Глава тридцатая. НОВЫЕ ЖЕРТВЫ

Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,

Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность.

Гомер. «Илиада», песнь шестнадцатая

Когда матроса Гнатюка подвели к задней крышке торпедного аппарата, на которой была изображена сатанинская красная звезда, и стали что-то объяснять, он почувствовал неописуемый ужас. Торпеда – это Смерть тем, кому она адресована. И свой путь она начинает в этой трубе. И знаком начала этого пути является красная кремлёвская звезда, обязательная для всех задних крышек всех торпедных аппаратов в Союзе Советских Социалистических Республик. И вот теперь его хотят сунуть в эту красную звезду и в эту трубу!.. Его язык в который раз покорно повторял наизусть всё то, что полагалось сделать, но душа отказывалась повиноваться разуму.

Парень был чрезмерно религиозным и богобоязненным – это все в его экипаже знали. Всегда находилось множество вещей, которые он был не в силах сделать: обмануть – не мог, схитрить – не мог, двинуть по морде обидчику, даже, если тот был явно слабее его, – не мог… Многие потешались над его странностями, некоторые уважали – за честность и исполнительность. Но сейчас – ко всем чертям все странности! Сейчас надо спасаться!

* * *

Парня подвели к трубе.

Помогли влезть в неё.

Он повиновался.

Железо и непроглядная тьма. И – полное одиночество. О том, что спереди и сзади были живые люди, он забыл. Видел только самого себя наедине с железом и тьмою…

О том, что это всё делается для его же спасения, тоже забыл. Или не понял.

Море, железо, красная звезда и я сам. И ничего больше! Лёжа в могильной чёрной тьме с локтями, выставленными вперёд, в противоестественном для человека снаряжении, он ответил своим металлическим кольцом утвердительно на первый вопрос.

А потом условным стуком задали основной вопрос: можно ли теперь открывать переднюю крышку торпедного аппарата, чтобы подвергнуться перегрузкам тем, что бывают у космонавтов?

Последовало два ответа:

– можно,

– можно.

Затем возникла большая и непонятная пауза. И только после паузы прозвучало третье:

– можно!

Четвёртого же ответа так и не дождались.

Что это означает?

Нельзя открывать – вот что означает! Один из четверых находящихся в трубе – не разрешает!

Открыли заднюю крышку торпедного аппарата, по счастью, ещё не заполненного водою.

Стали извлекать оттуда людей – назад, на верхнюю палубу носового отсека атомной подводной лодки «ДЕРЖАВА».

Первый вылез сам.

Второго вытянули с величайшим трудом за ноги, и он был неподвижен.

Третий и четвёртый – те, которые были ближе к выходу в море, тоже вылезли сами.

Корабельный врач осмотрел неподвижное тело матроса Гнатюка и констатировал смерть. Позже, уже на суше, будет установлено, что он скончался от разрыва сердца.

* * *

Один человек погиб также и в другом конце подводной лодки – в седьмом отсеке.

Мичман Краснобаев спросил: кто добровольно полезет первым через спасательный люк, чтобы выпустить из люка буйреп с поплавком?

Старослужащий матрос Сотников из Баку вызвался сделать это.

Краснобаев тщательно проинструктировал его.

Сотников, проделав целый список нужных действий, вылез из горизонтальной трубы наружу. Вытянул трос. Сделал всё, как надо. Он всегда был сообразительным и дисциплинированным матросом.

Но трос, словно бы он был живой и выполнял чью-то зловещую волю, взял да и обмотался ему вокруг шеи.

И задушил его.

Глава тридцать первая. СМЕРТЬ ИДЁТ НА ХИТРОСТЬ!

..Но лишь только

Сладко-медвяного лотоса каждый отведал, мгновенно

Всё позабыл и, утратив желанье назад возвратиться,

Вдруг захотел в стороне лотофагов остаться, чтоб вкусный

Лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны.

Силой их, плачущих, к нашим судам притащив, повелел я

Крепко их там привязать к корабельным скамьям…

Гомер. «Одиссея», песнь девятая

В последнюю ночь был момент, когда у людей в первом отсеке возникло ощущение, будто всё самое страшное уже позади. Простые матросы и старшины срочной службы, офицеры и мичманы из числа больных, раненых, слабых, трясущихся от страха, малоопытных и начинающих – были благополучно выпущены на волю. Да, конечно, в носовом отсеке был один смертельный случай, были обмороки, были возвращения людей из торпедного аппарата назад, были застревания, были травмы и переломанные кости ступней при неудачном закрывании краснозвёздной крышки торпедного аппарата, но худо-бедно, а основную часть людей выпустили. И теперь оставались самые опытные и самые сильные. Офицеры и мичманы.

Сверху поступило сообщение о том, что сейчас у водолазов будет пересмена и людям на подлодке следует немного подождать и передохнуть.

И вот, руководствуясь ощущением своей силы и удовлетворением от сделанного, люди стали располагаться на отдых. Не самовольно, конечно, а с санкции капитана второго ранга Берёзкина, который ещё прежде того взял на себя командование первым отсеком.

– Пока они там спускаются и поднимаются, давайте-ка, ребята, позволим себе пятнадцать минут отдыха, а уже тогда – снова за работу!

Это была вполне разумная мысль, потому что люди были истощены непосильным многочасовым физическим трудом и очень плохим воздухом. Подумать только: шли уже третьи сутки, как они не спали! Как, впрочем, и почти ничего не ели (никакая пища не лезла в рот при таких запахах!), а пресную воду пили далеко не самого лучшего качества, а именно – слитую из торпед, где она, как известно, служит балластом.

И вот, люди взобрались на эти самые торпеды, легли на них и задремали, забылись.

Ожидалось, что отдых будет коротким, и о нём не было ничего сообщено тем немногим людям, которые ещё оставались во втором отсеке с его более хорошим воздухом. К слову сказать, Невский и Лебедев были именно там. А командир «вспомогательного экипажа» – капитан второго ранга Полтавцев – был здесь.

Итак: все заснули на пятнадцать минут.

Но будильника у них не было.

И дежурного они не оставили.

* * *

Почему мичман Ляхов проснулся – одни только олимпийские боги знают эту тайну. Ляхов был единственным среди всех, кто сумел сделать это; он взглянул на свои светящиеся часы и понял: прошло уже полтора часа! И обнаружил при этом странную вещь: он не может встать со своей торпеды!

И даже более того: не хочет! Ему было необъяснимо хорошо на душе. Почти светло и почти радостно. Между тем, ещё не угаснувший разум подсказывал: поводов для оптимизма очень мало. А уж для радости – ну, совсем нету.

Он лежал весь в поту на покатом металле торпеды, а вовсе не на пуховой перине и, казалось, не ощущал кошмара и холода, окружающих его. В отсеке было шесть градусов тепла, но, несмотря на это, – лежать было хорошо, а вставать не было ни сил, ни желания.

И всё-таки мичман Ляхов встал.

Мрак и зловоние… Мерзость, вместо воздуха… И тишина, нарушаемая храпом спящих людей…

Ляхов позвал кого-то – просто так, наугад, кто ответит, тот и ответит:

– Эй, кто здесь?

Но ему никто не отозвался.

Заподозрив неладное, стал кричать, стал тормошить спящих – никакой реакции. Все спят.

Стал кричать и тормошить сильнее – бесполезно!

В числе спящих был и мичман Семёнов – его не отправили во внешний мир среди первых, а оставили здесь именно как одного из самых надёжных и нужных, и это несмотря на то, что левая рука и левая нога у него были парализованы. Правые-то конечности действовали! Он лежал сейчас под потолком на своей торпеде и просыпаться точно так же, как и все остальные, не собирался. К нему-то и бросился мичман Ляхов, как к единственной надежде.

– Витя, просыпайся! – кричал он. – Уже полтора часа прошло. Пора вставать!

Семёнов не слышал. Спал.

– Витя, проснись же! – Ляхов кричал ему в самое ухо.

Семёнов лишь сонно пролепетал:

– Дай ещё немного поспать… Рано ещё… – Ему снилась семья, снилась уже не беременная его жена Лариса со старшею дочкой и уже родившимся ребёнком, и просыпаться – значило для него расстаться со всем этим. – Рано… Ещё немножко…

– Да какое ж рано, когда уже полтора часа прошло! Ты слышишь: полтора часа!!! Все спят, и я никого не могу добудиться!

Семёнов пробормотал:

– Женя, всё хорошо! Не паникуй, Женя… Всё идёт нормально!..

– Да ничего нормального! Я тебе говорю: всё очень плохо! Просыпайся!

– Не гони волну, Женя! Пусть ребята поспят, да ты и сам отдохни…

Ляхов был в отчаянии. И тогда он сделал страшное: зная, что у Семёнова повреждены левая рука и левая нога, зная, что тот уже несколько раз падал в обмороки только оттого, что случайно задевал чем-нибудь эти части тела, он ударил Семёнова по левой руке.

Эффект был: Семёнов взвыл от боли и протрезвел.

Только через несколько минут он нашёл в себе силы тихо простонать:

– Да ты что?! С ума сошёл?

– Вставай! Витя, вставай!

– Да что случилось? – спрашивал Семёнов всё более трезвеющим голосом.

– Вставай, Витя! Все люди умирают!

– Как умирают?.. Да ты что?.. Почему умирают?

– Угорели, Витя, отравились газами – не знаю, что, но все спят и медленно умирают. Добудиться никого нельзя. Вставай, Витя! Пойдём будить людей!

Превозмогая боль и помутнение разума, Семёнов с помощью Ляхова слез со своей торпеды. Поскольку командование отсеком взял на себя в своё время капитан второго ранга Берёзкин, то с него теперь решили и начать. Стали будить: кричали, тормошили, били по щекам.

– Саша, вставай! Просыпайся! Люди умирают! И ты сейчас умрёшь, если не проснёшься!

Александр Берёзкин ничего не слышал. Спал и громко храпел. Но храпел не смешно, как беспечный гуляка, завалившийся на боковую после весёлой попойки – то разудалый посвист, то храп-перехрап; нет, храпенье у него было неестественно сильным, прерывистым, задыхающимся. Друзья поняли: это был предсмертный храп.

Маленькая подробность: Ляхову и Семёнову даже и в голову не пришло обратиться за помощью к людям из второго отсека, которые на это время были ничем не заняты. Устав запрещает это. И какие-то неписаные правила – тоже. Каждый в своём отсеке должен действовать самостоятельно. Хотя в этом случае ничего бы страшного не случилось, если бы и обратились.

Сообразили: на нижней палубе, которая была ещё не полностью затоплена, в недоступном для воде месте оставались банки регенерации воздуха и регенеративные плиты.

В темноте пошли вниз за банками – Ляхов на двоих ногах, Семёнов – на одной, хватаясь правою рукою за стены и за всё, что попадалось. Три ноги и три руки на двоих. Потом стали химичить со спящими людьми и воздухом: человека, погружённого в сладкий предсмертный сон, беспощадно хватали за руки, за ноги, волокли как на казнь, клали лицом вниз на регенеративно-дыхательную установку. Пресную воду, взятую из торпед, лили на плиты регенерации, и от этого кое-как выделялся кислород: что-то слабенько шипело, и человек, уткнутый носом в это что-то, дышал этим чем-то. И кое-как просыпался из забытья.

Сначала это были капитаны второго ранга Берёзкин и Полтавцев затем – лейтенант Капустин… И чем дальше, тем легче было будить – спасателей-то становилось всё больше и больше.

Так перебудили всех до единого, и никто не умер.

Выход экипажа через торпедный аппарат был продолжен!

* * *

В скором времени стал выходить и сам Виктор Семёнов. Он был предпоследним в трубе, а четвёртым номером сзади него был Евгений Ляхов.

То, что пережили эти люди, когда открылась передняя крышка, всё равно ведь не опишешь обычными человеческими словами, ну а других я не знаю. Поэтому я пропущу этот момент их биографии. Скажу просто: вода отпылила, отревела, отгрохотала.

Постаревшие люди медленно приходили в себя.

Это была какая-то необыкновенная вода – в тёмной трубе она светилась! Это был планктон. Но в этой же воде возникал и другой эффект, знакомый подводникам и особенно гидроакустикам как редчайший: в ней можно было переговариваться:

– Эй, Витька! Живой ты там хоть?

– Живой! Живой!

– Ну, смотри, не застревай! Ползи давай!

– Ползу, ползу!..

Если бы Семёнову сказал бы кто раньше, что такое возможно, то он бы не поверил.

На выходе из трубы Семёнов отстучал положенное по откинутой наружу передней крышке торпедного аппарата, мол, третий номер выходит! Впереди была ещё одна крышка. Это была крышка в лёгком корпусе, уже откинутая внутрь. В тесном пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким Семёнов немного «взлетел» выше последнего отверстия куда-то в царство какой-то арматуры, ведающей запуском крылатых ракет, и поэтому подводный пейзаж открылся ему через «окошко» не весь; это было только ярко освещённое дно, слепленное из каких-то застывших волн. И только когда Семёнов подгрёб к отверстию и вылез из него, он и увидел ВСЁ.

Чёрно-синяя вода. Огромный светящийся круг, в середине которого были люди и нос затонувшей подлодки. Это с высоты четырёх спасательных судов, стоящих на поверхности, пробивали воду мощнейшие прожекторы…

Дав знак водолазам не трогать его, Семёнов свободным всплытием устремился на поверхность – запасов воздуха у него было слишком мало, чтобы подниматься с соблюдением всех правил декомпрессии.

На поверхности, ярко освещённой прожекторами, его поджидал неприятный сюрприз: к нему плыла шлюпка, люди на которой собирались из самых лучших побуждений хватать его и затаскивать к себе. А хватать-то было нельзя. Но разве могли эти люди знать, что к левой стороне его тела нельзя было даже притрагиваться, а не то что бы хватать! А снять маску с лица и попросить их не делать этого Семёнов не мог. Поэтому-то он и рванул что было сил в одной руке и в одной ноге к ближайшему судну – это была плавбаза.

– Ненормальный какой-то, – сказал один из матросов на шлюпке. – Мы его вытащить хотим, а он удирает от нас.

Лейтенант, старший на шлюпке, сказал:

– Не смейся. Побудешь там, и сам одуреешь.

А Семёнов уже доплыл и уцепился за спасительный трап. С помощью одной руки и одной ноги самостоятельно поднялся на палубу. Люди на шлюпке, видевшие это, успокоились: этого уже спасать не надо!

– Смотрите! Вон ещё один плывёт, – сказал лейтенант.

И в самом деле: это был всплывший на поверхность мичман Ляхов, вылезший из трубы следом за Семёновым.

Глава тридцать вторая. ЛЮДИ НА ВУЛКАНАХ

Нам ненадолго жизнь достаётся на свете…

Гомер. «Одиссея», песнь девятнадцатая

В городе Петропавловске-на-Камчатке все жители уже всё знали.

И на Западе (а если уж быть совсем точным – на Востоке) – тоже.

Так вот: город бурлил. Ходили слухи, что оба атомных реактора взорвались, что ракеты настроены таким образом, чтобы выстрелить и что при этом они полетят не в сторону океана, как это было в прошлый раз, а непременно в сторону города…

Знали уже, что четвёртый отсек был затоплен и что с него-то всё и началось.

Высказывалось мнение, что всё это было подстроено нарочно: утопили лодку, чтобы проверить, как будут себя вести люди, сколько продержатся, пока не подохнут от удушья. Некоторые возражали, что такого не бывает при Советской власти. Как же не бывает! А Колыма – разве не рядом с Камчаткой? А эксперименты с людьми на атомных полигонах – кто проводил? А эксперименты в московском метро? Казалось бы, Никита Сергеевич Хрущёв – такой добродушный и болтливый толстячок, а ведь что с людьми вытворял! А специальные сумасшедшие дома, где нормальных людей лишают разума – это где? Не у нас ли?..

– Эх, нету на таких болтунов Самого! – возмущались одни, подразумевая любимого в те времена народного героя, спасителя-избавителя – товарища Сталина. – А то бы он им показал – алкашам этим и болтунам всяким!..

Но другие слушали эти мрачные рассказы и задумывались кое о чём.

И некоторые жёны уже плакали по своим мужьям, ибо кое-что смыслили в планировке этой затонувшей подводной лодки и в должностных обязанностях своих супругов…

* * *

Веру Жальникову известие о случившемся застигло в Москве в дебрях Курского вокзала. Ещё ни о чём не подозревая, она со всеми своими тремя мальчишками пробивалась через какие-то подземные лабиринты на поезд «Москва-Адлер», который уже давным-давно был подан и до отбытия которого оставалось десять минут. Меньшой сынишка хныкал от усталости – шутка ли столько протопать по московским магазинам! – средний, держа его изо всей силы за руку, чтоб в толчее не потерялся, шёл за мамой, а старшой вместе с матерью тащил сумки и чемоданы.

Впереди их ожидали, как им казалось, Чёрное море и курорт Головинка, где у Веры жили её родители – они же дедушка с бабушкой для её сыновей.

А мир наш очень тесен. И поэтому тут-то им навстречу и показалась Валентина Кострова, их соседка по этажу. И тоже с детьми, совсем ещё малышами – мальчиком и девочкой. Идёт, на всех натыкается, и лица на ней нет.

– Ой, Валюша, здравствуй! Вот так встреча!

– Здравствуй, Вера!

– А ты что – в Ейск уже разве съездила? Когда же ты успела?..

– Да какой же теперь Ейск, Верочка?! Не до Ейска теперь!..

– Да что случилось? И что это ты такая из себя… вроде бы как и не такая?.. И растрёпанная?..

– А ты разве не знаешь ещё, что случилось?

– Что? – спросила Вера глухим голосом и вдруг почему-то всё в один миг поняла: случилось страшное.

– НАША-ТО С ТОБОЮ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА – УТОНУЛА! – выкрикнула Валентина и вдруг – как разревелась.

Наплакавшись и отдышавшись, кое-как заговорила сквозь слёзы:

– Только приехала в Ейск, а мне свекровь звонит из Петропавловска!.. Говорит: все люди, какие были в четвёртом отсеке, все до единого погибли! А мой-то как раз-таки – в четвёртом отсеке! Что ж, я не знаю, какой у него отсек, что ли?!

– Так ведь и мой Кеша – тоже в четвёртом отсеке, – пробормотала Вера и вдруг тоже зарыдала.

Тут уж и дети заплакали – все пятеро.

Москва слезам не верит. В ней хоть на виду у всех умирай – никто и никогда не придёт на помощь. Все – чужие. Каждый – каждому. Две женщины с детьми стояли и плакали, а мимо них валили толпы и толпы; носильщик проорал: «Поберегись!», кто-то толкнул их мешком с колбасою и тоже заорал: «Ну чего стали? Пройти невозможно!»; какой-то грязный и оборванный цыганёнок точно и хладнокровно оценив ситуацию, даже и не вырвал, а просто взял у старшего сына Веры авоську с чем-то съестным и удирал, счастливый, к стайке своих голодных братьев и сестёр, а две женщины со своими пятью детьми стояли и стояли, плакали и плакали…

Москва слезам не верит.

Поезда на Камчатку не ходят.

Слезами горю не поможешь.

Две женщины поплакали-поплакали да и стали думать о том, как теперь достать билеты на самолёт в Петропавловск-на-Камчатке. Впереди у них был длинный путь.

* * *

Вот уже более суток прошло с тех пор, как стало известно о трагедии. И вот в Петропавловске, в базе атомных подводных лодок, стали, наконец, уточнять списки вышедших в море на злополучной субмарине. Списки-то уже были сделаны ещё перед отплытием, как то и положено, но сейчас стало выясняться, что в них допущены многие неточности. Непонятно было даже, сколько людей всего ушло на этой подлодке. Вроде бы – сто двадцать. Но по другим же подсчётам – немного больше. Человек на десять. А по городу же вообще носились бабьи сплетни, что в море на этой подлодке ушло двести пятьдесят человек!

Когда стали зачитывать имена людей, закреплённых за четвёртым отсеком и назвали мичмана Глушкова, заместитель командира дивизии капитан первого ранга Дротиков подскочил вдруг на своём месте (а он сидел на столе) и закричал:

– Но как же так! Ведь я же вчера ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ МИЧМАНА ГЛУШКОВА! Он покупал водку в «Монопольке»!

«Монополькой» назывался местный винно-водочный магазинчик.

– Да ты сам, наверно, был пьян, такого не может быть! Ведь здесь написано: «Глушков»! – возразили ему. – Четвёртый отсек. Парень – покойник!

– Да я вам точно говорю: я был не пьян и видел я его вчера!

– Что же он – в привидение превратился и бродит теперь по земле, людей пугает?

– Надо выяснить…

Снарядили машину и помчались на квартиру к мичману Глушкову, который – то ли жив, то ли нет – не поймёшь.

Звонили и стучали очень долго. Но никто не отзывался. Наконец, когда уже решили ломать дверь и послышался первый треск дерева, она вдруг открылась, и на пороге показался мичман Глушков. В одних трусах. Пьяный вдрызг.

– Чего надо?! А ну пошли вон отсюда!

Его затолкали назад в квартиру – орущего и ничего не соображающего, стали приводить в чувство, окунув в холодную ванну и шлёпая по мордасам… Пока он орал и брыкался, все возле него вымокли с ног до головы, но всё-таки его удалось допросить и добиться-таки вразумительных, трезвых ответов.

Оказалось, что позавчера, перед самым выходом в море, стоял вопрос так: пойдёт – ИЛИ мичман Глушков, ИЛИ мичман Жальников.

Или – или. По желанию. Так определило начальство.

Мичманы стали тянуть жребий. Тот, кто вытянет длинную спичку, – не пойдёт, а тот, кто вытянет короткую, – пойдёт.

Жальников вытянул короткую и погиб после этого в четвёртом отсеке.

Глушков вытянул длинную. Он и остался жив. Записан же был всё-таки Глушков.

И теперь вот он напился вдрызг – то ли от радости за себя, то ли с горя, что погиб его очень хороший друг – Иннокентий Жальников. Отец троих детей.

Что же касается списков ушедших в море членов дополнительного экипажа, то они годились разве что на растопку печки: кто ушёл, кто остался – сам чёрт не разберёт. Как будто тот, кто оформлял эти списки, был полным идиотом. Только потом, когда уже всё кончилось, когда всё отшумело-отгремело, эти списки и были составлены правильно.

Глава тридцать третья. ПОСЛЕДНИЕ РЕШЕНИЯ

…Ибо и сердце моё не велит мне

Жить и в обществе быть человеческом…

Гомер. «Илиада», песнь восемнадцатая

Техническая мысль создателей этого подводного корабля тогда ещё не дошла до такого уровня, чтобы придумать дверную ручку на внутренней стороне задней крышки торпедного аппарата. Если последний человек влезает в трубу, то кто закроет за ним заднюю крышку? И кто откроет крышку переднюю, которую простым движением руки не отворишь – это ведь не форточка, и тут нужны специальные технические действия за пределами трубы. Нужны кнопки, рычаги, приводы. Соответствующими же ВНУТРЕННИМИ кнопками тогда ещё не снабдили трубы торпедных аппаратов. Когда-нибудь потом додумаются и до этого. Снабдят. Автоматизируют и этот процесс. Установят осветительные приборы внутри трубы, чтобы не так страшно было находиться в ней, что-нибудь ещё придумают – может быть, приятную музыку в ушах, что ли…

Но тогда ещё таких новинок не было, и семерым оставшимся самым бывалым морякам приходилось покидать подводную лодку, подчиняясь особым инструкциям, разработанным в штабах и военно-морских конструкторских бюро специально для такого случая: они полностью облачились в водолазные костюмы. Открыли настежь обе крышки – переднюю и заднюю, впустив тем самым на верхнюю палубу первого отсека забортную морскую воду.

И вода ударила мощным грохочущим потоком.

Палуба была в зияющих дырах, и вода хлынула вниз.

Она текла до тех пор, пока отсек не оказался заполнен ею вплоть до уровня открытого торпедного аппарата. Нижняя и средняя палубы оказались полностью под водою. Верхняя – частично. Выше воде мешали идти воздушная подушка и законы физики.

Эта операция была страшна выполняющим её не только тем, что создавала ощущение: «вот море хлынуло прямо на нас и сейчас в этой тёмной ловушке задушит нас, задавит», но ещё и другим ощущением и тоже ложным: «а вдруг там, внизу, кто-то остался, кого мы в суматохе забыли; вдруг кто-то остался во втором отсеке, ведь этот человек уже никогда не выйдет оттуда живым!» Но никого больше не было ни на дне затопленного первого отсека, ни в воздухе отсека второго. Пусто там было в этих мирах. Семеро моряков выполнил всё безукоризненно.

Один за другим стали выходить наружу.

И вот настал момент, когда в первом отсеке осталось лишь два человека – молодой лейтенант Капустин – он же командир минно-торпедной части (БЧ-3) и командир атомной подводной лодки «ДЕРЖАВА» – капитан первого ранга Невский Игорь Степанович.

Восемьдесят три человека вышло наружу через трубу, и вот осталось двое.

Сверху – в прямом и в переносном смысле – поступило распоряжение:

ВЫХОДИТЬ СНАЧАЛА – НЕВСКОМУ. И ЛИШЬ ЗАТЕМ – КАПУСТИНУ!

Капитан первого ранга Невский ответил азбукой Морзе:

– Выходить не буду.

– Я вам приказываю: выходите! – закричал гидрофон голосом адмирала Ковшова. Ковшов решил было, что Невский хочет просто соблюсти 166-й пункт Устава, где сказано, что командир корабля, потерпевшего бедствие, покидает свой корабль последним.

Ответ морзянкой:

– Не выйду. Мне не место среди живых людей. Я преступник и должен умереть здесь.

Переносные фонари уже давно не работали, и в том пространстве, что оставалось теперь от первого отсека, стояла кромешная тьма. И Невскому не было видно, как исказилось от боли лицо молодого лейтенантика. Невского, все, кто его близко знал, очень уважали – и за ум, и за справедливость, и за честность. Лейтенанту Капустину было искренне жаль этого человека, но что он мог ему сейчас сказать в утешение – он не знал. Он не знал даже, имел ли он вообще моральное право говорить что-либо при таких обстоятельствах.

– А я вам приказываю – как адмирал офицеру: немедленно выходите! Если вы этого не сделаете, то навсегда будете считаться изменником Родины! Выходите, если вам дорога офицерская честь!

И Невский повиновался: влез в трубу.

Пополз вперёд – к свету.

Двое водолазов помогли вылезти восемьдесят четвёртому человеку…

Синева. Волнистое дно. Чёрная пропасть потухшего вулкана неподалёку от носа подводной лодки.

Невский поплыл над своим кораблём вверх, к Солнцу, к жизни.

Оставался молодой лейтенант.

Ковшов потому и распорядился так, чтобы Невский был не самым последним. Окажись Невский совсем один, кто там его знает, как бы он себя повёл? Может быть, и грозный адмиральский окрик не помог бы человеку, оставшемуся в одиночестве на морском дне – во тьме, в холоде и наедине со своею совестью.

В непроглядной тьме Капустин нырнул в непроглядно-тёмную ледяную воду.

Влез в открытую настежь трубу и, работая выставленными вперёд локтями, проделал в ней длинный путь, в конце которого светлело нечто серовато-голубоватое.

Вылез в это нечто.

Выяснил, что оно намного ярче, чем казалось в чёрной трубе, а там его уже и водолазы подхватили – они его уже давно и с нетерпением ждали. И потащили к буйрепу. Восемьдесят пятый не очень-то вежливо отбился от водолазов и, презирая все на свете кессонные неприятности, свободным всплытием устремился наверх, к Солнцу.

Глава тридцать четвёртая. ВЫХОД КРАСНОБАЕВА

…В море его изнурилося сердце;

Вспухло всё тело его; извергая и ртом и ноздрями

Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный,

Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело.

Гомер. «Одиссея», песнь пятая

Совсем иначе обстояли дела у мичмана Краснобаева в седьмом отсеке. Он тоже к этому времени выпустил наружу всех тех, кто был с ним рядом и за чью жизнь он до этого взялся нести ответственность, хотя и не обязан был взваливать на себя такую ношу. Кроме того несчастного, которого задушил трос, все остались живы-здоровы и благополучно вышли на поверхность – и хорошие люди, и плохие.

И теперь внизу оставался один лишь Василий Краснобаев. В могильной тьме и в могильном холоде. Последний, как то и подобает настоящему командиру.

Труба, через которую выходили люди в этой части корабля, образно говоря, как бы ИМЕЛА ВНУТРЕННЮЮ ДВЕРНУЮ РУЧКУ. Последний влезающий в неё человек мог закрыть за собою дверь в оставленное им пространство. Имела эта труба внутри себя и нечто вроде освещения – циферблаты манометров сияли во тьме своим фосфором. Но труба эта вела не горизонтальный образ жизни, а вертикальный. Потому что была не торпедным аппаратом, а специальным аварийно-спасательным люком. Труба стояла себе и стояла – скучая долгими годами в ожидании, когда она всерьёз понадобится, и завидуя простым дымовым трубам в каких-нибудь деревенских избах – через те-то трубы хоть дым зимой выходил, а через эту – ничего и никогда не выходило.

И вот, стало быть, мичман Краснобаев выпустил всех людей.

Оделся, облачился как положено почти во всё то, что положено – это был водолазный костюм, но без тёплого водолазного белья. И влез в свою вертикальную трубу, ведущую вверх и порядком соскучившуюся по активным событиям.

И тут только и выяснил: КРЫШКА ЛЮКА ЗА НИМ – НЕ ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ ПЛОТНО!

Именно к этому моменту сломалась мощнейшая пружина, которая-то и позволяла люку закрываться с очень большою силою и надёжностью, так, чтобы давление забортной морской воды не смогло продавить крышку, распахнуть её и непрошено ворваться внутрь отсека.

Восемнадцать раз она с лязгом захлопывалась за уходящими вверх людьми, а к девятнадцатому разу пришла в негодность – захлопнулась и тоже с лязгом, но – не плотно!

Условным стуком Краснобаев доложил об этом наверх – адмиралу Ковшову, который лично следил за всем ходом спасательной операции.

– Топи отсек, сынок! Топи его! Что ж теперь делать! – прокричал в свой микрофон адмирал Ковшов. – Лишь бы сам выбрался живым, а отсек – да бог с ним, с отсеком!

Краснобаев подумал, подумал и – отказался выполнять адмиральский приказ.

– Топить отсек – не буду! – заявил он условным стуком. – Я спасу его.

– Сынок! Бог с ним, с этим отсеком! Спасайся сам! Ты последний остался, и я не хочу, чтобы там с тобою что-нибудь случилось! Вылезай!

Краснобаев повторил свой ответ. А ещё попросил подкинуть ему спиртику – очень уж здесь холодно!

– Ну что ты с ним сделаешь! – всплеснул руками адмирал Ковшов и распорядился передать мичману Краснобаеву посылочку. Но только – чтобы без алкогольных напитков. Пить спирт при исполнении служебных обязанностей – это нехорошо. Пусть это будет тушёнка, сгущёнка…

Так и сделали – передали всё, что велел адмирал через специальное приспособление столь сложного устройства, что его описание и сам процесс передачи я пропущу.

Краснобаев обиделся, что его разумную просьбу не уважили, но виду не подал. И в течение ближайших семи часов полностью исправил поломку.

Для этого он снял с себя всё водолазное снаряжение и переквалифицировался в слесаря.

В кромешной тьме он с помощью имевшихся у него инструментов снял колоссальной тяжести круглую дверь, что отделяет седьмой отсек от шестого. Снял с неё нужную пружину. Доработал её на верстаке. Подогнал к крышке спасательного люка. Проверил. Всё получилось отлично.

Присел перевести дух. Захотелось вдруг покурить – теперь-то уже больше не надо было заботиться о сохранности и чистоте воздуха. Стал шарить по карманам чьего-то чужого комбинезона радиационной безопасности, который теперь был на нём поверх его собственной одежды – очень уж было холодно, вот и пришлось в своё время нацепить на себя первое, что попалось под руку; нашёл незаконные сигареты и спички. Закурил…

Вспомнилась жена и совсем ещё маленькая дочка… Увижу ли?.. Отогнал воспоминания – расслабляли…

Эх, вот бы горяченькую ванну теперь принять!.. Отогнал и ванну. Ванны у него не было даже и в той перенаселённой коммунальной квартире, где он жил…

Подводная лодка, отсек, выход, спасение – вот, что сейчас важно. Остальное – потом!

На этой самой подлодке Краснобаев никогда прежде не плавал, но на однотипных – поплавал предостаточно. Потому и узнавал здесь наощупь каждую железочку, каждый закуток. И сейчас ему казалось, как будто он и не уходил отсюда никогда – до того всё было знакомо…

Подлодки этого проекта в экваториальных водах всегда сильно разогревались изнутри. Кондиционеры, работавшие от забортной воды, не справлялись со своими обязанностями, и потому температура в отсеках доходила до сорока градусов. Но не во всех. В шестом, турбинном, отсеке дело доходило до шестидесяти. По такому случаю там оставляли только одного человека, в обязанности которого входило сидеть перед валоповоротным устройством – ВПУ – на случай, если техника выйдет из строя и тогда его, это самое устройство, понадобится прокручивать вручную. Человек сидел полуголым перед этим ВПУ, на него дул вентилятор, крутивший этот же самый горячий воздух, и бедняге казалось, что это какой-то холодок…

Вот бы теперь окунуться в те шестьдесят градусов!

Краснобаев же нёс вахту всегда в седьмом отсеке с его сорока градусами, и ему было легче. К тому же он, будучи мастером на все руки, устроил у себя душ с забортною водичкой. Купайся, сколько хочешь. Об этом прознали в остальных отсеках. С подхалимажем, всеми правдами и неправдами стали напрашиваться к нему в гости. То один офицер, то другой проскакивал к нему сквозь ядерный пятый отсек и сквозь раскалённый шестой, турбинный. Купались. Принимали «душик». Кряхтели от удовольствия, когда по телу струилась забортная свежая водичка… Не беда, что пришлось пробежать через шестьдесят градусов! Зато теперь и здесь – этих градусов всего лишь тридцать четыре! Или даже бери ниже – целых тридцать два!.. Но потом эти хождения прекратились. Что толку купаться, если затем всё равно нужно возвращаться через турбинный отсек? Да к тому же и просоленные волосы после этого дыбом становились на голове. А пресная вода для мытья головы – это роскошь…

Затянувшись в последний раз, Краснобаев вновь стал облачаться во всё водолазное.

Было уже совсем невмоготу от холода, и он ещё раз матюкнул старого адмирала, зажилившего спирт – тут бы тяпнуть горяченького да и выплывать!.. Тёплого же водолазного белья у него сейчас не было – потому как не досталось.

Ещё в то время, когда Краснобаев организовывал получение из внешнего мира недостающих комплектов водолазного снаряжения, когда это всё нужно было проверить, надеть на людей, проинструктировать этих людей и так далее, и так далее, ещё тогда он как бы мимоходом обратил внимание на то, что тёплого водолазного белья ему-то и не хватило. Можно было, конечно, попросить из внешнего мира ещё один комплект, но не хотелось лишней возни, хотелось поскорее со всем этим покончить. С истинно русскою щедростью, переходящею в головотяпство, он отдал всего себя людям, а про себя-то и забыл!

А сейчас – вспомнил. Но – не испугался

«Поднимусь скоренько, не успею замёрзнуть», – небрежно подумал он, не подозревая, что главный головотяпский сюрприз собственного приготовления у него ещё впереди.

И – вошёл в трубу.

Требовалось колоссальное усилие, чтобы потянуть на себя «дверную ручку» и закрыть за собою «дверцу», ведущую в мир оставляемого отсека.

Василий Краснобаев вложил в этот рывок всё, что у него оставалось.

С мощным лязгом в двадцатый раз захлопнулась крышка за уходящим вверх человеком.

И тут только мичман Краснобаев выяснил, что его баллоны – пусты. Занимаясь другими людьми, он не проверил собственного водолазного костюма! И теперь весь его воздух – только тот, что в самом костюме!

А воду-то он уже впустил. И она наливалась по специальным трубам.

Откачать воду обратно в баки, выбраться назад, отдышаться! – вот, что пронеслось у него в сознании. Но то же сознание подсказало ему: повторить всё снова – у меня не хватит сил! И тогда мне легче будет остаться на затонувшей подводной лодке и умереть в ней, чем снова влазить в этот страшный люк… И в одну миллионную долю секунды он решил: будь, что будет, авось пронесёт!

Но – не пронесло, и вот что было: «дверцу» в нижний мир он захлопнул за собою всё-таки не очень плотно, и она, не выдержав давления воды, распахнулась. Со страшным грохотом вода вылилась на палубу, выплеснув из себя человека. Человек ударился так, что потерял сознание. А воздуха у него оставалось мало, и теперь он имел лишь два выхода: либо перейти из бессознательного положения в смерть, либо всё-таки очнуться, снять с головы водолазный намордник и надышаться воздухом.

Краснобаев сделал второе.

Отдышавшись, вошёл в трубу ещё раз.

Взялся за «дверную ручку». Вложив в неё всю свою волю к жизни, захлопнул. Напустил воду. Доверившись господу богу, открыл верхний люк и – на несколько секунд потерял сознание. От ледяной воды, обдавившей его и без того замёрзшего со всех сторон, от усталости, от нервного перенапряжения – от всего…

Вскоре, однако, пришёл в себя, выбрался наверх из люка и увидел вокруг и синеву подводного мира, и корпус лежащей на дне субмарины, и Солнце…

Почти без воздуха устремился на поверхность.

По пути потерял сознание ещё раз и, когда оказался на поверхности воды, то спасатели на своих баркасах приняли его за покойника – он лежал на воде как-то странно, не двигаясь и лицом вниз. Тому виной были кое-какие технические причины: лишь левый баллончик со сжатым воздухом надул его костюм, а правый – не надул. Краснобаев лежал на воде в такой позе и не шевелился. Когда его резко подцепили багром – остриём и прямо сквозь водолазный костюм, и прямо в тело, мёртвый же, чего с ним церемониться! – он вскрикнул от боли, замахал руками.

Ах, так он ещё жив!

Тогда его стали вытаскивать и подхватывать уже бережно.

Вытащили!

Так с затонувшей подводной лодки «ДЕРЖАВА» спасся последний человек.

Глава тридцать пятая. УСНУВШИЕ В ОКЕАНЕ

Каждого я из богов, населяющих небо и землю,

Сном одолею легко… Усыплю я и самые волны

Древней реки Океана, от коего всё родилося.

Гомер. «Илиада», песнь четырнадцатая

О существовании же ещё четырёх живых человек в помещении поста «Микроклимат», что находился в затопленном четвёртом отсеке, никто не догадывался. Полагали, что отсек затоплен полностью, и не было ни малейшей возможности ни подтвердить это, ни опровергнуть.

А в отсеке том и в самом деле – было мертвым-мертво. Все, кого захлестнула вода, утонули в ней.

А до кого вода не дошла? С ними-то что?

Эти люди сидели в «Микроклимате» – помещении, окружённом теперь водою со всех шести сторон – и ждали, что их всё-таки спасут. Ещё тогда, в начале, они слышали оба взрыва – один далёкий, другой совсем рядом, прямо за переборкой, которая выдержала натиск, – и потом только терялись в догадках насчёт того, что же там происходит – во всём остальном мире.

И ждали, ждали…

Глава тридцать шестая. РЕЧЬ АДМИРАЛА

Все успокоились, тихо в местах учреждённых сидели…

Гомер. «Илиада», песнь двадцать вторая

Все люди были собраны в плавбазе, которая стояла на якоре в бухте Русской, рядом с затонувшею подлодкой. Людей кормили, поили, перевязывали, дали искупаться и поспать. Паникёра Пранькова госпитализировали – у него опять началась истерика, и ему опять всадили какой-то сильнодействующий успокоительный укол. Увезли обоих покойников. Увезли кого-то с очень уж тяжёлым переломом ноги – преждевременно закрываемая задняя крышка торпедного аппарата больно бьётся. Остальные же все – ранен, не ранен, болен, не болен – остались. У всех было ощущение какого-то братства, какого-то единства; не хотелось расходиться раньше времени. Видимо, организмы и души людей боялись слишком резкого торможения, которое могло оглушить, а то и подкосить.

Всеобщее изумление в душевой вызвал мичман Семёнов – вся левая сторона его тела, которая вначале, видимо, была одним сплошным синяком, сейчас была сплошь чёрного цвета. Левая рука и левая нога у него совершенно не действовали, но он был полон сил, шутил и знай скакал себе на одной правой ноге. Друзья смастерили ему какое-то подобие костыля, и так он и приковылял на нём в лекционный зал, куда перед этим велел собрать всех людей Главнокомандующий Военно-Морским Флотом Союза Советских Социалистических Республик Полный Адмирал Сергей Георгиевич Ковшов.

Моряки расселись по местам – перевязанные, с пластырями, с синяками и шрамами, кто с гипсом, а кто и с костылём, осунувшиеся, многие с преждевременными сединами… С волнением стали ждать: что скажет знаменитый адмирал? Что это было и почему? Кто виноват во всём? Кто они сами в глазах официальных органов – герои, мученики, преступники?

В зале имелось возвышение, к которому был привинчен железный стол с красною скатертью – нечто вроде президиума. Где-то сзади, как водится, маячили чёрно-белые пятна портретов Ленина, генерального секретаря, членов Политбюро да красные пятна какого-то переходящего знамени за какие-то достижения и каких-то вымпелов за какие-то победы в каких-то соцсоревнованиях…

Когда появился адмирал со своею свитою, все встали.

Ковшов поздоровался с присутствующими, дал знак всем сесть и начал речь.

Это был и впрямь умный человек, а не просто ветхий старичок, как прежде казалось многим, а особенно молодым и неопытным. Шутка ли – столько лет просидеть на высочайших военно-морских должностях, пережив стольких вождей! Столько голов за это время с плеч покатилось, а ему всё нипочём. При всех – хороший! Не многие высшие государственные чины были такими непотопляемыми, а лишь единицы – министр иностранных дел Громыхаев, например, или Великий Донской Писатель Шорохов.

Ходили, правда, слухи, будто Ковшов жесток был дюже; люди для него, мол, – ничто! Винтики – не более того! Но вот моряки на плавбазе в лекционном зале стали слушать его, стали разглядывать попристальней, и вот он вроде бы уже и не такой лютый… Весь из себя – нормальный мужик!..

Умный адмирал, между тем, не стал никого ни ругать, ни проклинать, ни упрекать. Поблагодарил за службу. Мол, сделали всё, что было под силу. И сказал:

– Всего этого могло бы и не случиться. Но я сейчас не буду говорить о том, кто прав, кто виноват. Будет следствие, будут эксперты, будут комиссии – они и рассудят, они и расставят всё и всех по своим местам. Главный же урок, который мы должны сегодня извлечь из этой истории, таков: не бывает аварийности фатальной, аварийности неизбежной; все аварии, все катастрофы делают сами же люди, своим отношениям к работе, к долгу, к товарищам!

И ещё адмирал сказал:

– В этой беде каждый показал, кто он есть на самом деле. Кто – трус, кто – молодец. Одни подтвердили свои былые заслуги и свои репутации, другие же – наоборот – опровергли…

И ещё:

– Вы проделали большую работу, преодолели огромные трудности, но, тем не менее, вам сейчас важно понять одно: всё случившееся не даёт вам ни малейших оснований чувствовать себя героями!..

Это была загадочная фраза.

Она была произнесена очень многозначительным тоном. И она всех озадачила. Значит, сомнение остаётся? Слова адмирала как бы намекали на то, что моряки – чуть ли даже и не преступники. Сами же утопили свой корабль, а потом сами же мужественно и вылезали из него.

* * *

Были и другие выступления других высоких чинов, но это уже не так интересно.

Гораздо интереснее – те встречи, те непринуждённые разговоры, которые потом завязывались у моряков с затонувшей подлодки с представителями научного мира и с самим Главным Конструктором:

– Этот боевой корабль обладает колоссальным потенциалом; одна только подводная скорость у него чего стоит – двадцать семь узлов! – в который раз повторяли учёные. – Американская подлодка такого же типа имеет подводную скорость всего лишь двадцать два узла и значительно уступает этому проекту по целому ряду других характеристик!

Моряки, прошедшие через ад, теперь были раскованны и ничего не боялись – уж если там, на дне, не сдохли, то и теперь живы будем!

– Да знаем мы это всё наизусть!

– Слыхали уже!

– Почему же, если вы такие умные, вы не смогли изобрести надёжный способ крепления аварийно-спасательного буя?.. Ведь это же пустяк! Почему эти буи на полном ходу должны разматываться на триста метров и болтаться за кормой?.. Сколько этих буёв мы растеряли по всем морям, прежде чем додумались приваривать их, чтобы потом не платить за них из своего кармана – будь они прокляты! А если их приваривать, то какая же тогда от них польза?.. А это позорное ваше ВСПЛЫВАЮЩЕЕ СПАСАТЕЛЬНОЕ УСТРОЙСТВО – название-то какое громкое придумали! – почему оно сделано так, что его невозможно вытащить из гнезда?..

Врезали крупнозвёздным учёным и конструкторам мощно.

Те оправдывались, и никто из них не заорал, не рявкнул: равняйсь-смирно! А ну-ка все заткнулись! Вы хоть знаете, с кем разговариваете и перед кем стоите?!

Люди беседовали в простой обстановке и с самим Ковшовым. Это был не просто обмен мнениями и упрёками. После этих разговоров в Советском Военно-Морском Флоте на какое-то время заработали кое-какие ценные инструкции и нововведения, целью которых было не допустить подобных безобразий в дальнейшем.

Глава тридцать седьмая. ЖЕЛЕЗНЫЕ ЛЮДИ

…С хлебом, и мясом, и пеннопурпурным вином молодые

Девы пришли; и богиня богинь, к нам приближась, сказала:

– Люди железные, заживо зревшие область Аида,

Дважды узнавшие смерть, всем доступную только однажды,

Бросьте печаль и беспечно едой и питьём утешайтесь

Ныне во всё продолжение дня; с наступленьем же утра

Далее вы поплывёте; я путь укажу и благое

Дам наставленье, чтоб снова какая безумием вашим

Вас не постигла напасть, ни на суше, ни на море тёмном.

Гомер. «Одиссея», песнь двенадцатая

 

С плавбазы все спасённые моряки были сняты и направлены на лечение и медицинское обследование.

Но не в госпиталь и не в местный санаторий для подводников, как можно было бы ожидать, а в расформированный по такому случаю пионерский лагерь. Туда мгновенно навезли нужного оборудования и устроили там как бы новый санаторий, но только отдельный. Точнее – отделённый от всего внешнего мира. Засекреченный.

По приказу адмирала Ковшова этот новый санаторий для подводников был оцеплен охранниками с автоматами. Непонятно только – зачем. То ли на тот случай, если враги попытаются с боями прорваться на территорию этого военно-лечебно-оздоровительного объекта и выведать там единым махом все наши государственные и атомные тайны, то ли на случай, ежели моряки вдруг вздумают бунтовать и попытаются опять же – с боями – прорваться наружу, чтобы бежать без оглядки куда подальше от того ужаса, который они недавно пережили.

В санатории людей помещали в барокамеры, люди приходили в себя – кто медленно, кто быстро.

Лечили и мичмана Семёнова с его недействующими левыми конечностями, лечили и чьи-то ожоги и переломы.

Выяснилось, что неожиданно серьёзно пострадал старпом Колосов, который по приказу адмирала Ковшова («Не оставлять ни одного тела погибшего товарища!») вытаскивал на поверхность труп умершего от разрыва сердца матроса Гнатюка. Пока Колосов всплывал на поверхность, таща за собою тело, завёрнутое в простое матросское одеяло, он не замечал, что верёвка слишком сильно стянула ему руку, и только наверху выяснил, что заработал себе этим большие неприятности. Впрочем, врачи отстоят ему эту руку после долгого и упорного лечения…

Ну а пока – кто-то с воли раздобыл ящик водки и, невзирая на все запреты и заслоны, пронёс его в санаторий. Морячки выпили – за упокой погибших (или тех, кого они считали погибшими), за своё спасение. Немножко облегчили душу.

Глава тридцать восьмая. ЗЛОСЛОВИЕ

...На него аргивяне

Гневались страшно; уже восставал негодующий ропот…

Гомер. «Илиада», песнь вторая

Вечером второго дня пребывания подводников в импровизированном санатории было объявлено всеобщее построение всего экипажа. Довольно необычное мероприятие для лечебного или оздоровительного военного учреждения, где всегда всякие военные формальности сводятся чуть ли не к нулю и где невозможны, допустим, маршировка или рытьё окопов.

Но невозможны они лишь при условии, что данное военное учреждение – и впрямь лечебное или оздоровительное. А ежели оно окружено часовыми, которым приказано никого не впускать и не выпускать? То тогда, быть может, это военное учреждение – тюрьма, гауптвахта или концлагерь?

Гадая насчёт своего статуса, все построились на плацу возле какой-то мачты, на которой пионеры имели обыкновение в прежние времена поднимать и опускать свой кроваво-красный флаг с серпом и молотом.

Перед построившимися появился недавно назначенный на должность – заместитель командира дивизии по политической части капитан второго ранга Шлесарев.

Замполит – так это коротко называлось на тогдашнем языке. Иван Кузьмич Шлесарев имел очень неприятную, совершенно отталкивающую внешность: какой-то неестественно смуглый, землистый цвет лица. Он был груб и всегда обращался с НИЖЕстоящими чинами крайне высокомерно и даже злобно. Разумеется, с ВЫШЕстоящими – подобострастно! Ему ничего не стоило ни за что, ни про что наорать на человека, оскорбить его, унизить. А кличку он имел в Петропавловске из-за непредсказуемости своих поступков ужасную: Маньяк-с-Бритвой. По обычаю всех советских партийных вождей, идеологических работников, политических комментаторов, журналистов, военно-патриотических писак и телеболтунов он был вопиюще безграмотен – не разбирал ни падежей, ни склонений, ни спряжений, ни ударений. Всегда говорил невнятно и сбивчиво. Часто – с матом. Видимо, в Советском Военно-Морском Флоте нужно было иметь только такое скопище пороков, чтобы занять место духовного наставника целого соединения атомных подводных кораблей.

А незадолго до этого построения капитан второго ранга Шлесарев имел уже какое-то выяснение отношений с капитаном первого ранга Невским и с другими старшими офицерами затонувшей подводной лодки. Отношения эти выяснялись на повышенных тонах – это многие слышали краем уха и, видимо, уже тогда Маньяк очень сильно распалился.

Итак, почти весь живой экипаж атомной подводной лодки, за исключением тяжелобольных и заживо погребённых, был построен на плацу.

Вокруг простиралась горная долина; прохладный, вечерний воздух мог бы слона уложить наповал тою свирепостью, с какою он бил в нос своими дурманящими хвойными запахами, а в уши – своим концертом каких-то кузнечиков, сверчков и птичек; рядом плескалось красивое озеро, а горы и скалы были чуть подальше. Люди вдыхали в свои измученные или даже прямо отравленные лёгкие эту роскошь, смотрели, слушали эту музыку и не верили, что это с ними происходит наяву.

Стоял июнь 1983-го года.

И вот перед людьми и природою явился замполит Шлесарев, представляющий интересы незаконно дорвавшейся до власти разбойничьей партии. А при нём – и его свита.

Духовный наставник выдержал длинную паузу и обвёл мрачным взглядом всех выстроившихся. Безо всяких предисловий начал:

– Ну что, суки? Чего вылупились на меня? Допрыгались до того, что утопили подводную лодку! А теперь вы, подонки, что – радуетесь, что сухими из воды вышли, да?..

– Какие мы тебе подонки?! Сам ты подонок! – заволновались моряки всех званий от простых матросов и до старших офицеров.

– А ну молчать! Это что за нарушения дисциплины!

– Сам молчи, ублюдок вонючий! Ты не был там, где мы были, шкура продажная!..

– Такие, как ты и довели наш флот до такого состояния!..

– Это мы-то утопили подводную лодку?.. Ты и утопил!

– Молчать!!! Я вам никому не дам нарушать!.. Всех вас надо под трибунал отдать за то, что вы натворили! Перестрелять вас всех, мудаков, надо!.. Предатели! Изменники!..

И тут из строя со словами «Ах ты падла, мать-перемать!..» вырвались двое мичманов – уже известные нам первопроходцы русский Мерзляков и молдаванин Лесничий – и кинулись бить этого самого замполита. Хряпнул кулак гордого внука славян по гнусной морде Ивана Кузьмича, мощные ручищи потомка древних римлян, переселившихся на Дунай, рванули ненавистные погоны, и те затрещали на плечах… Маньяк-с-Бритвой заорал дурным голосом, что, мол, убивают, спасите!.. Поднялся шум, и строй нарушился. Кто-то из штабных офицеров кинулся вызволять Шлесарева, а кто-то из экипажа кинулся бить его ещё сильнее…

Оттащили пострадавшего на идеологическом фронте Кузьмича, поволокли под руки. Спасли, значит, от мученической смерти. Окровавленного и изодранного, брыкающегося и вопящего, что он всех поперестреляет, запихнули в машину и увезли от греха подальше с наказом не появляться больше на глазах у этих несознательных людей, пока те не очухаются.

* * *

Потом слухи о происшедшем дошли до Ковшова, но тот не стал разбираться в них, а перепоручил это дело одному из камчатских адмиралов. А тот вызвал к себе забинтованного и заклеенного во многих местах Маньяка и сказал ему, по-дружески похлопывая по гипсу на руке:

– Слушай, Иван Кузьмич, ты хоть соображаешь, что делаешь? Ты что – вконец уже охренел от своей идеологии? Ты хоть слыхал про презумпцию невиновности? Следствия и суда ещё не было, ещё неизвестно, кто виновен, а кто не виновен, а ты уже обвиняешь людей, да ещё и всех подряд? А может быть, это твоё упущение, и это ты плохо проводил политико-воспитательную работу среди них, вот они с горя и утопили свою подлодку?

От такого поворота в рассуждениях адмирала – Маньяк так и обомлел.

– Товарищ адмирал, – забормотал он, – да я ж болею душой за флот, за наши показатели в соцсоревновании, за дальнейшие переспективы роста… Я ж стремился, чтобы коллектив осознал… чтобы люди подходили к текущим задачам, стоящим на повестке дня, более ответственно, более взвешенно… Ведь ни для кого же не секрет же, что в плане успешной реализации политико-воспитательной и партийно-массовой работы уже давно превуалируют явления негативного плана!.. А они!..

– Вот что, – решительно сказал адмирал. – Ты, мать-твою-перемать, заканчивай эту свою хреновину. Дела раздувать не будем. Будем считать инцидент исчерпанным. Уловил?

– Будет сделано!.. Так точно!..

– А на людей – чтобы зла не держал! Понял?

– Так точно! Я всегда был за то, чтобы в наших рядах была, так сказать, сплочённость рядов!

– Ну, вот и прекрасно.

Так потом дисциплинарных и судебных неприятностей этот маленький эпизод и не возымел для его участников. Всё замяли и забыли. Сделали вид, что ничего не было.

Глава тридцать девятая. ПОСЛЕДСТВИЯ

…Отчего ты так плачешь? Зачем так печально

Слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей?

Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий

Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.

Гомер. «Одиссея», песнь восьмая

Затонувшую атомную субмарину, набравшую в себя слишком много воды, сначала никак не могли вытянуть – тросы рвались, как паутинки, а механизмы надрывались от усталости. Но потом применили какие-то новейшие и сверхсекретные технологии и спустя полтора месяца – подняли!

Отбуксировали сначала на мелководье, а потом и в базу. Там только и поняли, что атомный реактор всё это время продолжал работать! На полпроцента своей мощности. Погибающие от потоков воды энергетики вплоть до самых последних долей секунды своих жизней думали только о предотвращении катастрофы и делали для этого всё, что только было в их силах, но сил и времени не хватило. Они не успели дотянуть до конца стержни, и те чуть-чуть не дошли до упора. Никакой утечки или радиоактивного загрязнения так, однако, и не случилось. Это – абсолютно достоверно.

Поставили подлодку в сухой док…

И вот наступил момент, когда нужно было доставать тела погибших из уже полностью осушенного четвёртого отсека.

Поставили бочку со спиртом, закуску и кружку.

Вызвавшиеся добровольцами опрокидывали внутрь себя огненной жидкости и, оглушённые ею, входили с противогазом на лице в четвёртый отсек.

А трупы были практически не подпорченными. Почти без запаха. Ледяная вода не способствует быстрому разложению.

Все люди были найдены на своих местах, все – в индивидуальных средствах защиты. Никто в роковую минуту не бросил своего места, кроме тех двоих беглецов – мичмана Серова и матроса Гонталева.

Офицеры Костров и Куропаткин были членами «самого основного» экипажа и не уехали тогда со всеми в Обнинск лишь из-за нехватки людей здесь, в Петропавловске-на-Камчатке.

И погибли.

Теперь их тела были обнаружены в железном плену там, где их застигла смерть июньскою ночью 1983 года: окоченевший Костров, цепко закрепившись, стоял как живой, весь устремлённый вперёд, к какой-то цели, а Куропаткин, из последних сил привалившись к нему сзади, чтобы того не сбило напором воды, находился на полметра ниже и тоже – был весь как живой и как бы вдавлен в цель. Костров как будто всё ещё пытался закрыть вручную вентиляционное отверстие с помощью ключа-трещётки; давление воды всё ещё, казалось, не позволяло ему сделать это, а Куропаткин – словно бы всё ещё помогал Кострову в борьбе против общего врага.

В земной жизни Виктор Куропаткин был капитан-лейтенантом и командиром электротехнического дивизиона, Игорь Костров состоял в том же звании и командовал дивизионом живучести; оба были близкими друзьями, дружили семьями. Так и умерли вместе – на своём посту. И похоронили их потом – тоже вместе.

Из «самого основного» экипажа в отсеке погиб ещё и мичман Иннокентий Жальников – химик-дозиметрист.

Мичман Лещуков, а точнее – теперь одно только его бездыханное тело – тоже был на своём посту. Напомню: это тот самый, который вышел из затапливаемого четвёртого отсека в отсек третий, крикнул, что нас тут затапливает, и вернулся назад в Смерть, задраив за собою круглую дверь. А ведь он мог бы остаться в сухом отсеке и выжить вместе со всеми!

Обо всех не расскажешь, хотя, понятное дело: жизни остальных погибших ничуть не ниже по своей ценности. Вот как погибли энергетики; по косвенным данным можно предположить, что они самостоятельно осознали: подлодка легла на дно, а не победно всплыла на поверхность. Времени на размышления у них было невероятно мало, но они перед смертью успели понять и сделать то, что нужно: на девяносто девять с половиной процентов заглушили атомный реактор! А оставшуюся половинку процента – не успели!

О времени на размышления: позже было подсчитано, что отсек при таком-то объёме, при такой-то ширине трубы и при таком-то забортном давлении заполнился водою за три с половиною минуты.

* * *

Стали открывать «Микроклимат». Вход туда был через водонепроницаемую дверь. Дверь почему-то не поддавалась. Принесли автоген и разрезали металл. Оказывается, дверь была изнутри подпёрта специальным раздвижным упором – это, чтобы она могла выдержать давление воды и не проломиться.

Вошли внутрь.

Все четверо человек, которые на момент аварии оказались там, сидели на мягких сидениях, словно живые. Но только с масками на лице.

Запасами воздуха, которые когда-то были в этом помещении, они дышали целую неделю.

Потом, когда этот воздух кончился, они надели маски и продышали ещё четыре часа воздухом из баллончиков.

А когда у них кончился и этот воздух, они перестали дышать.

* * *

Не обошлось и без эксцессов.

В числе матросов, выносивших трупы, оказался и матрос из Эстонии – Яак Маартинсоо. Этот тип сообразил, что день отплытия был для моряков днём получки, которую люди, приняв, не успели потратить или занести домой (не у всех он ещё и был – дом-то этот!). А зарплаты у атомных подводников – бешеные. Предприимчивый эстонец на гибели «ДЕРЖАВЫ» поживился хорошо: обшарил карманы русских покойников и все денежки прибрал к рукам. Но потом, когда он стал делать огромный денежный перевод к себе на родину, его на этом деле зацапали, сказали ему, что он сволочь, и припёрли к стенке. Он во всём и сознался.

Счастья ему от награбленных было денег не перепало, но и несчастья тоже не случилось. Его ведь не отдали под суд, простили и оставили в покое.

Так же, как и мичмана Серова, которого просто прогнали со службы и матроса Гонталева, которого просто поругали. Напомню: это те самые, которые оказались в затопляемом четвёртом отсеке зажатыми в пространстве между потоком льющейся сверху воды и дверью, ведущею в ядерный отсек. По Закону они должны были умереть, но не покидать погибающего отсека. А они покинули и выжили.

Простили и двух паникёров из седьмого отсека – Остапенку и Кучковского. Этих тоже поругали-поругали да и предоставили собственной судьбе.

* * *

Офицеры из «самого основного экипажа» к этому времени уже давно вернулись из Обнинска. Увидев мёртвых товарищей по службе, они дружно решили: учредить специальную, свою собственную, пенсию для семей Куропаткина, Кострова и Жальникова. Мало ли – сегодня ты, а завтра я. Вот так же, быть может, придётся и кому-то из нас завтра погибнуть, и что тогда? Надеяться на государство?

А если оно подведёт?

Глава сороковая. ПОХОРОНЫ

Вкруг орошался песок, орошались слезами доспехи

Каждого воина…

Гомер. «Илиада», песнь двадцать третья

Было шестнадцать гробов. Были похороны. Торжественные, пышные, с речами и с музыкою.

На гробах, обтянутых красным сукном, лежали кортики, медали, ордена, цветы. На каждом гробе была фотография в траурной рамке.

Что испытывали члены «самого основного» экипажа, экипажа «просто основного» и экипажа дополнительного – я не берусь описать. Что испытывали другие моряки с подводных лодок такого же проекта и проектов других – я и об этом не рискну рассказать. Многие догадывались: новые гробы и новые слёзы при таких делах ещё будут и будут.

Политработники, снабженцы, прочие штабные чиновники изображали всем своим видом озабоченность и ответственность. Кто искренне, а кто и не очень. Много среди них было нечистых на руку, спившихся, изолгавшихся. Хотя и умных и честных было не мало.

Но кого же было среди них больше и у кого была реальная власть? Судите сами, дорогие читатели, по тому, как поступили с теми родственниками погибших, которые приехали сюда издалека, из других концов самой большой на планете страны: их не пропустили в военный городок, где проводилась торжественная церемония.

Режим секретности. Нельзя, чтобы посторонние люди под пустяковым предлогом похорон своих близких проникали в засекреченную базу атомных подлодок и узнавали наши сокровенные военные тайны для последующей передачи оных в органы американской разведки.

Как собаки, недостойные того, чтобы их впустили в дом, эти люди стояли за воротами и ждали, когда церемония кончится и похоронная процессия выйдет за пределы ворот и можно будет припасть к гробу с родным сыном или братом.

* * *

Во время аварии странная и зловещая кончина постигла матроса Сотникова, того самого, который вызвался первым выйти из седьмого отсека через вертикальную трубу в море, чтобы вывести на поверхность специальный спасательный трос – буйреп. Эта верёвка, как живая змея, обвилась ему тогда вокруг шеи и – задушила его.

И столь же странными, зловещими и незаслуженно отвратительными получились и его похороны.

Молодой лейтенант Капустин был тем человеком, которому командование поручило сопровождать цинковый гроб с телом моряка. Капустин должен был приехать в Баку, вручить родителям гроб, выразить соболезнования и рассказать, как погиб их сын. Так он всё и сделал: привёз, вручил, выразил. И были его соболезнования самыми искренними, потому что он и сам прошёл через кошмар затонувшего атомного корабля. И кому было страшнее выходить через трубу в море – Сотникову, самому первому в седьмом отсеке, или Капустину – самому последнему в отсеке первом, трудно определить. Тогда Капустин не убоялся и выстоял. Пропустил вперёд себя командира и, оставшись один на один с отсеком, благополучно вышел на поверхность.

А здесь, в Баку, устрашился и дрогнул.

Не слыхивал он до сей поры, чтобы у русского народа было в обычае забивать каменьями гонца за то, что тот привёз дурную весть. И когда стали его забивать на кладбище камнями свои же, русские люди (добро бы ещё азербайджанцы!), – удивился. И дрогнул. И в ужасе пустился бежать. И насилу спасся от смерти. Это после того, как благополучно вылез через торпедный аппарат из затопленного первого отсека!

Глава сорок первая. УЧАСТЬ НЕВСКОГО

Я лишь солома теперь, по соломе, однако, и прежний

Колос легко распознаешь ты; ныне ж я бедный бродяга.

Гомер. «Одиссея», песнь четырнадцатая

А потом начались разборки.

Командира подводной лодки и механика арестовали уже на другой день.

Было следствие, и был суд.

Изучали каждую букву в каждом документе, вспоминали каждый поступок и каждое слово; высчитывали, измеряли, щупали руками.

Что-то и поняли, а чему-то так и не смогли дать никакого разумного объяснения – сплошные невероятные совпадения, каких вроде бы никогда и не бывает на свете, сплошные неразрешимые загадки – технические и человеческие.

Например, непонятно было вот что: почему из четвёртого отсека с самого начала не было подано официального сигнала аварийной тревоги? Выдвигалась такая версия: капитан-лейтенант Костров, который должен был поднять тревогу, зная, что на корабле присутствует крупный штабной чиновник Лебедев и, зная, к каким тяжким последствиям приводит каждая его придирка, решил в первые секунды устранить всё быстро и без шума. А уже в секунды последующие было поздно. Впрочем, это лишь неуверенное предположение и не более того.

Так и не удалось понять и другое: почему люди в «Микроклимате» НЕ СТУЧАЛИ? Надо было молотить по железу  – чем попало! Так почему же они всё это время сидели тихо? Так или иначе, но их могли бы услышать, могли хотя бы узнать, что они вообще существуют! Что толкнуло людей на мысль ничего не делать, а только ждать? О чём они говорили перед смертью? О чём думали? Может быть, они испугались чего-то? Эту тайну они унесли с собою в могилу, и мы её никогда не узнаем – таков весь ответ.

И вот – суд.

И командир атомной подводной лодки получает десять лет.

А механик – восемь.

Старший помощник – не получает ничего.

Как выяснилось, он мог быть кем угодно – эфиопским императором, простым пассажиром, инопланетянином или святым духом, но только не тем, за кого его за всё время рокового похода принимали. Лишь одно было несомненно: старшим помощником Колосов точно не был. Ни из каких документов не следовало, что он занимает эту должность или хотя бы теоретически имеет право её занимать. По этой причине он и избежал ответственности. Думается, что это было совершенно справедливо и разумно: если случайному человеку внушить под гипнозом или без такового мысль, что он профессиональный лётчик и усадить затем за штурвал самолёта, а человек возьмёт да и разобьёт этот самолёт, то кто будет виноват – плохой лётчик или люди, безответственно усадившие постороннего в кресло пилота?..

Ну, да бог с ним, с Колосовым! Давайте порадуемся за него. Уже говорилось, что он был неплохим мужиком, и хорошо, что хоть ему не пришлось погружаться в тюремный мрак. Игорь Степанович Невский – вот сейчас самое для нас важное! С ним-то – что?

Многие прекрасно понимали, что он человек совершенно необыкновенных качеств и что ему просто не повезло. Говорили о том, что и так всем уже было давно известно: подавляющее большинство всех аварий на подводных лодках происходит тогда, когда они уже выполнили своё задание и возвращаются домой. Люди расслабляются и теряют бдительность. А соответствующего психологического контроля за ними не ведётся. Если бы такой контроль был, то разве ж бы позволили Невскому отправиться в этот поход, зная, что у него чемоданные настроения и что он мысленно уже пребывает в своей Академии и в её кабинетах?

Но Закон есть Закон.

И Невского упекли.

А он и не возражал. Свою вину он признавал полностью и никогда и ни в чём даже и в мыслях не пытался уменьшить её. Надо было в своё время не браться за тот поход, а сразу сложить погоны и партбилет. А потом уже судиться по поводу уклонения от преступного приказа. Даже, если бы он и проиграл эту тяжбу против могущественного и мстительного адмирала Алкфеева (что скорее всего!), то и тогда было бы лучше, чем сейчас.

Но так ли это легко для военного человека – ослушаться приказа? Всю жизнь дрессировали на беспрекословное выполнение повелений свыше, и вдруг надо взять и ослушаться? Это ведь пострашнее будет, чем заклинка горизонтальных рулей, которую всё-таки ждёшь каждую секунду. Преступного же приказа не ждёшь, надеешься на разумность, на порядочность вышестоящих инстанций. Да что там надеешься – не сомневаешься в них! Слепо веришь в них!

И было ли Невскому под силу в нужную секунду толкнуть в бок заснувшего матроса Иванова? И сказать: «Закрой дырку, через которую сейчас хлынет вода!» Или передоверить это своим подчинённым: «Вы ж там смотрите! Разбудите вовремя матроса Иванова!»

И было ли в человеческих силах Невского заранее постичь тайну особого закрывания какой-то дурацкой заслонки-задвижки, которая на самом деле должна была закрываться совсем по-другому?

И было ли ему под силу в нужную секунду проследить за движениями пальцев мичмана, выпустившего вхолостую сжатый воздух?

И было ли в его силах собрать экипаж из людей неслучайных?

Это Большие Вопросы. И потому – неразрешимые.

Его участь была, однако, облегчена тем обстоятельством, что отбывать срок его направили не в обычную колонию к обычным блатнягам и жуликам, а в колонию для несовершеннолетних. В качестве воспитателя. Заключённого, разумеется, воспитателя. Для каковой цели ему сохранили и звание и награды – вещь совершенно неслыханная для нашей страны – это за него похлопотали где-то в высших инстанциях могущественные покровители и сочувствующие и сделали всё, что было возможно.

В неволе он увидел и испытал немало. Общение с несовершеннолетними преступниками, многие из которых были самыми настоящими ублюдками, радости в жизни не может принести никому. А уж прирождённому моряку – тем более.

Но незаурядный ум, воля, физическая выносливость позволили ему выдержать и это испытание.

Прежде, на свободе, ему казалось, что он поддерживает существование своей страны тем, что где-то героически пронизывает глубины океана на своём боевом корабле. А теперь он увидел: вот – подрастает целый пласт общества, озабоченный только тем, как эту самую страну развалить изнутри! Несовершеннолетние преступники вскоре станут совершеннолетними, и многие из них так теперь и будут творить преступление за преступлением, и сделать ничего нельзя. Разве их перевоспитаешь, когда у них, как правило, и родители, и деды с бабками – такая же мразь, как и они!

А ведь были судьбы и трагические – случайные или малозначительные преступления, роковые стечения обстоятельств, несправедливые приговоры…

Там же, в неволе, Невского застало известие о Чернобыле. Было время, когда он сам чуть было не потряс мир чем-то подобным, но тогда пронесло, а сейчас беда всё-таки случилась. Не там, так здесь она должна была где-то непременно произойти. Всё шло именно к такой развязке – это теперь Невский хорошо понимал.

Чернобыль… Какое страшное слово. Чёрная быль! Чёрная пыль. Чёрная боль…

В том же чернобыльском 1986-м году окольными путями в тюрьму к Невскому пришло новое невероятное, но достоверное известие: третьего октября в Атлантике, в тысяче километров северо-восточнее Бермудских островов при загадочных обстоятельствах после взрыва и пожара затонула наша атомная подводная лодка. Лишь чудом не случилось второй за один год ядерной катастрофы…

Всё это – и подводные лодки, и тюрьма, и Чернобыль – нуждалось в каком-то переосмыслении. Невский присматривался к жизни, делал для себя поразительные открытия, и времени для этого у него было очень много.

Ох, как много!

* * *

Начальником колонии для несовершеннолетних, где отбывал срок Невский, был майор Альшанский Сергей Тимофеевич.

Капитан первого ранга (по-сухопутному – полковник) – в подчинении у майора! Аристократ из высших слоёв советского золотого фонда офицеров – под властью у малозначительного эмвэдэшного чиновника.

И всё же отношения у них сложились вполне дружественные. Альшанский более или менее понимал, кто попал к нему, и никогда не притеснял своего нежданного гостя. Тот же, в свою очередь, ничего для себя не требовал и в грудь кулаком себя не лупил, вспоминая о былых заслугах и привилегиях, а молча и спокойно делал своё дело  – как только мог добросовестно.

Со временем моряк и сухопутный офицер сошлись ещё ближе. Отношения стали теплее, непринуждённее. Часто засиживались в кабинете, беседовали. Страна пачками хоронила своих гениальных генеральных секретарей, и что-то в ней надвигалось-назревало. И было очевидно, что её надобно как-нибудь переделать, чтобы не повторять прошлых ошибок. И каждый, в том числе и Сергей Тимофеевич Альшанский, считал, что именно он – тончайший знаток именно в этой области. Например, майор Альшанский был сторонником того, чтобы произвести сплав чего-то из опыта атомно-подводного с чем-то из опыта исправительно-трудовых учреждений. Часто спорил с Невским на эту тему.

– Игорь Степанович, ведь вы же сами рассказывали о вашей тамошней технике, о том могуществе, которым обладают наши атомные подводные лодки. И ведь это же всё сделали мы сами! Не надо нам никаких японий и америк! Мы и сами – умные!

– Именно так я и считаю, – Невский одною рукой помешивал ложечкой крепкий тюремный чай, к которому здесь приучился, а другою стряхивал пепел из сигареты в большую раковину, добытую им когда-то на архипелаге Дахлак в Красном море. – Русские – один из самых умных и талантливых народов на земле.

Толстый и грузный майор МВД аж подскочил с места от этих слов. Он побаивался резких движений, потому что врачи давно уже обещали ему инфаркт, и такое поведение для него было очень нетипично.

– Вот именно! Но русским не хватает чего? Хорошей дисциплины! Хорошей плёточки! Организованности! Собранности! – тут майор Альшанский мощно сжал свой пухлый кулак. – Представьте, Игорь Степаныч, что было бы, если бы все ваши порядки в атомном флоте, ваши достижения в науке и технике, да перенести бы на всю страну, на всех людей её, на весь быт её! Вот тогда бы мы и стали недосягаемыми ни для каких врагов!

Переутомившийся после такого выброса энергии майор снова погрузился в своё мягкое кресло.

Невский горько рассмеялся.

– Фантазии. Пока что советский обыватель не дал себя подогнать под схему нашего атомного подводного флота. А наоборот – атомный подводный флот позволил себя подогнать под схему обывателя. Разве выродкам из нашей колонии можно доверять сложную технику? Разве можно на них понадеяться в бою? Большинство из них – готовые, уже сформировавшиеся предатели!

Сергей Тимофеевич тут-то и не возражал:

– Да согласен я! Согласен с вами на все двести процентов! Не воспитывать-перевоспитывать их надо, а – стрелять! Стрелять, стрелять и стрелять! Или: вешать, вешать и вешать! Вот тогда порядок и будет! А сажать надо лишь в виде величайшего исключения. Сажать или пороть. В виде одолжения! И то – не всех. Кого-то надо и прощать. Моя бы власть, так я бы ни минуты не держал вас, Игорь Степаныч, в неволе. Сколько всяких гадов у нас топчет землю, гуляя по свободе! И сколько талантливых, умных, нужных людей сидит не у дел!.. Эх, нету у нас настоящего хозяина!.. Нету!..

Невский никогда не спорил с Альшанским на этот счёт. Знал: бесполезно. Стрелять и вешать – всё это уже было, «настоящий хозяин» – было… Что-то другое должно будет явиться на смену тому, что было. Но что? Невский не знал.

А может быть, закон такой: что было – то и было; а что будет – то и будет… Как нельзя переписать прошлое, так нельзя переписать и будущее? История человечества – магнитозапись, на которой, что записано, то и воспроизведётся?

* * *

Амнистий за потопленные атомные подводные лодки не полагается, но Невскому повезло, и он отсидел не все десять лет.

А лишь семь.

В стране начались всякие перемены, вот его и отпустили с богом. Тут такие старые преступления выявлялись, и такие задумывались новые, и были и те, и другие такого планетарного размаха, что загубленная атомная подлодка казалась по сравнению с ними просто маленьким пустячком. Перед Судом Истории были безжалостно поставлены и бородатый старец Карл Маркс, и кровавый вождь мирового пролетариата Ленин, и хитрый отец народов Сталин, и косноязычные Хрущёв с Брежневым…

Невский смотрел на эти события и вспоминал свою встречу в южной части Тихого океана с чем-то светящимся, разумным и небесным. Как он тогда от этих существ удирал в полном смятении чувств и ума, выжимая из своего атомохода – и огромное по человеческим меркам погружение, и огромную по нашим наивным представлениям подводную скорость! А те, быть может, смотрели на это и смеялись. Вот так же и сейчас: бывшие мошенники и казнокрады спешно пересаживаются из одних кресел в другие, спешно меняют маски и одежды, а позорные столбы где-то уже врыты в землю и ждут их…

Вышел Невский на волю постаревшим, поседевшим, без пенсии и без средств к существованию. Но – всё ж таки и выжил, и вышел! И на том спасибо Судьбе, что она не совсем доконала человека, который был рождён для больших дел, но так и не свершил их.

Впереди была новая дорога – туманная и неясная.

Страна всё более и более погружалась во что-то непонятное: взрывы, мятежи, танки на улицах, безработица… А из города Петропавловска-на-Камчатке до него доходили слухи о том, что в тамошней базе атомных подводных лодок и в её окрестностях, то есть непосредственно в военном городке со всеми его жилыми домами и семьями военнослужащих, свирепствуют чеченцы. Тихо и незаметно сплели свою таинственную паутину и теперь творят всё, что хотят, и нет на них управы, и все трепещут перед ними.

Атомные подводные лодки, на которых когда-то было сделано столько походов, где столько всяких драм разыгрывалось, столько страстей кипело – и хороших, и плохих, где столько песен пелось, столько команд раздавалось, атомные подлодки эти теперь валялись на своих страшных свалках где-то на морских берегах не приспособленного для этого Земного шара. Куда девать отжившие свой срок атомные корабли, механизмы, детали, обломки и отходы – никто так и не додумался. Новые подводные атомоходы, ещё и мощнее прежних, пронизывали теперь морские глубины. И люди на них были тоже – в основном новые. А старые были уже на пенсиях.

По-разному складывались судьбы бывших подводных атомщиков. Один из старых знакомых Невского – капитан первого ранга Зурабов – решил было, выйдя на пенсию, вернуться в свой родной Азербайджан.

Вернулся. В первый же день его направили в местный военкомат. А там толстяк, сидящий в одних трусах за столом и спасающийся от дикой жары холодным пивом, просмотрел его документы и говорит:

– Так ты капитан первого ранга?

– Так точно! – гордо ответил Зурабов.

Толстяка озарило открытие:

– Клянусь Аллахом! Так ведь это ж значит, что ты – полковник!

– Так точно!

– Отлично, дорогой! Нам полковники очень нужны: молодая Азербайджанская республика в опасности! Сейчас же примешь полк и поедешь в Карабах защищать Родину! На фронт!..

– Какой полк? Я – бывший морской офицер! И теперь я на пенсии!

– То ты в России на пенсии, а у нас – не Россия, у нас тут – война. Отечество в опасности! Прямо сейчас же тебя и отправим.

Зурабов хотел было возразить, что армяне ему никогда в жизни ничего плохого не делали, что он всю жизнь общался с ними и ему не приходило в голову, что это его враги, что тут какой-то обман, но вдруг осознал: бесполезно.

– Да дайте же хоть родных повидать! Я ведь только-только приехал, столько лет не видел родные края!

Толстяк поднял на Зурабова тяжёлые ленивые глаза.

– Хорошо. Уговорил. Но только, чтоб завтра, в девять утра, был здесь с вещами. Иначе – трибунал!

Зурабов понял, что просить и спорить бесполезно и отправился домой готовиться. Но – не к отправлению на фронт, а к погружению. Завтра – это означало, что времени ещё около суток. За это время можно успеть исчезнуть из Азербайджана.

На другое утро в военкомате не дождались Зурабова и решили, что он, видимо, проспал или невсерьёз воспринял требование явиться для защиты отечества.

Что ж, проучим наглеца!

Снарядили отряд захвата, примчались к его дому на машине.

А его и нету.

Тю-тю.

Опытный подводник – он всегда подводник. Где нырнул и как – неизвестно; каким курсом и через какие препятствия протиснулся – тайна; но достоверно известно одно: вынырнул он в России, в южной её части, в маленьком городке, где теперь и торгует на одном из базаров вкусными шашлыками собственного приготовления, изображает всем своим видом «лицо кавказской национальности», ничуть не напоминая бывшего командира стратегической атомной подводной лодки (кому скажешь – никто не поверит; а он и не говорит!), и радуется, что обрёл наконец-таки уютную гавань. Там Невский его и встретил однажды. Сколько было радости для обоих!

* * *

Были и другие встречи – смешные и грустные.

Одна из них произошла у Невского в Москве, куда он приехал хлопотать насчёт хотя бы частичной для себя пенсии.

Старый друг, новая квартира.

Да ты проходи, не стесняйся… Садись… Вот так… Для начала – выпьем… Закусим…

Проблемы?.. Понимаю!..

Ну что ты!.. У меня тут такие связи!.. Я решу твой вопрос в пять минут!.. Сейчас такие дела решаются очень просто!.. Я тут и не такое проворачивал…

Смотришь, какая у меня обстановочка?… Да, брат, стараемся идти в ногу со временем, стараемся… Сейчас грех не взять того, что само ну так и плывёт в руки, ну так и плывёт… Да ты закусывай, закусывай – икры у меня полно…

Вовка Афонин, мужественный боец военно-морского идеологического фронта, выйдя на пенсию, остался верен этому своему призванию: подался в демократы и в антикоммунисты; закупил у какой-то адмиральской вдовы одним махом гигантскую библиотеку по истории Российского Флота; выступал везде, даже и по телевиденью и даже (и в прямом эфире) и рассказывал всем о том счастливом пути, по которому пойдёт нынче Россия к новым горизонтам под чутким руководством таких, как он; коллекционировал модели парусных кораблей и картины современных маринистов. Попутно он занимался какими-то видами коммерции, дружил с коммунистами и с жириновцами, с антисемитами и сионистами, очень любил инфляцию и в одной только Москве имел зачем-то, кроме этой квартиры, ещё четыре! Помимо того, он держал деньги в западных банках и собирался приобрести недвижимость где-то в Великобритании – на тот случай, если вдруг вся эта новая кормушка рухнет и придётся драпать. Именно так и именно этими словами он и говорил с наивною откровенностью другу своей курсантской юности – Игорю Степановичу Невскому.

– Ну а каталог, коллекция – как же они? – спросил Невский.

– Коллекция и каталог? Всё – как и раньше! Как говорил товарищ Ленин: учёт и контроль!

И тут солидный и убелённый сединами Володька Афонин принялся демонстрировать гостю новейшую видеоаппаратуру и компьютерную технику, которые запечатлевали в цвете, звуках и таблицах и диаграммах прекрасные мгновения его жизни. Голые женские округлости и изгибы мелькали на экране так, что и уследить было невозможно, как там они изгибаются и разгибаются, как округляются и как закругляются…

– Об одном только жалею: не было у меня ещё негритяночки! А так хотелось бы чего-нибудь африканского!..

– Подхватишь СПИД – будет тебе африканское!

Уже сильно напившийся Афонин сделал отрицающий жест мотающимся указательным пальцем перед глазами своего гостя.

– Запомни: я никогда ещё, ни единого разу ничего не подхватывал и никогда ничего не подхвачу. Умру от чего угодно, но только не от этого – это я точно знаю!

– Откуда?

Афонин внушительно и пьяно приподнял одну бровь.

– Гороскоп. Мне его сделали специалисты высочайшей квалификации.

Семьи у Афонина по-прежнему не было; дети, к сожалению, где-то всё-таки завелись, но он их ни разу не видел; по-прежнему он очень сильно рассчитывал, лишь на то, что на старости лет именно законсервированные образы голых женщин и своей персоны на их фоне смогут продержать его на плаву ещё некоторое время перед полным и окончательным погружением в небытие…

Стоит ли говорить, что влиятельный и богатый Афонин так ничего и не сделал для друга своей молодости!

Другая встреча состоялась в Ростове на набережной Дона: Тамара к этому времени так раздобрела и раскоровела, что Невский с трудом её узнал в толпе гуляющих.

При ней был муж – капитан от артиллерии с какими-то мутными карими глазками, которые то ли слащаво улыбались, то ли вообще не видели ничего перед собою. Муж вёл за руку хорошо одетого мальчика лет пяти, и, судя по всему, хозяйкой в семье был муж, а мужиком в доме – мощная и властолюбивая жена.

Встретившись, разговорились.

Муж с сынишкой почтительно держался где-то сзади, а Невский с Тамарой медленно шли впереди.

– Ах, Игорёк, как я рада тебя видеть!..

– Я тоже рад видеть тебя.

– Скажи: ты меня простил или до сих пор считаешь, что я такая – плохая?..

– Простил. Я всех давно простил.

– Да, я слышала про тебя… Рассказывали… наши общие знакомые.

Невский промолчал. Слышала – так слышала.

Дело было в апреле, погода стояла почти летняя, и он вдруг почувствовал, что ему стало жарко. Снял с себя пиджак и перекинул через руку. Тотчас же шедший сзади муженёк подскочил и со словами «Позвольте я!..» удачно изогнулся и перехватил пиджачок. Невский оглянулся в изумлении – капитан артиллерии шёл сзади на почтительном расстоянии и приторно улыбался и кивал Невскому.

– Где ты откопала такого придурка? – в изумлении шепнул Невский.

Тамара только многозначительно и самодовольно улыбнулась, и её бывший возлюбленный понял, что невольно отпустил ей обалденный комплимент.

– И потом: тогда ты сбежала с моряком, а теперь у тебя – уже сухопутный артиллерист!

– Ой, да что там и говорить!.. Много у меня с тех пор вас перебывало. Я, Игорёк, люблю мужчин. Так же сильно, как деньги. И теперь у меня много и того, и другого. Люблю разнообразие. Люблю варианты. Люблю – чтоб аж всласть! Люблю, когда мужчин сразу несколько… А на этого, что сзади, – не обращай внимания! Он безобидный. Принял тебя, наверно, за представителя фирмы «Трофименко и Внуки», которого мы сегодня ждём. Моя меховая фабрика очень сильно зависит от ихних поставок…

– У тебя есть меховая фабрика? – изумился Невский.

– Да, я настоящая капиталистка.

– Когда же ты успела?

– Ой, долго ли умеючи!..

– Но ведь для основания дела нужен же какой-то первоначальный капитал – я правильно понимаю?

– Правильно, правильно. Тут главное – вовремя грабануть то, что надо и там, где надо.

– Ты банк ограбила?

– Ну что ты, Игорёк! Это в дикой Америке грабят банки. А у нас – всё на бумаге делается… Как видишь, я времени зря не трачу! – Тамара громко расхохоталась. Потом вдруг посерьёзнела: – Прости, если я тебя обидела!..

– Нет-нет, ничего, – задумчиво пробормотал Невский. – Послушай, а зачем тебе много денег?

– А вот ты представь: придёт когда-нибудь старость и ко мне, и захочется мне тогда мужчинки, чтоб в самом соку был, молоденький чтоб! А зачем старый? А где его взять – мужчинку этого, когда я буду некрасивая, старая, больная, неповоротливая? Вот тут-то денежки и пригодятся! – она снова рассмеялась.

Невский тоже улыбнулся. Но по другой причине: он вдруг сообразил, что последние её слова поразительно напоминают рассуждение папаши Карамазова из романа Достоевского.

– Ах, время, время! – продолжала болтать Тамара. – Давно ли ты подобрал меня в кафе, а я там, как дура последняя, ревела из-за того, что меня кто-то ущипнул лишний раз за жопу. Наивная была, не понимала, что женская задница для того ведь и существует, чтобы её щупали мужчины!..

Тамара в который уже раз дико расхохоталась, и Невский, глядя на то, как у неё колышутся груди и двойной подбородок, почувствовал вдруг, что и ему наконец-таки стало по-настоящему смешно…

Всё – комедия. Когда-то молоденькая девушка взбиралась по спине ему на плечи и оттуда ныряла в море. И так же точно в жизни: она взобралась на его плечи и нырнула оттуда в Большую Жизнь, в Жизнь с Размахом: сперва поселилась в Петропавловске на правах офицерской жены, а не ушедшей из дому и всеми гонимой, без надёжного куска хлеба и без собственной крыши над головой полудеревенской девчушки; в довольстве и сытости тщательно и деловито осмотрелась, увидела, что вокруг полным-полно неженатых, молодых и хорошо обеспеченных мужчин – край-то северный, а городок-то военный, и с женщинами там плохо… Спокойно выбрала себе то, что ей было нужно на тот момент. Ещё несколько таких замен, да кое-какая писанина с переводом государственной собственности в собственные руки – вот и устроила свою судьбу…

Невский почему-то совсем не держал на неё зла. Даже и благодарность какую-то испытывал к ней: молоденькая девушка на время скрасила ему тогда жизнь, пригрела возле себя, дала кое-какой урок. А развернулась во всю свою бесовскую ширь уже не с ним, а с другими, ну а те другие пусть и расхлёбывают!

* * *

Но были встречи и печальные – с людьми, уцелевшими после катастрофы уже другой атомной подводной лодки, затонувшей опять же при фантастически безумных обстоятельствах где-то к северу от Норвегии. Это была цепь вопиющих безобразий, которая начиналась в штабах на берегу, а закончилась в море на людях, плохо обученных, недисциплинированных и доверившихся доведённой до развала технике. Адмирал Белов, попытавшийся было добиться правды в раскрытии этого дела, был немедленно вышвырнут вон из флота. А адмирал Алкфеев, стоявший у истоков этой катастрофы пошёл на повышение. Это был всё тот же самый Алкфеев. который когда-то незаконно заставил Невского выйти в море на неисправной атомной подводной лодке! И на этот раз всё опять-таки осталось шито-крыто. И по-настоящему спросить – не с кого.

Старый знакомый, чудом выживший после гибели «Революционного красногвардейца», рассказывал Невскому такие подробности, что у того от этих рассказов даже и плакать уже не было сил…

Когда всё это началось? С эпохи впавшего в маразм Позднего Брежнева? Или с Залпа Авроры? А может быть, ещё с Порт-Артура и Цусимы?

И почему опыт прошлого не способен ничему научить людей?

В Питере объявился какой-то писатель, который на фактах и документах доказывал, что во время Второй Мировой войны наше командование умышленно посылало на смерть наши же подводные лодки. Финский залив был немцами наглухо заминирован и перегорожен сетями. Командование прекрасно знало, что эти препятствия непреодолимы, отказывалось что-либо делать, чтобы их убрать, и всё посылало и посылало на верную гибель наши подводные корабли. Подводники знали о том, что их гонят на убой и запивали с горя; где свои, где чужие, понять было невозможно… Писатель объяснял это так: некоторые коммунистические вожди (хотя и не все!) были кровно заинтересованы в гибели нашего флота и в победе Гитлера. Конкретными поступками они работали на наше поражение!

Невский и сам знал о многих безобразиях, но чтобы уж такое…

Многое надо было переосмысливать, но, наверное, он уже не имел на это права после того, что когда-то сделал сам.

* * *

Окончательно переселившись к своим детям на Юг России, Невский стал перебиваться случайными заработками – то в чьей-то авторемонтной мастерской, то в чьём-то саду. Подкармливали, конечно же, и дети, но ему не хотелось быть кому-либо в тягость. Хотелось работать, пока есть силы. Прикинув собственные возможности, он всё более и более приходил к мысли, что пчеловодство и уединённая, удалённая от всего на свете пасека – это наиболее достойный и приемлемый для него способ провести последний отрезок своей жизни. Так бы оно и было, если бы не взволновавшие его события июня 1995 года в ставропольском городке по имени Святой Крест…

Чёрная Быль и Святой Крест…

Долгий и мучительный путь от одного национального кошмара к другому.

Невский включал радио: Запад откровенно злорадствовал по поводу самого большого в Истории террористического акта. Мнение Востока и так было понятно – бандиты ведь были мусульмане.

А бывшие когда-то союзники в Восточной Европе вступали в НАТО, что могло означать лишь одно: подготовку к войне против России.

А на территории бывшей Югославии такая война уже давно репетировалась: Запад и Восток оказались едины в ненависти к православным сербам и совместными усилиями истребляли этот народ, столь похожий на русский…

Но ведь и сами русские ничего не делают не только для спасения своих собратьев на Балканах, но и для своего собственного выживания в своей собственной стране… Пока что одно несомненно: Россия идёт к гибели и сама же своим безволием и провоцирует презрительное отношение к себе.

А надо уметь давать отпор. Уважают только сильных.

Так как же всё-таки провести остаток своей жизни? Фашизм, коммунизм? Для Невского и то, и другое было одинаково ненавистно…

Впрочем, это уже новая история, а нам пора возвращаться к нашей.

Глава сорок вторая. КРАСНОБАЕВ, СЕМЁНОВ И ДРУГИЕ СУДЬБЫ

Горе! К какому народу зашёл я? Быть может, здесь область

Диких, не знающих правды людей?

Гомер. «Одиссея», песнь шестая

Нам пора возвращаться к нашей истории и к тем её событиям, ради которых она и задумывалась и писалась.

Мичман Краснобаев.

Очень интересно сложилась его судьба. Сразу после окончания спасательных работ командир дивизии предложил представить его к награде.

– Мы аварийщиков не награждаем, – ответил на это адмирал Ковшов.

Видимо, устыдившись за немыслимую глупость своих слов, Ковшов всё-таки смягчился и спросил:

– А что? Есть ли у этого Краснобаева квартира?

– Есть, товарищ адмирал! Конечно же, есть, – заверил Ковшова уже знакомый нам заместитель командира дивизии по политической части капитан второго ранга Шлесарев, он же Маньяк-с-Бритвой.

– Есть! Есть! – наперебой закричали и другие штабные заправилы, прекрасно знавшие, что Краснобаев с женою и маленьким ребёнком ютится в семиметровой комнатушке.

А комнатушка – часть большой и шумной коммунальной квартиры с другими военно-морскими семьями и трудными судьбами; корыта – на стенах, мешки с картошкой – по углам, а бельевые верёвки – крест-накрест! Но если сейчас этому самому Краснобаеву дать хату, то тогда кому-то из своих людей эта хата не достанется! А всё-то уже давным-давно распределено наперёд. И не без выгоды для распределителей!

– Ну, тогда – давайте подарим ему что-нибудь очень ценное. Как-никак человек спас от затопления седьмой отсек, сэкономил государству гигантские средства! Да разве ж мы не понимаем этого? Мы – всё понимаем! Давайте подарим ему машину «Волгу»!

Предложение Ковшова было принято с восторгом, и пылкое начальство поклялось, что машину оно подарит герою Краснобаеву в самом ближайшем будущем.

Есть все основания считать, что так оно, начальство это, и сделало: подарило машину.

Но только не Краснобаеву.

А кому-то другому.

Так же, как и квартиру вне очереди – её, конечно же, выделили, но опять же не Краснобаеву, а кому-то совсем-совсем другому.

А Краснобаев ничего себе и не требовал – не такой он был человек. Однако же год спустя, когда его маленькая дочка подросла и вознамерилась пойти в детский садик, он попытался добиться для неё этой чести.

И – не добился.

Мест нет! Ну что тут поделаешь?

Нет мест для мичманов краснобаевых!

Ему даже и в числе живых не нашлось места: через десять лет после описываемых событий он тяжело заболел и умер.

* * *

Долго ли, коротко ли, но повреждённые рука и нога у мичмана Семёнова зажили, и он снова встал в строй. Жена его благополучно родила ему сына, и поскольку самого мичмана Семёнова звали Виктором, то есть Победителем, и это имя так его здорово выручило, счастливые отец и мать решили и сына назвать так же. Пусть побеждает и он!

Виктор Семёнов-старший всё не решался и не решался сделать одно дело, а однажды решился. Выбрал он подходящее время и спросил мичмана Смолякова:

– Слушай, Серёжа, что ж ты меня тогда в темноте не подобрал? И даже не позвал никого на помощь?

Смоляков прикинулся дурачком:

– Это когда? В какой темноте?

– Ты знаешь, в какой: когда ты и Матвеев наткнулись на меня на средней палубе первого отсека. Я тогда лежал и всё слышал, хотя и сил не имел шевельнуться, и голоса не имел…

– Я даже и не помню такого… Я не натыкался на тебя, Витя. Ты что-то путаешь.

Мичман Семёнов не стал продолжать этот разговор со Смоляковым. Но потом подошёл и к Матвееву и спросил то же самое.

Этот оказался честнее. Или циничнее.

– Да, было такое, – признался он. – Ну, ты ж понимаешь, как оно бывает: когда такое случается, каждый сам за себя… Ну, вот и я тогда – тоже… Ты уж прости!..

Семёнов зла ни на кого и не держал. Прирождённые победители – они всегда великодушны к падшим.

Два года спустя он оказался на борту атомной подводной лодки другого проекта. Возле Курильских островов подводная лодка потерпела аварию: вода для охлаждения атомного реактора куда-то вдруг вся вытекла (ну, то есть, исчезла в неизвестном направлении), реактор вышел из-под контроля, и лишь благодаря гениальной и – главное! – молниеносной находчивости механика, удалось предотвратить самый настоящий атомный взрыв. Семёнов тогда участвовал в тушении пожара, и остался цел; попал под простой (не атомный!) взрыв – и опять выжил, хотя и получил тяжёлые травмы… На море же, между тем, был сильный шторм, и беспомощную подводную лодку понесло на скалы возле берегов Парамушира. Дали сигнал «SOS», и навстречу терпящим бедствие выслали спасательные корабли, которые должны были поймать подлодку и взять её на буксир. Корабли в темноте и в буре прошли мимо, а острые рифы становились всё ближе и ближе… И вот уж после таких-то дел для той подводной лодки и её экипажа выжить не было уже совсем никаких шансов…

Когда-нибудь, в другой раз, я, быть может, вернусь к этой необыкновенной истории. Пока же скажу только одно: они не утопили своего корабля и спаслись. И мичман Виктор Семёнов – в том числе. (А иначе как бы мы потом с ним встретились летом 1996-го года?)

В третьем походе на третьей атомной подводной лодке он опять тушил пожар, который заметил первым. Тогда обошлось не столь благополучно, и у него обуглились кончики двух пальцев на левой руке. Корабельный врач укоротил ему оба пальца, но не сильно. Он и после этого продолжал служить, продолжал ходить в далёкие походы. Потом сошёл окончательно на берег, но и по сей день он такой же силач, как и прежде, полон энергии и держится молодцом. Кругом – нищета и безработица, а он вкалывает как проклятый на тяжёлой работе, неплохие деньги зарабатывает себе и семье.

Вот такая у него судьба!

* * *

А как повели себя и о чём подумали русский Мерзляков и молдаванин Лесничий, когда спустя некоторое количество лет в Молдавии начались боевые действия между русскими и молдаванами – линия фронта, окопы, стрельба и взаимное истребление!

Приношу свои извинения, но я об этом ничего не знаю. А как бы хотелось узнать!..

* * *

Теперь о других.

Хныкавшего секретаря партийной организации попёрли и из партии, и из флота.

Полетели и многие другие карьеры и карьерки.

Например, командиру вспомогательного экипажа капитану второго ранга Полтавцеву приписали малодушие. Его понизили в должности и в звании и спровадили на какую-то маленькую канцелярскую должность – доживать на ней до пенсии вдали от моря и боевых кораблей. Предпринято это было для того, чтобы часть вины снять с других, чтобы тех совсем не раздавило – например, с Невского и Лебедева – и по частям переложить на чьи-то другие плечи. Так и сделали, и не только по отношению к Полтавцеву.

Да и многим другим офицерам было велено подыскивать себе сухопутные места да такие, чтоб даже и не на Камчатке были, а где-нибудь подальше!

Лейтенант Капустин, специалист по торпедной части (командир БЧ-3), и тот был наказан: никаких плаваний! Как это у тебя случилось, что торпеда оказалась в плену между двумя заклинившими крышками? И это не отговорка, что лодка, мол, чужая и тебя запихнули на неё за день до отплытия! Управлять погрузкой и разгрузкой торпед на берегу – вот твой удел отныне!

Капитана первого ранга и Героя Советского Союза Лебедева понизили в должности и исключили из партии. Он было возражал: я ведь выступал решительно против выхода в море этой подлодки! Я даже и послание специальное направил по этому поводу адмиралу Алкфееву! Но Алкфеев на это очень просто ответил, что никакого послания он и в глаза не видел, ну а так-то, если бы послание на самом деле имело бы место, то он бы, тогда бы конечно бы, прислушался бы к нему. Но послания не было. И он, Алкфеев, не мог узнать об истинном положении вещей от столь заметного человека, каковым считался Лебедев… И даже копия послания, которую предусмотрительный Лебедев припрятал в своём сейфе, тоже пропала. Первое, что сделал Лебедев, как только вылез из барокамеры, это побежал к своему сейфу. Нужно было представить письменное доказательство своей непричастности к трагедии. И что же он увидел?

Сейф взломан! И в нём пусто!

Вот потому-то Лебедева и понизили. Но – ненадолго. Уже год спустя его сильно повысили да так, что взлетел он ещё и выше прежнего! В это трудно поверить, но и в партии его восстановили. И переехал он сначала в более тёплый и культурный Севастополь и занял там пост, соответствующий контр-адмиральской вышине.

Золотая Звезда Героя – это такой поплавок, с которым никогда не утонешь!

Хотя… Высшие Силы – они-то могут посмотреть на всё совсем иначе. Блеском золота и ложью их подкупить нельзя, и своё возмездие они могут приберечь до какого-то особого, им одним известного момента. Именно так и случилось с Лебедевым. Однажды, уже будучи заслуженным пенсионером, окружённым славою знаменитого подводника – спасателя, избавителя и радетеля, поучающего с телевизионных экранов заблудших, он скромно, по-стариковски отправился на рыбалку. Жил он к тому времени уже не в бурном Севастополе, а на благополучном российском побережье Чёрного моря в окрестностях Геленджика. Море в тот день было тихим и безветренным, а резиновая лодка Лебедева была крепка и надёжна. Потом вспоминали, что некоторое время его лодку видели недалеко от берега, а потом она отплыла чуть дальше, а потом и ещё дальше… И что было после этого – никто толком не знает. Но знаменитый подводник исчез на несколько дней. А потом вдруг объявился у берегов всё того же Геленджика на всё той же самой исправной и надёжной резиновой лодке. Но уже без признаков жизни. Воды и пищи у него с собой было вдоволь, время года было тогда тёплое – не жаркое и не холодное, и вскрытие так потом и не смогло установить истинных причин его смерти.

И адмирал Алкфеев, который когда-то шантажом и угрозами незаконно заставил капитана первого ранга Невского выйти в поход на неисправном и неподготовленном подводном атомоходе, который чуть было не провалил работы по поиску затонувшей подводной лодки и который после катастрофы самым бессовестным образом фальсифицировал документы и оказывал грубое давление на тех, кто давал показания следственным органам, – он так ведь и не предстал перед военным трибуналом. Вполне естественное обвинение в измене Родине так и не коснулось главного виновника всей трагедии. Вместо этого, он самым успешным образом продвинулся по службе!..

Несколько лет спустя у берегов Норвегии при самых невероятных по своей нелепости обстоятельствах затонет атомная подводная лодка «Революционный красногвардеец», подчиняющаяся этому же самому Алкфееву. Эту новую катастрофу не удастся засекретить, и тогда весь мир содрогнётся от ужаса, узнав безумные подробности коммунистической безалаберности.

И именно после этой ужасающей беды Алкфеев опять поднимется по служебной лестнице!!!

Когда-нибудь и к нему придёт Возмездие…

Глава сорок третья. НЕДОУМЕНИЕ ЗЕВСА

Слово к собранью богов обращает Зевес Олимпиец:

– Странно, как смертные люди за всё нас, богов, обвиняют!

Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто

Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?

Гомер. «Одиссея», песнь первая

Ну а подводную лодку по имени «ДЕРЖАВА» стали ремонтировать. На это бросили колоссальные средства. В городе Петропавловске по столь важному случаю было прекращено всякое жилищное строительство. Все внутренности корабля, соприкоснувшиеся с морскою водою, подлежали выбрасыванию и замене.

Прошло два года в хлопотах и в работах по восстановлению атомной подводной лодки.

Приближался счастливый день официальной сдачи в эксплуатацию этого грандиозного боевого корабля.

Уже репетировался словесный понос о переосмыслении былых ошибок недоброй памяти капитана первого ранга Невского и его отвратительного механика, о горячем желании не допускать впредь подобных вопиющих безобразий, о коммунизме, о заветах Ленина, о руководящей роли ныне обновляющейся и возрождающейся к новой жизни вечно юной и несгибаемой партии, но…

Кто обвинял потом Сатану, а кто и Господа Бога, но только атомная подводная лодка «ДЕРЖАВА» взяла да и утонула снова – прямо у всех на глазах за три дня до своего полного выздоровления!

Какие-то пьяные забулдыги во время каких-то работ позабыли завинтить в ней какие-то малюсенькие дырочки.

И через дырочки стала поступать вода.

И поступала она очень и очень медленно.

И если бы её вовремя заметили, то ничего бы и не случилось.

А если бы и не заметили, но двери между отсеками и люки между палубами были бы задраены, то и тогда бы случилась беда вполне поправимая.

Но поскольку все люки и все двери между всеми отсеками и всеми палубами были распахнуты настежь, и поскольку никто и ни за чем не следил (не боевой же поход, а тихий-мирный завод, так какого ж чёрта и следить?), то – вышеозначенная подводная лодка набрала нужное количество воды и стала на глазах у всех тихо-мирно идти ко дну, издавая ехидное «буль-буль».

Начальство бегало по причалу – туда-сюда, размахивая руками, крича и срывая голос, а лодка – знай себе тонула. Рвала стальные тросы и на глазах у всех шла на дно – пусть и совсем не глубокое в этом месте, но дно.

Так ничего сделать и не смогли.

Атомная подводная лодка «ДЕРЖАВА» утонула во второй раз, намочив морскою водой всю свою новенькую начинку, стоившую умопомрачительных, фантастических денег.

Лодку подняли во второй раз.

И осушили во второй раз.

Во второй раз нашли виновных и – естественно – пересажали их, как собак.

Самого адмирала Ковшова – и того прогнали на пенсию. Фактически – сняли с должности.

Но теперь уже всем было ясно, что, даже если эту подлодку и отремонтировать заново, то и тогда толку не будет – она всё равно сейчас же утонет. И в дальнейшем будет то же: сколько её ни поднимай со дна, сколько ни осушай, сколько ни сажай людей, сколько ни увольняй адмиралов, конец всё равно каждый раз будет один и тот же: лодка будет тонуть и тонуть.

Тонуть и тонуть.

Тонуть и тонуть.

Такая уж это несчастливая атомная подводная лодка.

Такая уж это роковая атомная подводная лодка.

Такая уж это мистическая атомная подводная лодка:

– умный на ней превращается в дурака;

– герой – в посмешище;

– негодяи – выживают;

– храбрецы – гибнут,

– а преступники возносятся после встречи с нею к вершинам власти.

И сама она при каждом удобном случае норовит утонуть и утонуть. Хоть ты в лужу её окуни, она и там утонет!

Её поставили в сухой док – чтоб не утопла в третий раз. И так она теперь там и стоит, превращённая в учебный тренажёр для будущих подводников, которые только-только обучаются своему нелёгкому ремеслу.

Учат их там, учат, учат – тому, как бороться с пожарами в отсеках, как сражаться с течью или с заклинкою горизонтальных рулей, а главный-то урок, который им нужно бы усвоить, он ведь очень прост; его бы и написать на корпусе этого корабля огромными буквами:

РЕБЯТА! ГЛЯДЯ НА ЭТУ ПОДЛОДКУ, УЧИТЕСЬ ТОМУ,

КАК НЕ НАДО ПЛАВАТЬ!

* * *

Ну а что же мичман Краснобаев? Неужто он зря спасал тогда седьмой отсек ценою таких неимоверных усилий? Эх, знал бы парень, что делает бесполезное дело, да жаль – никто не подсказал ему тогда, а сам он не догадывался.

А вот и нет. Полезное он делал дело. И догадывался о том, что полезное.

Есть у русского человека потребность такая – совершить подвиг. И потребность эта вовсе не проистекает из нездорового желания принести себя в жертву, причинить самому себе боль и потом наслаждаться этим.

Всё проще – русскому человеку хочется иногда проверить свои мускулы – годятся ли ещё? Не превратились ли ещё в тряпку? Мускулы не только физические, а всякие – нравственные, например.

Вот в этом и весь секрет мичмана Краснобаева. Проверил человек свои мускулы на прочность и обнаружил, что они у него в порядке.

До тех пор, пока Русская Земля рожает таких людей, как Краснобаев, Лещуков, Семёнов – будут у её народа и шансы на выживание среди других народов.

А слишком сильно горевать по поводу несостоявшейся жизни атомной подводной лодки «ДЕРЖАВА» – тоже не стоит. Бог с нею, с этою субмариной! В истории России было, есть и ещё будет много прекрасных кораблей: бриг «Меркурий», или крейсер «Варяг», или ледокол «Ермак», да и мало ли других! И Цусима – это ещё не вся история русских морских сражений!

Да ведь и этот корабль тоже, если так поразмыслить – трезво и спокойно – нечто совершенно из ряда вон выходящее. И он ТОЖЕ войдёт в историю Российского Флота! Сколько подводных лодок – и атомных, и неатомных перетонуло в нашей стране? – Не счесть! Но лишь с одного этого подводного корабля – моряки в большинстве своём сумели спастись!

Воистину: ЖЕЛЕЗНЫЕ ЛЮДИ оказались в этом экипаже!

Во всех же остальных случаях – люди спасались только при условии, если их подводная лодка всплывала на поверхность… А так-то, чтобы и со дна морского да ещё и с такой глубины – никакой экипаж никогда ниоткуда не вылазил и никогда не спасался.

* * *

Приходит на службу моряк, а корабль уже уготован ему, и плыть приходится на том, что тебе дано Судьбою. И то ли от Судьбы это зависит, то ли от Моряка, то ли от Корабля – кто там разберётся!.. Но плыть по волнам приходится на том самом, что тебе дано, и ни на чём другом больше. И плыть достойно.

Даже, если и корабль попался не тот, какой хотелось бы…

Да и что такое корабль? Бренное вместилище чьих-то технических фантазий, вот и всё. Живые люди, оказавшиеся в этой временной оболочке, – вот что самое важное!

Век корабля – вообще не так уж и долог. Здания, некоторые предметы и память – так те, случается, живут и дольше.

В городе Петропавловске-на-Камчатке стоят себе и стоят на страже у входа в Авачинскую губу два маяка, построенных русскими людьми ещё в девятнадцатом веке, и перекликаются на своём тайном языке с другими маяками и крепостями, старинными пушками и якорями, с церковными куполами и могилами на других концах России. Им есть, о чём потолковать промеж собою, о чём вспомнить, о чём поразмыслить. Вот и рассказывают эти два маяка страшную историю о том, как однажды недоброю ночью прошла между ними на потеху врагам и нечистой силе некая странная подводная лодка в свой последний и тупиковый путь.

Глава сорок четвёртая. И СНОВА В ПОХОД!

Люди взошли на корабль и, севши на лавках у вёсел,

Разом могучими вёслами вспенили тёмные воды.

Гомер. «Одиссея», песнь девятая

……………………………………………………………………………………………………………………………………………… …………………………………………………… ……………………………………………………

И на этом я заканчиваю свою историю.

Полуботко Владимир Юрьевич.