна жилых домов с гардинами, люстрами и с голубыми огоньками телевизоров; и откуда-то доносится музыка; а здесь, на гауптвахте, ласково поблёскивает гильза, которая висит возле такой доброй и отзывчивой надписи: «ТУЛУП»…
И вдруг в эту идиллическую картину мирного быта простых советских губарей вторгается нечто чуждое и инородное – часовой открывает калитку, и патруль втаскивает упирающегося сверхсрочника с погонами старшего сержанта и с мордой, вместо обыкновенного человеческого лица. Причём Мордатый, продолжая мысль, начатую, видимо, где-то вдалеке от гауптвахты, сразу же ставит всех в известность о том, что
И снег, и ветер,
и звёзд ночной полёт.
Меня моё сердце
в тревожную даль зовёт!
Пьяную тушу проталкивают дальше, но она упирается, брыкается, а затем хватает в свои объятья столб с надписью «ТУЛУП» и, продолжая знаменитую «Песню о тревожной молодости», делает следующую заявочку:
Готовься к великой цели,
а слава тебя найдёт!
Его толкают, пихают, отрывают, но он продолжает прерванный концерт и героически хватается и держится за столб своими мощными ручищами.
Надпись «ТУЛУП», между тем, заметно перекашивается и остаётся в таком положении вплоть до самого конца нашего повествования, а, может быть, и дольше.
Но вот к Мордатому подходит Злотников и делает нечто, мягко выражаясь, не входящее в обязанности арестованных, содержащихся на гауптвахте: без малейшего усилия он отрывает Мордатого от столба, заводит ему руки за спину и хорошим пинком посылает вперёд, по направлению к двери гауптвахты. Совершив перелёт, Мордатый падает мордой вниз и лежит без движений и без звуков. Один погон у него почти оторвался и болтается на ниточке, шапка слетела с головы. Солдаты из патруля относятся к полученной незаконной помощи с явным одобрением. Они подхватывают Мордатого и уносят на гауптвахту.
27
Камера номер семь. Ночь.
Арестанты спят, а откуда-то из глубины здания доносятся дикие стенания Мордатого:
– Откройте! Отоприте!..
Арестанты шевелятся, просыпаются.
– Ну не даёт спать, – шепчет Полуботок. – Не даёт.
– Вот же дурак, – бормочет Косов.
28
Другие камеры гауптвахты.
То там, то здесь просыпаются губари. Некоторые встают со своих «постелей» и кричат в глазки своих дверей:
– Эй, ты там! Паскуда! Заткнись, падла!
– Заглохни!..
– Закрой пасть!..
– Ну, мы тебе ещё покажем!..
29
Камера номер три, одиночная.
Мордатый бесится, его рожа перекошена от ненависти. Он орёт, и его кулаки и ноги что есть силы лупят по двери – надёжной, крепкой, советской двери, которую сокрушить может только железо.
– Откройте! Я вас всех сейчас буду убивать! Всех!!! Я вас всех ненавижу!!!
Ненадолго он делает передышку – надо же отдышаться после такого извержения энергии, – и вот, только сейчас до его сознания и слуха явственно доходят крики возмущённых губарей из едва ли не всех камер всей гауптвахты. Сплошное «мать-перемать!»… Трудно описать, какое впечатление это производит на Мордатого, человека властолюбивого, самовлюблённого, капризного. Откровенные выражения солдат приводят его в состояние безграничной ярости. Обезумев, он бросается на дверь, видимо, с целью сокрушить её. Раздаётся грохот. Дверь выдерживает, а сверхсрочник отлетает от неё, и падает на пол, и молотит его кулаками (цементный-то пол!), и кричит:
– Всех ненавижу! Всех буду убивать! Убивать!
Дверь распахивается. Мордатый вскакивает и бросается вон из камеры. И тут – весь хмель пропадает разом: в грудь ему упираются два штыка; Мордатый пятится к стенке, а между тем, появляется ещё и третий штык.
Входит офицер. Сонным, будничным голосом говорит:
– Чего орёшь, скотина пьяная? Всю гауптвахту перебудил. Не двигаться! Проткнём насквозь!
Мордатый стоит, прижатый к стене острым железом, и не шевелится. А офицер обводит камеру взором. Если не считать людей, то в ней абсолютно пусто.
– Никакой мебели ему не выдавать! Ни «вертолёта», ни табуретки. В туалет не выпускать до утра.
ТРЕТЬИ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ
1
Коридор гауптвахты. Утро, часов шесть с минутами.
Губари выносят из своих камер «вертолёты» и «козлы» и затаскивают их в каптёрку.
– Во зверюга! Аж только под утро успокоился!
– Так и не дал поспать!
– Ну, мразь, получишь ты от нас!
Не сговариваясь, все подходят к камере номер три, по очереди кричат в глазок что-нибудь оскорбительное:
– Гад! Я тебе сделаю плоскостопие черепа!
– Я тебе задницу наизнанку выверну!
Часовые не возражают.
Каждый из кричащих заглядывает в глазок и видит в нём: сверхсрочник – мрачный, тяжёлый – забился в угол и сидит на полу, и исподлобья смотрит свинцовыми, налитыми кровью глазами на дверь, изрыгающую проклятья.
2
Двор дома офицеров.
Губари орудуют лопатами, сгребая снег в кучу. Работают неторопливо с частыми перекурами.
Внезапно появляется майор с малиновыми петлицами и в фуражке с малиновым околышем.
– Безобразие! Бардак! Кто позволил?! Снег нужно не сгребать в одну кучу, а наоборот – разбрасывать, чтобы он поскорее растаял на солнце! – Поворачивается к часовому: – А ты куда смотрел? Да я тебя самого за такие дела на гауптвахту упеку!
Часовой с голубыми погонами и карабином лишь испуганно таращит глаза и мычит что-то невнятное.
– Я вам покажу, что значит работать в доме офицеров! – орёт майор. Величавый и ответственный – уходит.
Часовой лепечет губарям:
– Ребята, вы б всё-таки – того… А? Всё-таки дом офицеров…
3
Двор дома офицеров.
Возле самых окон первого этажа Полуботок усердно разгребает сугроб. С высоты сугроба ему хорошо видно содержимое уютного кабинетика, где за столом, уставленным невообразимыми яствами восседает одутловатый полковник и всю эту пропасть жратвы уничтожает один.
В центре натюрморта – гусь, бутылка вина и ананас.
Полуботок толкает в бок Принцева:
– Гляди-ка!
Принцев боязливо заглядывает в окно.
– Вот это да!
– Скорей бы уж завтрак!
А полковник тем временем расправляется с гусем и запивает его вином.
4
Двор дома офицеров.
Полуботок и Принцев отдыхают в укромном месте. Принцев говорит:
– А ещё я совершил подвиг.
– Ну?
– Да! Прошлым летом – лично я обнаружил лодку, спрятанную в дюнах. В зарослях, недалеко от моря.
– Ну, так и что же?
– А то: сделали засаду и поймали их!
– Кого?
– А тех двух эстонцев, которые лодку спрятали. Это были отец и сын. На допросе потом признались: хотели в Швецию драпануть.
– А что – разве в Швецию нельзя?
– Конечно! Ведь там – враги! И ты представляешь: я получаю за это поощрительный отпуск с выездом на родину, приезжаю в наш посёлок, иду по улице в парадном мундире – и со значком!
Полуботок говорит почти с ненавистью:
– Простой, незаметный паренёк и вот – стал героем!
– Да! – наивно подтверждает Принцев, улыбаясь каким-то сладостным воспоминаниям и не замечая издёвки.
– А те двое сидят в тюрьме.
– Ну да, сидят.
– А этот новый отпуск ты за что получил?
– А я опять заметил перебежчиков! И тоже – в Швецию хотели переплыть! Там, на островах, все только об этой Швеции почему-то и думают.
Полуботок молча принимается за работу. Принцев смотрит на него, словно бы ожидая чего-то.
– Эй, ты чего? – спрашивает он.
Полуботок останавливает работу, смотрит прямо в глаза Принцеву.
– А ты и впрямь – придурок!
– Почему?
– Да потому что пусть бы себе бежали, куда угодно. Оно тебе нужно?
Видя, что Полуботок больше не обращает на него внимания, Принцев и сам начинает орудовать лопатою.
5
Двор дома офицеров.
Тот самый полковник уже покушали, и теперь они вышли во двор после гуся и вина и много чего прочего, и теперь они видят безобразие. Вопиющее.
– Возмутительно! Вы что тут устроили?! Кто вам дал право?!
Работа прекращается. Все молча взирают на офицера КГБ с синими петлицами и синим околышем на фуражке.
– Вы зачем разбрасываете снег?! Немедленно собрать всё это в кучи и очистить двор!
Пожимая плечами, губари равнодушно приступают к выполнению нового приказа.
6
Столовая гауптвахты.
Арестанты судорожно заглатывают пищу. Жрёт и Мордатый – красная рожа, тяжёлые глаза, погоны старшего сержанта сверхсрочной службы, эмблемы автомобильного батальона.
Шёпот:
– Мы тебе припомним эту ночь!
– Всю жизнь помнить будешь, гадюка сверхсрочная!
Мордатый, не поднимая головы, перемалывает мощными челюстями грубую солдатскую пищу.
В дверях столовой появляется Ляшкевич, распространяя вокруг себя всеобщий трепет.
– Ваше время истекает!
Последние заглатывания на бешеной скорости.
– Встать!
Все вскакивают.
– Сейчас у нас будут политзанятия. Через две минуты – чтобы все были в камере номер семь со своими табуретками!
7
Камера номер семь – самая большая на гауптвахте,
если не считать столовой.
В невероятной тесноте там стоят и сидят почти все арестованные всей гауптвахты. Перед ними на мягком стуле восседает Ляшкевич.
– Сегодня у нас по плану – политическая подготовка. Тема нашего занятия: «Классики марксизма-ленинизма об укреплении воинской дисциплины».
Все внимательно внимают и даже внемлют.
Ляшкевич продолжает:
– Широко известно, что как Карл Маркс, так и Владимир Ильич Ленин неоднократно указывали в своих бессмертных работах на острую необходимость в условиях нарастающего…
Внезапно голос Ляшкевича пресекается. Он сильно меняется в лице, словно бы увидев перед собою нечто невероятное.
– Послушайте, ребята: что вы делаете? На что вы тратите свои жизни? Ведь большинство из вас попало сюда не случайно!
Тёплый, вполне человеческий тон старшего лейтенанта Ляшкевича, его до неправдоподобия подобревшие глаза – всегда такие страшные! – всё это ошеломляет губарей. В волнении Ляшкевич встаёт с места и говорит уже стоя:
– На что вы настроились? На тюрьмы и камеры – вот на что! О чём вы будете вспоминать, когда состаритесь? О том, что всю жизнь кочевали по тюрьмам! Я не говорю обо всех вас. Но некоторые из вас совершенно бесповоротно избрали себе уже сейчас именно этот путь! Рядовой Вишненко! Рядовой Гонтарев! Рядовой Лисицын! Рядовой Злотников! Ведь вы же самые настоящие бандиты!.. Опомнитесь, ребята. Ведь ещё всё можно изменить!
На него смотрят лица губарей: удивлённые, наглые, забитые, хитрые, злобные. Для многих уже ничего нельзя изменить. Они выбрали свой путь и пойдут по нему до конца.
Злотников криво и многозначительно усмехается. Уж кто-кто, а он-то знает, ради чего он явился в этот мир.
– Занятие окончено! – объявляет Ляшкевич. – Всем разойтись по камерам!
8
Улица перед домом офицеров.
Арестанты: Полуботок, Бурханов, Кац, Аркадьев и ещё один солдат, которого мы впредь будем именовать Артиллеристом. Все они работают на разгрузке машины под командой некоего штатского с блокнотиком, женщины (по виду буфетчицы) и офицера с озабоченным военно-снабженческим лицом. Тут же и часовой с голубыми погонами и дурацким своим карабином. Грузчик в штатском подаёт из машины ящики, губари подхватывают их и уносят в здание – в дом офицеров.
В ящиках тех – вино и водка. А путь губарей пролегает от машины, через дверь ресторана, мимо швейцара и – СКВОЗЬ ЗАЛ РЕСТОРАНА, где великолепная публика ест и пьёт.
Жадные взгляды губарей то слева, то справа фиксируют:
– борщ,
– салат,
– жаркое,
– две женских ноги в мини-юбке,
– апельсины на вазе,
– женская рука, царственно подносящая сигарету к ярко накрашенным губам и белоснежным зубам,
– суп,
– шоколад,
– женская улыбка…
Миновав роскошный зал, губари попадают сначала в коридор, откуда им видны кухня и раздаточная, и, наконец, оказываются в кладовке.
Обратно, к машине, возвращаются тем же путём, но уже налегке. И всё смотрят, смотрят…
Чужое, далёкое, несбыточное счастье!
9
Железнодорожная станция.
А тем временем другая группа арестантов – человек двадцать – выгружает из товарных вагонов тюки с табаком. Тюки несут на спинах, сгибаясь от тяжести, но пока ещё особенно не унывая. Активнее всех почему-то вкалывает Злотников – по-ударному.
– Веселей, братва! – орёт Злотников. – Работаем под девизом: «Сила есть – ума не надо!»
И странное дело: все слушаются его.
10
Кладовка ресторана в доме офицеров.
Эти более счастливые арестанты занимаются трудом не таким обременительным – укладкою ящиков.
В дверях появляется женщина – по виду судомойка. Женщина всплёскивает руками и, чуть не плача, начинает причитать и тараторить на каком-то непонятном языке. Рядовой Бурханов, к которому она обращается, отводит глаза в сторону, страшно смущается и что-то лепечет в ответ, явно оправдываясь в чём-то. Женщина кричит ещё сильнее и удаляется со слезами на глазах.
Все вопросительно смотрят на Бурханова.
– Ну, чего вылупились? – бурчит он. – Это моя мать. Она здесь работает всю жизнь. Моет посуду. Ну, вот и увидела…
– А на каком это языке вы говорили? – спрашивает Артиллерист.
– На татарском. Мы ведь татары.
– Ругала, значит? – спрашивает Артиллерист.
– И ругала, и жалела.
Полуботок говорит:
– Так ты уж как-нибудь успокой мать. Скажи: мол, ничего страшного, бывает, мол…
Появляется мать Бурханова. В руках у неё поднос, а там: гора котлет, хлеб, борщ, жареная картошка и даже бутылка лимонада!
– Кушайте, сыночки, кушайте, – говорит она на чистейшем русском языке. – Небось, изголодались на своей губвахте! – Смотрит, как они едят, а потом обращается к сыну: – Горе-то какое! И за что же ты, проклятый, опять десять суток получил?! Да сколько ж это можно? Да когда же это кончится?..
Плачет.
11
И снова – разгрузка машины,
но по всему видать, что это дело уже близится к концу. Наконец из кузова поступает приятное сообщение:
– Принимай последний ящик! Баста!
12
Коридоры дома офицеров.
Губари топчутся возле окна, не зная, куда деться. Артиллерист неуверенно рассуждает вслух:
– А то, может, вернёмся? Может, нам ещё какую работу дадут?
Кац смеётся:
– Конечно, дадут! Если мы на глаза начальству попадёмся.
Бурханов предлагает:
– Давайте не попадаться! Айда, ребята, прошвырнёмся по дому офицеров, пока охрана не спохватилась!
Всем эта мысль нравится.
13
Железнодорожная станция.
Разгрузка вагонов продолжается, но темпы у неё уже далеко не те, что были прежде. У Злотникова же эмоциональный и физический подъём и не думает идти на убыль.
У Принцева между тем подкашиваются ноги, и он падает на колени, роняя на грязный снег свой тюк. Злотников как раз возвращается к вагону с пустыми руками, видит это и, подбежав к нарушителю трудовой дисциплины, пинает его негодующим сапогом, дёргает за шиворот.
– А ну вставай, падла! Работать надо, а не сачковать!
Принцев шепчет:
– Не могу… уже…
– Работай, говорю! У меня закон такой: чтоб на губвахте всем вкалывать!
– Но ведь меня же несправедливо заарестовали!..
– Эти сказки ты не мне рассказывай: справедливо-несправедливо! Попал на губу – вкалывай!
Принцев встаёт. Поднимает свой тюк. Несёт.
Слышен чей-то шёпот-ропот:
– Подумаешь, начальник какой сыскался! Часовые молчат, железнодорожники молчат, а этому одному больше всех надо!
А Злотников тем временем подхватывает свой тюк и бежит с ним, выставив вперёд овеваемое ветрами и бурями лицо.
– Вперёд! За Родину! За Сталина! Ура!
14
Дом офицеров.
Полуботок входит в концертный зал, где на сцене идёт репетиция будущего концерта, а на передних рядах сидит человек пятнадцать-двадцать случайных зрителей – офицеров, прапорщиков, штатских. За Полуботком робко топчутся Артиллерист и Бурханов, но войти в зал не решаются и, потоптавшись, уходят. Полуботок же хладнокровно садится где-то в ряду четвёртом и отдыхает, и смотрит, и мечтает…
Ах, как хорошо, оказывается, можно жить на гауптвахте!
На сцене эстрадный ансамбль шпарит модную украинскую эстрадную песню – «Червона рута». На барабане, стоящем вертикально, видна надпись:
ГАРМОНИЯ.
Это такое, стало быть, название у ансамбля.
Затем на сцену выходит девица вполне привлекательной наружности, но почему-то в помятом платье и в неряшливо натянутых на красивые ноги тёплых чулках; причёска у неё тоже со следами необъяснимых повреждений… Девица поёт боевик эстрады 1972-го года – песню на слова Роберта Рождественского «Был он рыжий, как из рыжиков рагу, рыжий, словно апельсины на снегу…»
Играет музыка, страстно поёт девица… Хорошо!..
Полуботок, поддавшись всем этим чарам, закрывает лицо ладонями и мечтает, и грезит…
15
Волшебная, лесная поляна.
Дымка тумана и яркое солнце – одновременно.
Все обитатели камеры номер семь, взявшись за руки, парят в замедленных движеньях над изумрудною зеленью травы; на голове у каждого венок из полевых цветов; и лица у всех такие человеческие, такие нормальные…
А навстречу им, просветлённым и умиротворённым, откуда-то из белого тумана выплывают девушки – тоже с венками на головах – босоногие блондинки с длинными волосами и в длинных белых платьях…
Полуботок, сидящий в концертном зале дома офицеров, спохватывается, стиснув зубы и закрыв глаза, мотает головою: нет, нет, нет!
И всё прокручивается в обратном направлении: девушки задним ходом возвращаются в белый туман, а умиротворённые солдаты в наивных веночках, но без ремней становятся в исходное положение и застывают в нём.
Полуботок встаёт со своего кресла в зале и входит в эту застывшую волшебную картинку. В руках у него пистолет. Приблизившись к застывшим губарям, всматривается в их лица, среди которых видит и самого себя. Останавливается возле Лисицына и Злотникова, всаживает в каждого из них по нескольку пуль. Злотников и Лисицын бесследно испаряются, а Полуботок возвращается в своё кресло и прокручивает снова картину всеобщего благополучия губарей из седьмой камеры. Те же самые девушки опять выплывают из тумана… И вообще – всё то же самое. Только без тех двоих.
16
Двор дома офицеров.
Губари разгребают и разбивают нечто среднее между айсбергом и кучей мусора. Полушутя-полувсерьёз Полуботок говорит:
– Что за прелесть эта наша жизнь на гауптвахте! Живём в своё удовольствие: посещаем рестораны, концерты!..
Губари смеются ему в ответ. Да, жить можно и на гауптвахте!.. А часовой ихний – тот стоит в стороне хмурый и скучный. Бурханов говорит ему:
– Чо унываешь, начальничек?
– Замёрз – вот чо, – отвечает часовой. – Вы-то хоть работаете, двигаетесь, а я стоять на холоде должен. Пойдёмте лучше в кочегарку! Погреемся!
17
Кочегарка дома офицеров.
Часовой и арестанты греются – кто как может и кто как хочет: одни у огня, другие возле тёплых труб. В котельной темно – в основном видны не люди, а лишь силуэты.
За столиком, в маленьком островке электрического света, сидят двое кочегаров: Тощий и Рябой. Обоим на вид лет под шестьдесят, оба под хмельком.
Рябой говорит:
– Грейтесь, мужички, грейтесь на здоровье.
– Тут у нас хлеб есть, лук, – берите, кушайте, – предлагает Тощий.
– Спасибо, мы не хотим, – говорит Бурханов.
– Что ж, разве вас на губвахте так уж хорошо кормют? – обиженно спрашивает Тощий.
Полуботок находится с ответом:
– Нет, конечно, – с этими словами он берёт кусочек хлеба и показывает тем самым пример всем остальным. – Спасибо, спасибо вам…
– Ну вот! Это по-нашему! А то стесняются!
18
Улицы города.
Губари под конвоем возвращаются домой.
Мальчик лет шести дёргает маму за рукав:
– Мам, глянь! Опять этих повели! А их в тюрьму повели, да?
Мама отвечает мальчику:
– В тюрьму, сынок! В тюрьму! Куда же ещё таких можно вести?
Полуботок всё это слышит, но не оглядывается – насупившись, идёт себе под конвоем и смотрит в землю. Мальчик вернул его к действительности. Да и кочегарка – тоже.
19
Двор комендатуры, а позже – двор гауптвахты,
куда сходятся, съезжаются вернувшиеся с работы арестанты.
Слышны голоса:
– В доме офицеров работали? Повезло людям… А мы вагоны разгружали…
– Я слыхал, что после ужина нас опять поведут на работу.
– Если в дом офицеров, так это мы с радостью!
– Куда угодно, только бы не на железную дорогу!
20
Двор дома офицеров. Уже темно.
Во двор въезжает грузовая машина, битком набитая губарями. Губари выпрыгивают на землю, их конвоиры занимают свои позиции. Сразу видно, что работников прибыло гораздо больше, чем до ужина. Видны новые лица. Камера номер семь присутствует полностью.
Машина, в которой приехали арестанты, наполняется снегом. Активнее всех орудует лопатой Злотников.
– Веселей работаем! Эй, кто там стоит?
– Ну, я стою, – отвечает ему чей-то голос из темноты. – И что из этого?
– А ты не стой, а работай!
– А я устал, и ты мне не указывай!
Злотников втыкает лопату в снег. По-деловому подходит к тёмному силуэту. Удар. Силуэт сгибается пополам и падает в снег. Вмешивается часовой:
– А ну хватит! Ты чего здесь порядки наводишь?
– Старшой, начальничек! – отвечает Злотников неожиданно заискивающим голоском. – Я ж ведь делаю, чтоб оно лучше было! Я ж для пользы – чтоб за родину, за Сталина!
21
Двор дома офицеров, освещаемый окнами,
которые губарям кажутся сверкающими.
Арестанты работают, работают, и машина наконец-таки наполняется доверху снегом и выезжает со двора.
– А теперь – перекур! – объявляет Злотников. Идёмте за мной, я вам покажу, где тут можно погреться!
Все спускаются в кочегарку. Злотников по-хозяйски усаживается на лучшее место, благожелательным взором обводит всех присутствующих. И ведёт такую речь:
– Вы меня поймите правильно. Разве ж я против отдыха? Если хорошо поработали, то можно и отдохнуть.
Почтительное, насторожённое молчание публики.
– Эй, Принцев! – кричит Злотников. – Ну-ка стяни с меня сапоги, а то ноги у меня совсем затекли!
Принцев стоит в нерешительности и не знает, что ему делать. Но чьи-то холуйские руки уже подталкивают его вперёд – дескать, делай то, что барин велит.
– Ну? – это грозное мычание Самого.
И Принцев робко подходит к сидящему в величественной позе силачу и снимает с него сапоги.
Злотников усаживается поудобнее, вытягивает ноги.
– Ух! Фу-ух! Легче на душе стало!
22
Кочегарка дома офицеров.
Оба кочегара – Рябой и Тощий, – а с ними Злотников и Косов играют за столом в домино. Остальные греются, курят, болтают меж собою – кто о чём. Но вот партия в домино закончена и Злотников говорит:
– А теперь – так: погрелись и хватит! А ну-ка живо всем за работу! Машина уже давно вернуться должна!
И странное дело – все принимают указание к сведению – встают и медленно тянутся к выходу. Встаёт и Косов, но Злотников придерживает его:
– Сиди! Не рыпайся!
Все вроде бы вышли. Злотников начинает новую партию, стучат «камни», звучат словечки вроде: «А мы тебя – вот так!», «Ну а мы – вот так!», «Ну что ты делаешь, старый хрен?!»
И вдруг появляется Полуботок.
– А ты чего вернулся? – удивляется Злотников.
– А ты чего сам не работаешь? – отвечает Полуботок.
– Я – это я. А ты – это ты. А ну – марш работать!
– И не подумаю.
Косов встаёт с места.
– Я пойду. Так нечестно: мы здесь, а они там…
– Сиди, – придерживает его за рукав Злотников.
Косов вырывается.
– Нет, я всё-таки пойду. И ты тоже – пойдём!
Видя, что Косов уходит, Злотников отодвигает домино, встаёт. Без поддержки человека номер два он чувствует себя неловко.
– Ну что? Доигрывать не будем? – спрашивает Тощий.
– Не будем, – отвечает Злотников и, повернувшись к Полуботку, шипит:
– Вечно ты встреваешь не в своё дело!
Рябой, видя, что их оставляют, спрашивает Тощего:
– Давай тогда выпьем, что ли?
И достаёт бутылку и стаканы́.
23
Двор дома офицеров.
Работа кипит: наполняется снегом всё та же грузовая машина, уже вернувшаяся за новою порцией груза.
Гаснут некоторые окна в доме офицеров.
24
Камера номер семь.
Отбой. Арестанты укладываются на свои «постели».
– Эй, Полуботок! – говорит Злотников.
– Что? – отвечает Полуботок из-под своего «одеяла».
– Не советую тебе портить со мною отношения. Ты что же думаешь: если мы с тобой из одного полка и если призывались вместе, так теперь тебе всё можно?
Полуботок приподнимается над «подушкою»:
– Слушай ты, сверхчеловек! Плевал я на тебя!
– Смотри, как бы для тебя это не кончилось плохо.
Полуботок вскакивает:
– Это ты что имеешь в виду?!
Кац возмущён:
– Спать мешаешь! Тебе сказали – прими к сведенью, вот и всё.
– Да с какой стати я буду молчать?! И вы все! Почему вы молчите? У нас в камере два негодяя. Один – сексуальный маньяк, а другой супермена из себя корчит! Что же мы с ними не справимся? – Полуботок оглядывает присутствующих. – Ведь нас больше!
Все откровенно молчат. У Каца – многозначительная улыбочка. Лисицын вопросительно смотрит на Хозяина, что-то шепчет ему, кивая на Полуботка.
– Не сейчас, – чуть слышно отвечает ему Злотников. И с этими словами поудобнее упаковывается в шинель и засыпает.
Все спят. Только один Полуботок лежит на спине с открытыми глазами.
25
И вспоминается ему
уже знакомый нам кабинет командира конвойной роты старшего лейтенанта Тюменцева.
Командир, сидя за своим столом, говорит входящему в кабинет писарю:
– Ты представляешь, Полуботок: купил я вчера альбом с репродукциями Рембрандта. Так ты знаешь: там в нём всё по-немецки написано – издание-то гэдээрское. Давай-ка подсаживайся, будешь мне переводить! А то я замучился листать немецко-русский словарь.
Писарь подсаживается. Рассматривает с командиром цветные и чёрно-белые иллюстрации в альбоме.
– Это всё – его сплошные автопортреты, – поясняет старший лейтенант Тюменцев. – Уж это я перевести смог… А это глянь: какая женщина! – восхищённо рассматривает голую Данаю…
На чёрно-белой иллюстрации под названием «Christus in Emmaus» он почему-то особенно долго задерживается.
– Что это за чёрный силуэт, как ты думаешь?
Полуботок долго всматривается, а потом говорит:
– Это Христос. Обратите внимание: на этой картине Рембрандт почему-то не соблюдает перспективу – доски на полу и на стене!
– Да, точно! – изумляется Тюменцев. – Скажи, пожалуйста, ведь великий был художник, а такие дурацкие промахи допускал!
Некоторое время спустя Полуботок читает немецкий текст – без запинки и с настоящими немецкими произношениями:
– Drei Jahre dauerte die Lehrzeit bei Swanenburch, dann ging Rembrandt auf ein halbes Jahr nach Amsterdam zu Pieter Lastman…
– Ты мне переводи, переводи! – нетерпеливо перебивает его командир роты.
– Перевожу: три года длилось учение у Сваненбурха, а затем Рембрандт отправился на полгода в Амстердам к Питеру Ластману…
ЧЕТВЁРТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ
1
Двор гауптвахты. Часов девять утра.
Старший лейтенант Ляшкевич проходит вдоль строя арестантов, внимательно с ног до головы разглядывая каждого.
Останавливается.
– Бандит, почему сапоги плохо начищены?
Арестант пришибленно молчит.
Ляшкевич переходит к следующему.
– Почему бляха плохо начищена?
В ответ – взгляд, направленный в неизведанную даль. Подавленное молчание.
Ляшкевич, обращаясь к обоим, говорит:
– Ещё раз замечу подобное – добавлю срок.
Идёт дальше. Проверяет у солдата, туго ли затянут у него ремень. Туго.
Но вот – Мордатый.
Ляшкевич смотрит на него с притворным изумлением и спрашивает:
– Ты уже способен держаться на ногах?
Мордатый наливается яростью:
– Товарищ старший лейтенант! Когда меня отпустят? Я уже здесь целые сутки!
Ляшкевич многозначительно усмехается и следует дальше.
– Что такое? У одних бляхи не начищены, у других сапоги грязные! Банда анархистов! Имейте в виду: сегодня будете работать весь день только в доме офицеров! И я не потерплю, чтобы вы там выглядели, как стадо огородных пугал! Так вот: чтобы через пятнадцать минут все были побриты, подшиты, начищены и чтобы стояли здесь, в строю! – Смотрит на часы. – Засекаю время. Разойдись!
2
Все помещения всей гауптвахты.
Умывалка. Губари лихорадочно бреются. Некоторые – без мыла, кривясь от боли, делая порезы.
Коридор в районе шкафчиков. Здесь идёт судорожная чистка сапог и блях.
Камеры гауптвахты (все с открытыми настежь дверьми): паническое подшивание подворотничков.
3
Камера номер семь.
Злотников быстро и ловко пришивает погон к шинели Принцева. Принцев с почтительным молчанием и трепетом стоит рядом и следит за движениями Хозяина.
– Салага! – говорит Злотников. – Чему вас только учат в пограничных этих ваших войсках?.. Между прочим, у меня дружок есть один. Тоже пограничник. Служит на советско-турецкой границе. Так он мне рассказывал кое-что, объяснял… Он говорит, что если делать всё по уму, то границу эту вашу перейти – плёвое дело. А он – настоящий вояка! Не то, что ты!.. На, возьми!
– Спасибо, – лепечет Принцев, беря шинель.
А Злотников продолжает говорить – задумчиво, вроде бы как сам себе:
– А ведь я, ребята, какой? Я – справедливый. Вот так! Просто я привык, чтоб у меня в камере всегда был порядок. Всегда, чтоб, и во всём! Ну а что резкий бываю иногда – так что же? Я же поругаю, я же и пожалею и в беде помогу.
4
Двор гауптвахты.
Ляшкевич доволен осмотром строя, но виду старается не подавать. Арестанты стоят, не шелохнувшись. С напряжением ждут приговора.
– Сойдёт, – говорит, наконец, Ляшкевич. – Сойдёт. Вид вполне приличный, если не для настоящих солдат, то, по крайней мере, для арестованных… А сейчас пойдёте в дом офицеров. Там привезли новую мебель. Да и кое-какая другая работа найдётся.
5
Двор дома офицеров.
Полным ходом идёт разгрузка машины, набитой мебелью: столами, стульями, полированными скамеечками и прочею древесиной.
Злотников – в авангарде. Пока все носят тяжёлые предметы мебели – кто вдвоём, а кто и вчетвером, – он героически подхватывает огромное кресло и победно прёт с ним, увлекая остальных за собою кличем:
– За мной! Вперёд! Понеслись!
Атакующий поток мебели устремляется за Злотниковым куда-то вверх по лестницам.
Уверенность, с какою Злотников мчится к цели, его неустрашимость – они передаются и остальным.
На лестничной площадке (с огнетушителем на стене) энтузиасты чуть было не расплющивают старушку-уборщицу; та вовремя успела отпрянуть и теперь испуганно крестится. На другой лестничной площадке солидного вида майор почтительно уступает дорогу передовикам-ударникам; дескать, хоть чины и нижние, а ежели, когда «Ура!» и «Вперёд!», то это приветствуется.
Оказавшись на лестнице, явно ведущей на чердак, все останавливаются, переводят дух.
Кто-то из губарей спрашивает:
– Куда дальше?
Не отвечая, Злотников подходит к окну и, раскрыв его, кричит вниз:
– Эй там, внизу! Куда мебель-то заносить?
Пожилой прапорщик кричит ему в ответ:
– Куда попёрлись, черти?! На первый этаж спускайтесь! Всю мебель – на первый этаж!!!
Повернувшись к своей команде и глядя на неё сверху вниз, с высоты лестницы, ведущей на чердак, Злотников бросает новый трудовой клич:
– Всю мебель – на первый этаж!
И губари, повинуясь новым указаниям, спускают мебель вниз.
Всё на той же лестничной площадке работает вся та же старушка. Она вновь испуганно прижимается к стене и бормочет: «Делать людям нечего… Туда-сюда носятся, туда-сюда…»
6
Двор дома офицеров.
Тяжёлый книжный шкаф выплывает из крытого кузова машины. На солдатских руках устремляется к двери. Откуда-то из-под шкафа слышен голос Злотникова:
– Вперёд, ребята! Так, так… Молодцы! Ну, ещё!..
И сам работает тоже. Не стоит без дела…
Машина отъезжает. Злотников даёт команду усталым губарям:
– Отдыхаем, братцы!
Разрешение получено – значит, можно и отдохнуть.
7
Двор дома офицеров. Вечер.
Полуботок и другие арестанты выламывают замёрзший мусор, очищают асфальт от корки грязного льда. По всему видно, что все смертельно устали. И по всему видно, что конца-краю работе не будет.
А между тем вовсю светятся окна дома офицеров, из них струится тёплый заманчивый свет. Там же, в окнах, – звуки музыки, мелькают силуэты танцующих мужчин и женщин.
Полуботок останавливается, чтобы перевести дух и говорит:
– А ведь и в самом деле – весна!.. Хорошо им там – танцуют, купаются в тепле и в музыке.
Принцев, а эти слова обращены именно к нему, боязливо косится на Злотникова и не отвечает – шеф может разгневаться.
Полуботок этого не замечает и говорит:
– Слышь, Принцев, пойдём, прогуляемся по коридорам, музыку послушаем, на чистую публику поглядим. Пойдём, а?
Косясь на Злотникова, Принцев лепечет:
– Так ведь ОН не разрешит… А я – как ОН… Я, того, – не пойду я с тобой…
Полуботок усмехается.
А Принцев боязливо жмётся к Хозяину. Подальше от вредных влияний.